Technological singularity

Свет фар расплывается перед глазами, превращаясь в картины ньюартистов, мелькая сотней нечётких, но чувственных образов. Уёну уже не больно от резкого удара в бок, ему слишком весело и удивительно спокойно. А Ёсан злится. Его ледяные руки грубы, когда он выволакивает палладианца из машины и затаскивает в свою квартиру, низкий голос вибрирует в отравленных дымом легких, когда он приказывает сесть на рабочий стол, а взгляд пронзительно голубых глаз забирается глубоко под кожу, когда он заглядывает в расширенные до предела зрачки. Холодные пальцы ощупывают бок, проколотый заострённым куском пластика, оторвавшимся от внутренней обшивки корвета. Ёсан надевает перчатки и без местной анестезии удаляет осколок. Уён морщится, но чувство боли слишком притуплено наркотиками, табаком и алкоголем — ощутимее неприятного покалывания он ничего не чувствует. — Что ты принял? — шипит Ёсан промывая рану антисептиком. — Таблетки... — Какие именно таблетки? — Ёсан прижимает к боку бинт, останавливая кровь, и дергает Уёна за запястье, чтобы тот прижимал его самостоятельно. — Ты не знаешь? — Не знаю... —Уён! Голубые глаза вестарианца блестят ярче утреннего неба на Весте, такие красивые, в них хочется утонуть, и Уён не знает были ли они такими всегда или это наркотик раскрывает их подлинную красоту. Лицо Ёсана, выточенное словно из белого мрамора без единого шрама, — идеально. К нему хочется прикоснуться и возможно почувствовать под подушечками пальцев не мягкую кожу, а твёрдый безжизненный камень скульптуры. Вестарианец тяжело вздыхает, отворачивается и открывает огромный шкаф размером в целую стену. Ёсан был медиком в армии и его шкаф до сих пор сплошняком забит медицинскими приспособлениями. Он учился на врача ещё в школе, а потом прошёл казалось бы сотни разных курсов. До подпольного биохакерства медицина была его любовью. Он был лучшим в своём деле. В армии он был мастером по ампутации, прекрасно справлялся с осколочными ранениями. Когда они служили в горячей точке на хирургический стол Ёсана приносили истекающих кровью изрешеченных парней, души которых, казалось уже улетели на белый свет. Но он скрупулёзно и очень быстро удалял самые мельчайшие инородные частички из их тел и возвращал их с того света, чтобы после заживления Уён мог поставить им протезированные руки или ноги. В те времена он многому научился у вестарианца и даже успел сам побывать на его столе, когда в его позвоночнике застрял кусок свинца. — Что это? — Уён не сдерживает интереса, когда в длинных светлых пальцах появляется самодельный прибор, похожий на гибрид фонарика с экраном голографа, к одной стороне которых прикреплён аккумулятор. — То есть сейчас тебя интересует что это, но не интересовало, что в твоём животе торчит восьми сантиметровый кусок пластика? — язвит вестарианец, крутя в руках странную штуковину и выставляя определенные настройки на экране. — Это светохилер из армейского автодока. Я ещё не пробовал на глубоких ранах, но должно сработать. Автодоки — чудо техники и невероятная редкость. Изредка они выдаются галактическим советом в горячие точки, где идет не война, а бойня и молодые парни шестнадцати лет от роду погибают тысячами. Этот фантастический аппарат, похожий на капсулу увешанную сотнями казалось бы обычных светодиодов, может вылечивать смертельные ранения. А Ёсан как раз и был тем, кто вытаскивал осколки и подготавливал тела раненых бойцов к процедуре в автодоке, во время которой ткани срастались, разорванные органы восстанавливались, а раны затягивались на глазах. Уён мог часами сидеть, неотрывно наблюдая за работой автодока. Выживали даже те, кого, казалось, можно было пустить на фарш... — Откуда он у тебя? — От фригуса вестарианского, — шипит Ёсан снова огрызаясь. — Купил я его, Уён. Ещё вопросы будут? Лучше бы ты палладианца своего вопросами засыпал, а не меня. Руку убери. — Ёси... — но вестарианец перебивает, дергая за запястье. Хилер загорается красным светом и Уён вскрикивает — заживлять ткани очень больно, и он даже представить себе не может насколько сильной была бы боль без притупляющих негативные ощущения таблеток. — Странно, что теперь тебе больно, я думал ты настолько обдолбан, что даже не почувствуешь, если я тебе ногу отрежу, — Ёсан впивается в ляжку холодными пальцами, не позволяя сильно дергаться, почти прислоняет фонарик с хилером к коже и уже более мягко продолжает: — Постарайся не двигаться, знаешь же, что после двадцати пяти лет заживление проходит не так хорошо. Тем более хилер только один. Уён до крови закусывает губу. В животе жжёт почти до слез, словно множество маленьких иголочек сшивают его ткани вместе, волокно за волокном, полумиллиметровый сосудик с сосудиком, но он старается терпеть, не издавая ни звука. Пальцы до побеления сжимают край столешницы. — Ещё немного, — холодные губы Ёсана касаются виска. — Терпи. Через несколько адски долгих минут устройство пищит и гаснет, а вместо раны на боку палладианца красуется небольшой шрам. — Вот так, без обезболивающего, — хрипло шепчет Уён стирая бинтом кровь с руки и живота. — Ты жесток. Ёсан убирает хилер обратно в шкаф, прислоняется к нему спиной, заправляя за уши длинные серебристые волосы, и грустно смотрит на обнаженные руки Уёна, все ещё светящиеся слабым неоном. — Ты тоже... Пьяный мозг не может уловить момент, когда вестарианец вновь оказывается рядом. Всегда холодные губы касаются губ Уёна, и хотя тот знает, что даже горячие поцелуи их никогда не согреют, он отвечает. Ёсан целует медленно, но с напором, прихватывая то нижнюю, то верхнюю губу, посасывает и проходится по ним языком. Уён обнимает крепкие плечи, накручивает на пальцы серебристые пряди и отдаётся приятному чувству. Цветы разгораются ярче. Ёсан не целовал его так уже несколько лет, он почти забыл какого это. Но через несколько сладких мгновений вестарианец отстраняется, держа в руке пустой шприц, в котором была инъекция отрезвителя. Уён даже не почувствовал укола. — Отвлекающий манёвр? — Уён заторможенно дергается, но кровь уже разносит по его организму лекарство нейтрализующее влияние алкоголя и наркотиков. — Ты бы не позволил иначе, — Ёсан вздергивает его подбородок пальцем и заглядывает в глаза, наблюдая за тем, как сужаются зрачки. После расставания с Сонхва Уён начал пить и пить часто, это постоянно сказывалось на его работоспособности. Их с Ёсаном бизнес тогда только зарождался, и не то чтобы вестарианец мог или хотел его как-то ограничить, но нейтрализатор всегда был при нем и всегда помогал ему привести Уёна в чувства на следующий день, даже если тот сопротивлялся. У Ёсана всегда были свои хитрости, чтобы заставить сделать инъекцию и приступить наконец-то к работе. Тело Уёна за секунды наливается жуткой усталостью, возвращая ощущение всех дней без сна и отдыха, разрастается боль от свежего шрама, отдавая в грудную клетку, начинает трещать голова, легкие просят дыма палладианского табака. К нему возвращаются все тревоги и страхи, реалистичное восприятие мира. Все встаёт на свои места. Цветы на руках медленно угасают. Какие-то жалкие несколько секунд и часы яростного поглощения алкоголя, чтобы заглушить эмоции и чувства, снова сменяются отвратительной трезвостью. Ёсан отпускает его подбородок, но Уён не отпускает его плечи. И сейчас лицо вестарианца больше не кажется высеченной из мрамора статуей — налёт совершенства испарился вместе с наркотиком. И теперь Уён видит, что белки уставших глаз разрезают тёмные сосуды, под ними расцветают сиренью мешки от недосыпа, губы обкусаны и кровоточат, на виске снова проявляется темное родимое пятно. — Только поэтому поцеловал? — голос Уёна дрожит от боли, от усталости, от всей круговерти его жизни. От разбитого, но злого Ёсана перед ним. — Спустя столько лет других причин не нашлось? Причины для поцелуев и секса у них всегда были. И заполнение необъятной пустоты в груди всегда являлось первой причиной в их длинном списке. Хотя пару лет назад, ещё до Сана и гораздо позже Сонхва, Ёсан перестал целовать его, перестал отдавать себя, даря лишь редкие невзаимные ласки. И хотя Уён хотел его, а после разрядки всегда предлагал себя, в ответ он получал лишь вежливый отказ. — Не нашлось,— Ёсан отводит взгляд, пытается развернуться, но ладонь Уёна настойчиво ложится на его затылок и тянет к себе, оставляя между губами миллиметры. — Что ты хочешь Уён? Что это для тебя? — Просто поцелуй, — шепчет Уён, впиваясь пальцами второй руки в крупную вязь свитера вестарианца. — Как и раньше. А для тебя? С Ёсаном он чувствует себя приземлённо, вестарианец спускает его с небес, вырывает из розовых облаков, мягко опуская на землю. Уён как воздушный змей, а Ёсан тот, кто держит тонкую ниточку, за которую может потянуть и в ненастную погоду опустить Уёна на твёрдую почву, чтобы не улетел, чтобы ненастье не разорвало яркое существо на куски. Сан же воплощение урагана —неспокойный, порывистый, разрушительный... Вестарианец мажет по губам невесомым поцелуем и спешит отстраниться, но Уён снова ловит его за шею. Шаткие отношения с Саном — нахождение на острие ножа на протяжении года, постоянное не то враньё, не то сокрытие правды, вечный адреналин в крови, бешенный темп жизни, опасный, неуравновешенный, — от всего этого хочется отдохнуть. Все это выматывает. Хочется стабильности, покоя, чтобы о тебе позаботились, ничего не скрывая. И Ёсан именно тот, кто может все это дать, Уён знает о нем все от и до, каждую деталь, каждую мелочь, все хорошее и все плохое, хотя последнее часто игнорирует. Он спал с ним, когда был в предыдущих отношениях и когда сам Ёсан с кем-то встречался. Он умиротворял, приземлял, без вопросов и обременения. И все всегда было так просто. Просто поцелуи, просто секс... — Ёни, ты прекрасно знаешь, что значишь для меня. ... но рано или поздно секс всегда приводит к чувствам хотя бы одного. И сейчас уже не все так просто. Уён ведёт языком по чужим искусанным губам, ощущая на кончике сладковатый вкус сиреневой вестарианской крови. Он целует Ёсана самозабвенно, закрыв глаза, запутавшись пальцами в его волосах. Целует его с той же самоотдачей, с какой целый год целовал Сана... Но ощущения все равно другие. В груди не жжет так же, как когда он целует палладианца, никогда не жглось, и хоть татуировки светятся немного ярче, все же они не выжигают душу, не распаляют добела сердце. Но давно забытые, запертые глубоко внутри чувства, медленно выплывают на поверхность, поощряя целовать отчаянней. — Уён, — ледяная рука упирается в грудь, отстраняя и останавливая новые попытки поцеловать, хотя голубую радужку заливает чёрный зрачок. — Хватит, — Ёсан чувствует к нему гораздо больше чем признаёт вслух. И он хочет его, очень хочет, но снова отказывается. — Иди в душ и ложись спать. Ведь каждый такой поцелуй причиняет Ёсану жгучую боль. Уён стоит под упругими струями воды пытаясь смыть с себя запах бензина, машинного масла и трёх суматошных дней. Мысли с назойливым жужжанием роятся в голове, а тревога несмываемой горечью оседает на языке. На коммуникаторе высвечивается сообщение от Сана и первые несколько секунд Уён не хочет ему верить. Он оседает на пол душевой и перечитывает его снова и снова: «Ёни, мне пришлось уйти с вечеринки, мы с Минки улетаем по работе на пару дней, буду вне сети. Люблю. Прости.» Сан не заметил, что его нет на празднестве их победы уже больше часа, не побеспокоился о том, как он пьяный в стельку сам доберётся до дома. Он бросил его. Но можно отдать ему должное — он наконец-то сказал правду о том, куда летит. Уён ничего не отвечает, снимает с запястья коммуникатор, оставляя его на полу душевой и прячет слёзы в воде стекающей по лицу. А после до красноты трёт неоновые цветы на руках, сначала ладонью, потом мылом, а затем мочалкой, но при любой мысли о палладианце свечение вздрагивает и разгорается ярче. Чувства к Сану сильны, чтобы он не рассказал, что бы не сделал, и Уён понимает, что наверное, в глубине души он уже смирился с засевшим под кожей палладианцем. Но режущую сердце боль хочется если не унять совсем, то хотя бы облегчить. И он идёт к Ёсану словно в трансе, не выключив воду, не промокнув волосы и не стерев с загорелого тела капли воды, оставляя на холодном полу прозрачные лужи. Ослепляя неоном. У вестарианца небольшая, но уютная спальня, пригодная только для сна. В ней нет ни уголка для развлечений, ни рабочего стола, лишь внушительных размеров кровать, одна тумба, выдававшая одиночество жильца, и неприглядный комод, незакрывающийся из-за неаккуратно сложенных вещей. Ёсан сидит у изголовья постели. На нем нет больше свитера и нет футболки, голый торс блистает белизной кожи, подчеркивающей каждую мышцу. Уён всегда бежал к нему, если что-то случалось, всегда находил в нем подушку безопасности, плечо, на котором можно поплакать. Но иногда необходимо нечто большее, чем утешение объятиями или словами. Он ползёт по одеялу, оставляя на нем влажные следы, пока не оказывается у Ёсана на коленях, пока не обвивает руками его бледные плечи. Уён всегда заглушает боль по своему. Это нельзя назвать изменой или предательством. Просто так он справляется со своими чувствами и не Сану винить или осуждать его. Точно не ему. Ёсан не спрашивает, что случилось, он или догадывается, или уже знает, и Уён думает, что вестарианец знал все о Сане с самого начала. Наверное он даже пытался рассказать, но Уён как всегда не слушал. Уён целует Ёсана в шею, водит руками по белой коже, отражающей перламутром свечение его татуировок, откидывает в сторону одеяло и все теснее прижимается к нему обнаженным телом. — Ёси, ты хочешь? Скажи, что хочешь меня... Уён, как обычно наплевав на всех остальных, думает только о себе и своих чувствах, ведь Ёсан всегда рядом, он всегда поможет, как бы больно не было ему самому. Правда же? — Уён, ты... — Уён слышит дрожь в хриплом голосе, но холодные ладони все же ложатся на его горячие бёдра. — Да. Я хочу. Правда. И Уён больше не обращает внимания на боль в теле и ужасную усталость, на то, как чувства выгрызают в сердце дыру. Сейчас важно лишь то, что рядом с ним кладут презерватив и смазку и сильные холодные руки сжимают его талию, меняя местами. Ёсан перехватывает запястья и вжимает всем весом в матрас — пахом в пах, грудь к груди, губы на колотящейся венке на шее. Уён обхватывает ногами его бёдра, выгибается и стонет, когда зубы вестарианца смыкаются на чувствительной коже. Не отпуская запястий Ёсан целует ключицы и грудь, скользит влажными приоткрытыми губами по животу, с нажимом ведёт языком по свежему шраму на боку, заставляя поморщиться, и выдыхает на сочащийся смазкой член. Уён дергает руками, он хочет почувствовать холод вестарианца не только снаружи, но и внутри. Хочет его в себе. Но Ёсан держит крепко. В его рту холодно, но Уён выгибается и подаётся глубже. По затылку бегут мурашки, пальцы на ногах поджимаются, а мысли растекаются словно фригонское желе. И стоит Ёсану отпустить одно запястье, как Уён тут же вплетает пальцы в серебро волос и стонет, выгибаясь дугой, когда Ёсан втягивает щеки. Смазка не греется на длинных холодных пальцах, прикосновение ледяное, влажное, резкое. Взгляд из под светлых ресниц наблюдает за эмоциями, за тем, как Уён разбивается на части стоит коснуться простаты, стоит начать ласкать её, отпустив запястье и впившись холодной ладонью в бедро, чтобы не елозил. Уён дрожит от холода и возбуждения, от ностальгии и наслаждения. Чувства мешаются, хлещут ледяными волнами по нервным окончаниям, прикосновения растекаются по коже инеем. Он отчаянно тянет Ёсана за волосы, потому что ещё немного и эйфория захлестнёт его с головой. А он хочет его целиком. — Ёси, пожалуйста... Кожа вестарианца блестит миллионами маленьких кристаллов отражая неон. Лёд в голубых глазах никогда не сменится на пламень, взгляд навсегда останется пронзительным, колким, а холодные прикосновения не станут теплее. Но Ёсан прекрасен. Его мягкие губы, оставляющие томные поцелуи, его волосы щекочущие лицо, его пальцы, ласкающие глубоко внутри, его тело, плотно сбитое, сильное, прижимающее к постели так приятно и его звенящая холодом верность. С ним Уён чувствует себя в безопасности, он точно знает, что о нем позаботятся, защитят, не бросят и не уйдут, сделают все так, как он хочет. Не соврут и не скроют. Доведут до пика чуткими ласками, а не жаром кожи. Ёсан садится и тянет за руки, усаживая на свои бёдра, Уён упирается коленями по бокам и оплетает руками его плечи. Вестарианец пристально смотрит в глаза, пытаясь разглядеть в них что-то кроме желания сбежать от самого себя. Но в чёрных, влажных от слез глазах только боль, страх и любовь к другому. Ёсан целует в губы, обещая облегчение, раскатывает по своему члену презерватив и добавляет смазки. Он приподнимает Уёна за бёдра и позволяет ему самому опуститься на его возбуждение. Уён словно проваливается под лёд самого холодного, промораживающего до костей озера, находящегося на неосвещенной светом Лимба стороне Весты. Холод окутывает, пробирается внутрь, пропитывает, пронзает. Ёсан целует его с языком, влажно и откровенно, не стесняясь своих чувств, обнимает за талию и подаётся бёдрами навстречу, входя до конца. Уён двигается медленно, ловя холодное дыхание вестарианца губами, сжимается, слизывая низкие стоны языком, гладит его по серебристым волосам без единого узелка, водит пальцами по скулам, щекочет белые ресницы, глубоко принимая его возбуждение, даже через латекс чувствуя его холод внутри, и взглядом умоляет не говорить тех слов, которые Ёсан так хочет сказать. — Ёси, я знаю. Знаю... — Уён знает, как сильно вестарианец любит его, но слышать из его уст эти слова просто нет сил. И Ёсана срывает. Он опрокидывает Уёна на спину, вжимаясь всем телом и утыкаясь лбом в шею. Кусает, больно, до завтрашнего синяка, выходит почти до конца и толкается на всю длину, вырывая из груди горячий стон. Ёсан двигается резко, от чего в груди становится не так больно, не так невыносимо думать о его чувствах. Уён впивается ногтями в спину и пытается продержаться ещё немного, но Ёсан сжимает в ладони его член. Рвано очерчивает головку, ласкает в такт толчкам. И снова целует в губы. — Ёсан-и... Уён кончает, проглатывая стон и слёзы, с тихим шёпотом имени вестарианца скользнувшим из губ в губы. Он сжимается от яркого оргазма, обжигающего холодом, вздрагивает от мурашек, бегущих по всему телу, стискивает чужие плечи, пытаясь удержаться на плаву посередине ледяного озера. Цветы Палланиса вспыхивают на его руках, угасают, но так и не потухают до конца. Ёсан тяжело дышит, делает пару толчков и изливается следом. После нескольких секунд неги хочет подняться, но Уён стискивает его в объятиях руками и ногами, не позволяя отстраниться ни на один сантиметр и как заведённый шепчет. — Прости меня, Ёси, прости... Ёсан убирает с его вспотевшего лица челку и целует в лоб, а после в висок и ещё долго лежит на нем, пока душа Уёна беззвучно выворачивается наизнанку. В этот раз от этой близости не прочистились мозги, всё не встало на свои места. В этот раз всё стало только запутанней. Но в одном Уён перестал сомневаться. — Уён, почему татуировки не погасли? — Потому что я люблю его. Потому что я люблю Сана.