Легко на сердце

      Поленья в топке небольшого камина громко потрескивали, огонь еще ярко плясал на раскаленных до бела углях. В гостевой комнате было тепло, почти жарко и пахло отваром с ромашкой и малиной. Уютный уголок на первом этаже большого дома почти в центре Новиграда Лютик и Ламберт снимали у предприимчивого Золтана Хивая всего за полцены. По дружбе.       Кроме очага там имелись две добротные кровати с мягкими перинами, большой вместительный шкаф, стол со стульями и даже отдельная крохотная каморка, почти целиком занятая бадьей для купания. И все бы хорошо, но по соседству, в смежном доме над ювелирной мастерской, жил другой друг Хивая — гном Персиваль Шуттенбах, а соответственно и Фельдмаршал Дуб, поэтому просыпались они по утрам от пронзительного, жуткого и протяжного попугаячьего вопля радости, возвещающего, что солнце встало. Даже клятые петухи, и те теперь казались Лютику соловьями, после громкого матерного скрежета Дуба. И быстро стало понятно, почему уютная, теплая и отлично обставленная комната с камином вдруг осталась никем не занятой, когда они таки добрались до Новиграда к зиме. Золтан, хитрый краб, лишь заработал, сбагрив им простаивающее без дела имущество за пол цены, ведь противная птица затыкалась только с наступлением темноты.       Впрочем, Ламберта утренняя побудка и немелодичные крики Фельдмаршала Дуба мало тревожили, он обычно поднимался еще до рассвета, пропадал где-то большую часть дня и приходил только к вечеру. Продрогший от холода, голодный, как настоящий волк, и злющий, как настоящий черт, но при деньгах. В окрестностях огромного, густонаселенного города исправно находились заказы для ведьмака или другая подработка для мастера меча. Например, охранником, вышибалой или гонцом, чем тот нисколько не брезговал, в отличие от принципиального Геральта. Поэтому они и остались в гостях у Золтана, хотя Лютик и просыпался от крика «Кур-р-рва мать!» каждое утро, стонал в голос, стучал кулаком или пяткой по стене, обещая Персивалю придушить гадкую птицу, мешающую ему и дальше спать.       Сам он выбирался на люди из уютной комнатушки далеко не каждый день. Пел по приглашениям богачей, иногда выступал на свадьбах и других празднествах, а в остальное время сочинительстовал, бездельничал и скучал.       Забываться в светском кутеже, как прежде, топить печали в выпивке за чужие деньги и пропадать в борделях, спуская на ушастых шлюх последние гроши, теперь совсем не хотелось, ведь всеми мыслями он витал совсем в другом месте.       Порой, в особо серые и темные дни без единого проблеска солнца за окном, Лютику казалось, что теплая осень, расцвеченная яркими красками, ночной разговор у костра и тихое признание Геральта — ему просто приснились, а воспоминания о страстном поцелуе, о будоражащих ласках чуть шершавых губ, касаниях неожиданно мягкой бороды, несмелых, осторожных пальцев — вовсе дурной морок, марево или старая глубоко въевшаяся фантазия, родом из давнего прошлого. Но он так искренне желал верить в этот долгожданный сон, разделенный на двоих, что лелеял его и оберегал, словно хрупкий хрусталь, способный сломаться от одного лишь неверного жеста. Боялся развеять ореол мечты, на воплощение которой даже и не надеялся, поэтому лишь поддерживал сложившийся образ «покорителя женских сердец». Флиртовал, отвешивал комплименты и заигрывал скорее по привычке и для сохранения репутации. А в свободное от выступлений время скрывался в съемной комнатке, и только и делал, что думал о Геральте, вспоминал прошлую весну и лето, а затем давние довоенные дни. И с тоской, слегка приглушенной сладким вином, размышлял об ожидающем их будущем, наблюдая за танцующими языками пламени в камине. А потом возвращался Ламберт и прерывал его томление в одиночестве.       Ведьмак оказался на удивление мерзляв. Лютика эта необычная особенность вначале крайне умиляла, а затем он устал от постоянной духоты и жары. Рубашки быстро мокли от пота и приходилось чаще стирать и мыться. Ламберт же тратил деньги на растопку, поэтому жаловался, если Лютик открывал окно. Благо, к середине зимы они оба смирились и привыкли к неудобствам. Лютик добавлял лишних поленьев в огонь только на ночь, а Ламберт согревался, долго отмокая в лохани с горячей водой после возвращения с улицы. Проблем с сосуществованием больше не возникало.       Стоило признать, с Ламбертом сразу было как-то легко и просто, с самого первого дня их знакомства. Лютик поначалу много болтал, но Ламберт не уступал и в ответ засыпал его историями из своей жизни. Когда Лютик уставал и умолял устроить привал — Ламберт сразу кивал, но затем долго и нудно сокрушался из-за бездарной потери времени и упущенного заказа. Да и вообще любил пожаловаться на жизнь, как выяснилось. Лютик понимал и сочувствовал, старался поддержать, а затем не менее занудно сетовал на свою нелегкую судьбу. Ламберт скептически кривил губы и презрительно фыркал, отчего Лютик откровенно возмущался и потом они долго спорили, кому больше неповезло — бастарду неведомого полуэльфа или безродному ведьмаку с испоганенным детством. Так и протекали их дни в пути до Новиграда.       Наверное легко им было от того, что Лютику не приходилось постоянно играть в игру «угадай чужие мысли». Он сразу заметил, что Ламберт, хоть и похож глазами, — но далеко не Геральт. Ведьмак не сдерживал эмоции, не боялся выглядеть некрасиво или обидеть. Говорил прямо и подчас даже грубо, язвил и любил зло поиздеваться, но Лютик чувствовал себя с ним свободней, ведь изначально ничего от нового знакомого не ждал и не хотел. Ни любви и внимания, как от Геральта, ни поддержки и одобрения, а в итоге получил больше, чем рассчитывал. Не только надежного спутника на опасной дороге, пару-тройку интересных историй и разгадку некоторых ведьмачьих секретов, но и нового друга, который к тому же, как оказалось, неравнодушен к его творчеству. Узнав об этом, Лютик вмиг проникся симпатией и щедро решил дарить ему по балладе в год, о чем прямо и заявил, закончив первую.       Ведьмаки не отмечали дни рождения, поэтому бард приурочил подарок к Мидинваэрну. На зимнее солнцестояние его пригласили выступить при дворе, и он, хоть и с огромным трудом, но уговорил-таки Ламберта приодеться и пойти на торжество вместе. Песнь о «Черном Волке и Императорской Мантикоре» идеально подходила к официозной атмосфере празднества, ведь была полна поэтикой героизма, трагизма, пафосом и гиперболизацией. Четко по правилам жанра. Бард знал свое дело. Ламберт, судя по ошарашенному, изумленно вытянувшемуся лицу, явно обалдел от восторга, но совершенно точно оказался не готов к вдруг обрушившемуся на него вниманию придворных мазелек. Лютик в тот вечер развлекался по полной, наблюдая за тем, как он неуклюже флиртовал. И едва сдерживал смех, когда Ламберт, пытаясь избавиться от одной светской львицы, томно повиснувшей на его локте, сразу же попадался в цепкие лапы другой. Каждая красавица со всем возможным пылом убеждала ведьмака, что в подвале, чулане или на чердаке ее особняка несомненно живет чудовище, и она точно умрет, если он, отважный рыцарь, справившийся со страшной мантикорой, вскоре не поможет. Ламберт явно не знал, как вежливо отказать столичным дамам, таким хрупким и нежным с виду, но с железным стержнем внутри, и в итоге просто позорно сбежал прямо посреди светской беседы, прихватив с собой пару бутылок вина. Лютик вежливо за него извинился, как мог, но сам быстро смотался следом, умыкнув еще туссентского и огромный графин с первосортной скеллигской водкой.       Той ночью они хорошенько надрались, а на следующий день вместе страдали от похмелья и разыскивали бесценную эльфийскую лютню, пропавшую где-то в процессе гулянки. Родимая нашлась почему-то в соседней пекарне. Оказалось, что они вломились туда под утро и нагло подъели сахарные суфле и медовые коржи, заготовленные для свадебного торта. Деньги, правда, оставили с запасом, но хозяйка все равно ругалась так громко, что у обоих еще пуще разболелась голова и зазвенело в ушах.       Впрочем, таких веселых моментов за прошедшую зиму случилось крайне мало. В этом сезоне кутил Лютик сравнительно редко. Новиград бесил и изматывал его болезненными контрастами крайней нищеты и огромного богатства. Грязный, вонючий, серый и утомительно шумный, а после недавней войны еще и перенаселенный нищими беженцами, озлобленным ворьем и скулящими на каждом углу попрошайками. Столица и раньше быстро надоедала Лютику, но в этом году успела опостылеть буквально за неделю, хотя его триумфальное возвращение с новым репертуаром после почти года отсутствия и вызвало исключительный фурор в местном богемном болотце. Но ни долгожданное признание его достижений, ни удивительно щедрые дотации меценатов на новый сборник, ни бесплатные яства и дорогие вина на званых обедах и беззаботные танцы на балах не помогали Лютику избавиться от желания поскорее вернуться обратно к Геральту. Жаль, до весны теперь деваться было уже некуда. Дороги замело толстым слоем снега, и Лютик неимоверно грустил.       Грустил и сейчас сидел на кровати, уныло перебирая черно-белые эскизы, нарисованные углем в технике сфумато.       В свою бытность шпионом, он по настоятельному требованию Дийкстры порой рисовал лица людей. Тот до боли ненавидел поэтические приукрасы и живописные метафоры, которыми бард сопровождал любой донос. Но ныне главный шпик в его услугах, к счастью, уже не нуждался, а вот приобретенные под давлением навыки остались. Летом Лютик тайно нарисовал несколько портретов Геральта, пока тот не видел. Еще у него имелись изображения Цири, Йеннифер, Анарриеты, Региса, Кагыра, Мильвы и других. Многие, к сожалению, оказались нарисованы не с натуры, а уже по памяти. Лютик хотел добавить портреты в свои «Полвека поэзии», поэтому никому их не показывал. Да и немного стеснялся. Художник из него был, как из ведьмака — трубадур, как однажды выразилась Трисс. Но вот последняя зарисовка с Геральтом вышла на удивление хорошо и точно, Лютик даже засмотрелся. Надолго завис с пергаментом в руках и абсолютно не заметил, как за спиной тихо скрипнула входная дверь — вернулся его сосед.       — На Геральта дрочишь?! — Ламберт неуловимым движением руки выхватил портрет. — Похож, красавчик.       Лютик аж подскочил на месте от испуга.       — Ты очешуел?! Сколько раз я тебя просил так не подкрадываться? И я не дрочу.       — Ах да, — язвительно протянул Ламберт. — Ты же у нас виконт, а виконты не дрочат, они рукоблудствуют.       — Отдай! — смущенно потребовал Лютик. — Я не дрочил, не рукоблудствовал и не гонял лысого, понятно. Я, если тебе так важно, предавался меланхолии.       — Ах, это у вас поэтов так называется! — подколол его Ламберт, продолжая широко скалиться и внимательно рассматривать рисунок. — А Геральт знает, что ты с его портретом предаешься меланхолии?..       Лютик вспыхнул, раскраснелся и разозлился, а затем выдохнул и решил, что клин клином вышибают.       — У меня и твой портретец имеется, — он схватился за тубу с эскизами и притянул ее к груди. — Буду дрочить на него, если не отдашь мне Геральта, ну!       — Блефуешь.       — Нет. Ты там очень интересно выглядишь.       — Чего?! — высоко воскликнул Ламберт, с ужасом уставившись ему в глаза. — Лады, баранья башка, меняю портрет Геральта на свой.       — А вот обломишься, вредный хрен, я себе другой нарисую, — улыбнулся Лютик, применив новую тактику. — Можешь тоже дрочить на Геральта, мне не жалко.       Защита нападением удалась и Ламберт тут же кинул пергамент обратно ему в руки, словно обжегшись. Лютик возликовал и на радостях решил добить смущенного Ламберта его же портретом.       — Смотри, видишь какой красавчик, а? Это ты.       — Черт! — Ламберт изучающе вгляделся в изображение сурового мужика в венке из листьев и с рогами.       — Не черт, а пан, — громко прыснул Лютик. — Это я специально для Эскеля нарисовал.       — Это не я! Да не похож совсем! — гулко прорычал Ламберт. — Но я его изымаю! Не хватало еще остаться в памяти веков каким-то носатым козлом. Не смей меня без спроса больше рисовать, понял? А еще не вламывайся, когда я купаюсь, не кидай в воду никаких трав. Ромашкой можешь свой зад натирать, если так хочется.       — Да что плохого в ромашке?! — вдруг обиделся Лютик, который вообще-то хотел как лучше. Ламберту он желал помочь чисто по-дружески и поэтому тайно подкидывал в воду для купания пахучие травки из личных запасов, когда ведьмак после тяжкого дня порой засыпал прямо в бадье, чтобы от него не воняло так сильно выделанной кожей, сталью и кровью. Лютик всегда считал, что все должны чаще мыться и вкусно пахнуть. И если бы люди не забывали о банальной гигиене — мир вокруг точно стал бы прекрасней. Увы, Ламберт, как выяснилось, его точку зрения не совсем разделял. Хоть и исправно мылся, но приятно пахнуть не желал.       — Ромашка — это запах сопливых мамкиных сынков. Он мне репутацию испортит. Ведьмак, маэстро, должен пугать, устрашать, и одновременно вызывать доверие, а не вонять полевыми цветочками. Хрен мне кто поручит серьезный заказ, если от меня будет за версту нести подобным дерьмом, а не оружейным маслом.       — Ладно, — сквозь зубы процедил Лютик, а затем добавил: — Но Геральт не отказывался.       Ламберт вдруг громко хохотнул.       — А теперь угадай почему, баранья башка. Но на мою задницу даже не думай покушаться. Чем бы вы там с Геральтом вдвоем ни занимались — это не общая черта ведьмаков, и на меня не распространяется.       — Да ничем мы не занимались, — смущенно пробурчал Лютик, вмиг покрывшись румянцем, и отвел глаза, слегка испуганный и удивленный тем, что Ламберт откуда-то догадался, или знал, а еще почему-то не брезгует жить рядом с ним, не презирает и не хочет побить. Это было… неожиданно. И еще приятно. И капельку утешало.       — Сочувствую, — Ламберт гадко оскалился. — Примите мои соболезнования, виконт Панкрац, или как тебя там.       — Отвали! — Лютик кинул в него первым, что попалось под руку — своей подушкой.       — Пфф! Ты чужое имущество-то не испорть, — фыркнул Ламберт, ловко поймав снаряд, летящий прямо ему в лицо. — Золтан осерчает и плату нам подымет, а я не хочу съезжать. Тут удобно.       — Откуда ты знаешь? — Лютик сглотнул и с затаенным страхом поднял глаза.       — О чем?.. — не сразу сообразил Ламберт. — А… это. Дык Геральт — ревнивое трепло, — рассмеялся он и подмигнул. — Испугался моего сногсшибательного обаяния, и просил о тебе позаботиться, если вдруг…       — Правда? — шокировано выдохнул Лютик, безмерно поразившись. Всему и сразу. Геральт ревновал, а еще не стал скрывать свои чувства от Ламберта, а значит он по-настоящему для него важен, не только на словах.       Честно говоря, Лютик так и не смог до конца поверить в признание Геральта. Хотел, но одновременно до ужаса опасался приближающейся весны. Боялся вернуться и услышать, что тот осенний миг — лишь ошибка, досадная случайность… Облетевший лист, растворившийся в земле за долгую зиму.       — Холодина собачья на улице. Мелитэле! Когда уже закончится этот сраный снегопад?! — недовольно прорычал Ламберт, вдруг сменив тему, и развернулся, скидывая с плеч теплый плащ, промокший насквозь. — Я пошел мыться и греться. А ты пока можешь заняться меланхолией, маэстро. Полезно для здоровья, знаешь ли. Даже ваши хваленые Оксенфуртские ученые с этим согласились. Я тебе больше не помешаю, сам планирую ей вскоре предаться, только вот водичку накипячу. Девки нынче в борделях — одно разорение.       — Ой, отвали уже! — снова буркнул Лютик, но сам не смог сдержать рвущуюся на волю улыбку. Сейчас его просто распирало от счастья.       «Вот ведь, хрен моржовый, не мог раньше рассказать про Геральта?»       Лютик промучился остаток осени и половину зимы, терзаясь сомнениями и напрасно переживая. Вдруг безумно захотелось сорваться в путь, не дожидаясь весны, но отчаянная мысль — явно так себе. Хоть на первый взгляд, хоть на второй, хоть на третий. Выхода не оставалось, лишь терпеливо ждать, пока снег не начнет сходить.       Ламберт ушел готовить воду для купания, а Лютик глубоко вздохнул и вновь уставился на портрет Геральта, а затем подумал… Что это в общем-то не такая уж плохая, и даже весьма-весьма заманчивая идея… — предаться меланхолии.       За окном медленно кружились огромные хлопья белого снега, чистым белым ковром укрывали грязную каменную мостовую и пока даже и не думали таять.