Technological singularity

В квартире Ёсана ужасно холодно и душераздирающе пусто. Уён входит медленно, словно пол превратился в засасывающее ноги болото. Он ведёт пальцами по столу, на котором больше никогда не будет стоять неумело приготовленная еда вестарианца, по плотно закрытому шкафу с медицинской ерундой, которая никогда не будет использована, по шершавым так и не отделанным ни обоями, ни краской стенам. И все эти «никогда» звучат совсем иначе... Никогда-никогда. Никогда. Уён заходит в спальню. Руки сами тянутся к комоду, к вещам Ёсана, к его любимым растянутым свитерам, что безуспешно пытались согреть холодное тело. Все они пахнут им, даже после стирки, даже если не были ни разу надеты, они всё равно впитали этот сладкий отдающий ледяным холодом запах. Уён опускается на колени и стягивает свою толстовку, которая успела провонять самокруткой Сонхва, с отвращением отбрасывает её в сторону. В море вязаных свитеров находит одну из немногих худи Ёсана, ту самую, что доставала ему почти до колен, что делала его таким смешным и маленьким. Надевает ее, тонет в ней, в его запахе, в его объятиях. В плохие дни Ёсан всегда обнимал его, так легко и непринужденно обхватывал руками и будь то гнев, грусть или ярость Уёна сразу сходили на нет. — Ёси... Сгребая в охапку его одежду Уён ложится вместе с ней в его постель, с головой укрывается одеялом и вдыхает так глубоко насколько позволяют скрученные спазмом отчаяния легкие... Горло рвёт надсадный крик. Боль выворачивает наизнанку. Слёзы кислотой выжигают глаза. Мир становится серым. Скорбь режет сердце тупым ножом, вонзаясь в мякоть и продолжая мять ее, выжимая живительные соки. Смысл жизни ускользает из дрожащих пальцев вместе с осознанием безвозвратной потери. И лишь тонкая, не толще волоса нить надежды на то, что Сан вернётся и вернётся прежним, что он будет рядом со всеми его правдами и неправдами, шаткой плотиной удерживает быстрый поток желания скорейшей смерти... Звук коммуникатора разрезает тишину, иногда прерываемую тихими всхлипами. — Уён? — электрический голос Хонджуна с трудом передаёт интонацию беспокойства. — Как... как все прошло? — но то, как маливанец запинается, выдаёт его тревогу. — В челноке, который я тебе дал, стоит трекер и я увидел, что он снова в Столице... Ты в порядке? Уён кусает губы до металлического вкуса крови на языке, жмурится до кругов перед глазами. Он не в порядке. — Нет... Но Сан жив. Его выпустят из тюрьмы, — все же выдыхает Уён, с трудом останавливая всхлипы. — Но я... нас... завтра нас вместе отправят в систему Алкион. На Монарх, в новую колонию. На два года. — Все-таки Пак не отпустил тебя, — Хонджун ругается на маливанском, стрекочущий звук оскорблений шумом цикад заполняет эфир. — Уён, ты же понимаешь, что это хуже чем тюрьма?! Это ссылка на дикую планету, где вас будут использовать, где вы оба скорей всего... ...погибнут, да. — Я знаю, — Уён обрывает мысль маливанца. — Но мы... мы будем рядом. Мы будем вместе. Пока не придёт конец. Хонджун не отвечает. Повисает долгое молчание. Уён думает о том, что дорога его жизни похожа на те, что скрываются в Мгле. И очень скоро она сделает крутой поворот. И что ждёт его там, за углом, не видать. Может быть новый поворот или же тупик. А может обрыв... — Хонджун... — Да? — Позаботься о Ёсане, — слова даются с трудом, на груди лежит пудовый груз. — Похорони его... — Уён вспоминает как они с Ёсаном, тогда ещё шестнадцатилетние юнцы, только принятые на службу в армии и получившие новенькую форму, сидели бок о бок и писали обязательные завещания. — По тысячелетнему обычаю вестарианцы замораживают тела погибших и разбивают их на миллионы кристаллов, — тогда, давным давно, в вонючей казарме Уён с открытым ртом слушал истории Ёсана о похоронах на Весте. Звучало волшебно, красиво. Но Уён не представлял, что когда-нибудь, ему придётся хоронить так друга. — Развей его лёд в космосе, Хонджун. Но в мирном месте, не над Столицей... — Я все сделаю. Со всеми почестями, — тяжело выдыхает маливанец. — Он заслуживал всего самого лучшего... большего, чем мы смогли ему дать. Да... Ёсан должен был дожить до старости, вернуться в отчий дом, вылечить тысячи людей. У него были миллионы планов и целей. Он стремился за своей мечтой мира и процветания. Он не хотел заводить семью, но он был достоин быть любимым... — Хонджун... — Да? — Что ты любил в нем? — Всё. Когда Уён возвращается в их с Саном квартиру, секунды превращаются в часы. Время течёт медленно, пытая оглушающей тишиной, пытаясь задушить ожиданием. Уён долго стоит под горячей водой, стараясь смыть с себя грязь сделки с Сонхва. Судорожно промывает рану на щеке, а после светит на неё забранным из квартиры вестарианца светохилером. Рана затягивается долгие минуты, медленно превращаясь в шрам, но барабанная перепонка так и не восстанавливается. Ухо не слышит. Трясущимися руками зависимого Уён нервно ищет по квартире завалявшийся в вещах табак. Находит пару самокруток, а потом и бутылку крепкого алкоголя. Пытается утопить себя в дыму и выпивке. Вымыть боль, выжечь горечь. Растворить своё сознание, самолично превращая себя в фригонское желе. Но разложить себя до самого основания все же не успевает. Мимо окон пролетает гравикар. Уён вскакивает. Голова кружится, он путается в забранных из квартиры вестарианца вещах, падает, ругаясь встаёт и в одной лишь растянутой старой футболке Сана несётся к двери. Открывает. Сердце болезненно сжимается, пропуская удар. На пороге стоит Сан. Его лицо покрыто пылью и кровью, бровь разодрана так, словно пирсинг из неё вырвали клещами. Губа разбита и кровоточит. Волосы с правой стороны головы неаккуратно выбриты и прямо к черепу прикручены две небольшие, не крупнее картриджа с битами, металлические пластины. И Уён с ужасом понимает, что за этими пластинами скрываются взрывные устройства и любое вмешательство в их строение приведёт к детонации. Угроза бомбой — гарантия послушания. Не сбежать. Не спрятаться. Не схитрить. Корабль на Монарх завтра в шесть. — Прости меня... — голос Сана звучит не громче бешено колотящегося в груди сердца. — Я все испортил... я... — Чщ-щ. Тише... Уён затягивает его в квартиру и закрывает дверь. С его сгорбленных плеч на пол падает порванная кожанка и Уён ужасается ещё сильнее. Сана избивали, разукрасив его тело множеством ссадин, синяков и кровоподтёков. Мучали, вырвав пирсинг на лице и ключицах прямо с мясом. Издевались, сорвав с плеча протез даже не отключив вакуумную присоску, оставив на месте гильзы обширную гематому. Снова сделали из него калеку, лишив карбоновой руки. Но даже бледный, истерзанный и надломленный, с чёрными как уголь радужками без отблеска былых искр, полуживой и с влагой скопившейся в уголках раскосых глаз, Сан все равно источает палладианское тепло. Он очень слабо, но все же светится... Он любит несмотря ни на что. — Санни, — Уён касается дрожащими пальцами грязного лица, убирает со лба слипшуюся от крови и пота челку, гладит едва различимые растекающиеся по носу золотые звездочки, что ярче вспыхивают под пальцами, смахивает скользнувшую по щеке слезинку. — Ты тут, ты со мной. Все будет хорошо... — Прости меня, я так виноват... Прости! — снова и снова шепчет Сан, одной рукой прижимая Уёна к себе. — Что ты отдал, чтобы освободить меня? Чем ты пожертвовал? Уён мотает головой, пытаясь удержать слёзы. — Не важно чем, — тихо отвечает он, прижимаясь губами к холодному металлу на виске Сана. Он пожертвовал всем. Своей свободой, своим телом, своими давно забытыми подростковыми несбыточными мечтами. Но если Сан снова рядом, все остальное не важно. — Главное ты жив. Главное мы вместе. Ванну наполняет вода коричнево-бордового цвета. Уён намыливает иссиня-чёрные волосы Сана, мягко массируя кожу головы. Невесомо ведёт ладонями по груди, смывая грязь и запекшуюся кровь. Старается быть осторожнее и нежнее, ведь почти по всему телу Сана расползаются синяки. По левой руке и ключицам, по рёбрам и животу. По бёдрам... — Они же... не посмели? — спрашивает Уён, касаясь пальцами внутренней стороны бедра. — Они не могли... Они могли. Как и Сонхва. Но Сан отрицательно качает головой и отводит взгляд. После душа, Уён дезинфицирует каждую ранку, ссадину, каждую царапину. Аккуратно промывает воспаление рядом с пластинами. Обрабатывает рваные раны от вырванных микродермалов. — А остальной пирсинг? — он указывает на прокол в пупке и в головке члена, которые в отличие от остальных остались целыми. — А в языке? — Их мне разрешили снять самому, — шепчет Сан, болезненно морщась. Уён оставляет легкий поцелуй на его влажном лбу и ведёт его до постели, с трудом усаживая на неё. Хватает с тумбы фонарик. — Это светохилер из автодока, — шепчет он, устало удивившемуся Сану, садясь рядом на постель и придвигаясь как можно ближе. — Будет больно, но у меня нет обезболивающих... Потерпишь ещё немного? Он все залечит. — Да. Уён прислоняет фонарик к левой ключице, хилер загорается красным и Сан болезненно мычит. Уён прижимается губами к его уху и шепчет одобрительные слова, целует, слегка подцепляя мочку зубами. Раны Сана заживают очень быстро, не так как было у него. Ткани срастаются вместе, волокно за волокном, гематомы рассасываются, синяки сходят на нет. И вот перед глазами уже почти нетронутое побоями тело и незаметные шрамы. — Сан-а, — Уён отстраняется и дотрагивается подушечкой пальца до зажившей за считанные секунды раны на ключице. — Если тебе не двадцать шесть, то сколько тебе лет? — Сан вздрагивает всем телом, обжигая легкой волной испуга. Уён ловит его лицо, сжимая щеки в ладонях, чтобы не отстранялся, чтобы смотрел в глаза и рычит на палладианском: — Сколько?! — Девятнадцать. Совсем ещё юный. Совсем ребёнок. Уён смотрит на него с высоты своего возраста. Разница в семь лет вроде и не большая, но обьясняет многое — и подростковое безрассудство, и юношеский максимализм. Чувства, которые сумел бы обуздать мужчина, но которым поддался мальчишка. — Хоть что-то из того, что ты рассказывал, было правдой? Почему ты скрывал? — Потому что я дезертир, Уён, — выдыхает Сан дотрагиваясь до ладони Уёна и оставляя поцелуй на запястье. — Потому что меня искали, хотели расщепить. Три года назад Хонджун подобрал меня, помог с документами, с работой... — Он знал? — Уён садится Сану на бёдра, прожигает взглядом не оставляя возможности на побег. — Знал о тебе все? И Минки? — Хонджун не знал, но догадывался. Минки никогда не спрашивал, — Уён придвигается к Сану так близко, что его дыхание опаляет губы, и ждёт его правду. — Я не врал, когда говорил что люблю машины с детства. В пятнадцать лет я потерял руку в гонке на палладианских равнинах. Влез туда, куда не должен был, где крутились слишком большие для ребёнка деньги. Меня подставили. В середине пути подложенным детонатором мой гравикар разорвало буквально напополам и вентилятором, охлаждающим движок, мне оторвало руку. Про вентилятор я тоже не врал... — Уён скользит пальцами по старым шрамам на культе Сана. Под подушечками светятся веснушки. Даже от замученного Сана веет уютным теплом. — Я остался жив, но стал калекой и больше не мог участвовать в гонках. Моя семья не смогла купить мне протез, меня не смогли пристроить на работу. Я лишился дохода. От меня все отказались. Знаешь... Одиночество убивает не хуже голода, — кадык Сана дергается и он смаргивает проступившую на глазах влагу. — Мне очень нужна была рука, протез, пускай даже механический, и я не придумал ничего лучше, чем пойти в армию в пятнадцать, — вот почему Ёсан не нашёл никакой информации о нем. Сан был зачислен гораздо позже, совсем не в те времена, которые прочесывал вестарианец. — Меня сразу же укомплектовали металлической рукой. И первые несколько недель я даже был рад. Но потом мне дали пушку и отправили убивать неразвитое население очередной планетки для колонизационной программы Совета. Чёртово терраформирование, — Сан тяжело выдыхает и жмурится, касаясь носом повреждённой щеки Уёна. — Это были невинные люди, Уён... Я не смог! Поэтому сбежал. Позорно дезертировал, присвоив армейский протез — имущество Совета... Мне пришлось изменить историю своей жизни, возраст, имя. На самом деле меня зовут... — Сан, — мягко перебивает Уён, прижимая к его рту палец. — Похоже, чтобы узнать тебя, мне потребуется целая жизнь, — он грустно улыбается, проводя подушечкой по шершавой коже обветрившихся губ. — Но мне не важно как тебя зовут на самом деле, пока ты будешь рядом... Пока я могу называть тебя «своим». — Ёни, я люблю тебя, — Сан уворачивается от пальца, прижимаясь к губам Уёна, и тихо шепчет прямо в них: — Я твой. Весь твой. Навеки. — Мой Санни... Мой любимый. Их первый поцелуй за два с половиной дня пропитан нежностью. Два кошмарных дня, за которые оба пережили такое, о чем не хочется вспоминать, что хочется навсегда стереть из памяти, заполнив пустоту сладкой, чувственной любовью. У Сана горячие губы и обжигающая ладонь, что проскальзывает под футболку, заставляя скорее избавиться от неё, и мягко гладит кожу. Уён тает в его нежности, в его разгорающемся тепле, оплетает его шею руками и аккуратно, стараясь не бередить свежие шрамы, льнет ближе. Целоваться с ним без пирсинга непривычно, но все так же невероятно. Непривычно обхватывать ладонью его член, в головке которого нет стальной сережки, но все так же возбуждающе. Уён ласкает Сана медленно, растягивая удовольствие, целует в губы, скулы и шею, вплетает пальцы во все ещё влажные после душа волосы. Прогибается от прикосновения мягких пальцев к позвоночнику. Щедро добавляет лубрикант на его возбуждение. Осторожно садится. Стон Сана заползает в ухо мягким шелком. Золото его веснушек разгорается все ярче, соперничая с неоновыми цветами. Но победителя не будет. Уён двигается плавно, сжимая нутром возбуждение Сана. Наслаждается каждой секундой, пытаясь не думать о завтрашнем дне. Собирает по кусочкам все то, что было разбито и аккуратно скрепляет клеем любви. — Уён, — с придыханием шепчет Сан. — А если... что если я тоже хочу... — Чего ты хочешь? — Уён делает очередной толчок и выгибается в спине от ощущения того как головка члена проезжается по простате. — Хочу тебя, — Сан прижимает его за поясницу, насаживая до основания, и горячо выдыхает что-то ещё в неслышащее ухо. — Санни, я не слышу этим ухом, барабанная перепонка... — Хочу тебя в себе, — перебивает палладианский шёпот на другое ухо. — Хочу почувствовать тебя внутри. Уён стонет. Эта тихая просьба, это оглушительное желание выбивают из под ног землю, переворачивают мир на голову, сводят с ума. Уён никогда не был сверху, он никогда не думал об этом, но сейчас ему хочется. Хочется сделать Сану приятное, хочется дать ему все, что он попросит, все чего захочет. Он глубоко целует Сана, сплетаясь с его языком и приподнимает бёдра, позволяя ему выйти. Отстраняется и ищет смазку. Девятнадцатилетний Сан выглядит беззащитно. Даже невинно. Несмотря на то, что он лежит полностью обнаженный. Несмотря на то, что светится от возбуждения. Несмотря на то, что закусывает губу. Несмотря на все это, в его глазах плещется детский интерес с примесью неопытности и нетерпения. Уён располагается между его разведённых ног. Целует коленки и внутреннюю сторону бёдер. Касается ладонью влажного члена, ласкает мошонку. Смазка холодит кончики дрожащих пальцев, Уён растирает ее, недолго ждёт, чтобы та согрелась, и нетерпеливо касается сжавшегося входа. Медленно гладит его, распределяя лубрикант, и проскальзывает одной фалангой внутрь. Мышцы плотным кольцом обхватывают палец. Сан жмурится и закусывая губы впивается ногтями в предплечье Уёна. На его щеках разгорается румянец смущения и кожу Уёна облизывает волна желания. Когда Сан немного расслабляется, Уён добавляет второй палец. Он не пытается найти заветную точку, хочет лишь скорее растянуть тугие стенки, чтобы быстрее войти, чтобы коснуться простаты головкой члена. Сан стонет выше чем обычно, громче чем обычно. Звук его голоса обволакивает, заполняет сознание. Он выгибается и подаётся дрожащими бёдрами навстречу, хмурит брови, но продолжает смотреть на Уёна. В его глаза возвращаются искры. Веснушки ярко светятся, влажные губы блестят. Уён льнет ближе, целует и добавляет третий палец, слизывая с губ немой стон. Уён никогда не думал, что Сан может так растекаться в его руках, плавиться. Не думал, что он может быть таким пассивно принимающим, жаждущим ласки и внимания. Уён уже не надеялся, что Сан когда-нибудь обнажит свою душу перед ним. Но вот он лежит совершенно без одежды, покрытый испариной, совсем ещё юный, с разведёнными ногами, кусающий костяшки пальцев своей единственной руки, и смотрит с абсолютным доверием, обожанием. Любовью. Завораживающий. Разбивающий сердце и собирающий его заново. Уён вытаскивает пальцы и нависает над ним. Сан подростково-костлявый, но все же шире в плечах и на пару сантиметров выше. Но сейчас, несмотря на все это, он кажется маленьким и слабым, открытым как никогда. Сан вплетает пальцы в длинные волосы на затылке Уёна, тянет его на себя и мягко сминает губы чувственным поцелуем. — Давай. Уён входит до основания одним движением, плавно, но нетерпеливо, и смешивает свой стон со стоном Сана. Сан сжимается, ещё раз стонет и выгибается, прижимая Уёна за бедро ещё ближе. Его глаза закатываются, он ерзает на простынях, опаляя своим жаром так, словно на Палладе начинается новый ясный день, словно Лимб медленно выкатывается из-за горизонта и начинает выжигать итак выжженную пустыню заново. Сан пылает. Его возбуждение облизывает тело Уёна будто трепещущее пламя огня. Его кожа светится скоплениями звёзд, мерцает квазарами. Сан стонет, сгибая ноги, коленками прижимается к бокам Уёна, и во время следующего толчка головка члена попадает по его простате. Его тело сотрясает дрожь, он исступленно шепчет ругательства и имена Богов на палладианском, впиваясь ногтями в бедро. Уён медленно набирает темп, шлепая бёдрами о ягодицы, скользит рукой по напряжённому животу Сана, по его груди, задевая затвердившие соски. — Уён! Уён. Ёни... — задушено шепчет Сан все так же на палладианском. — Хочу ещё ближе, хочу чувствовать твою кожу. Уён понимает. Будь он снизу ему бы хотелось того же. Он подкладывает под ягодицы Сана подушку, приподнимая бёдра чуть выше, и перехватив впившиеся в простыню пальцы заносит руку Сана над его головой, опускаясь грудью на его грудь, касаясь низом живота его возбужденного члена, добавляя необходимого трения. И снова входит. Уён вжимает его тело в матрас первый и возможно последний раз в жизни. Сан любит доминировать в постели, любит держать все под своим контролем, в своих руках. Но сейчас, после того, что с ним сотворили в тюрьме, разбитый, однорукий и признавшийся в том, что он на весомые семь лет младше, он требует защиты, требует любви и обожания. И Уён отдаёт ему всё что может. Неглубокие толчки становятся резче. Уён прижимается к выбритому виску Сана с пластинами, за которыми беззвучно тикают обратным отсчетом бомбы, и нежно целует кожу рядом с ними. Он добровольно ныряет в лаву с головой, погружается на дно пробудившегося вулкана, вдыхая полной грудью раскалившийся до предела воздух. Краем уха слышит как от резкого перепада температур трещат скукоживаясь пластиковые вещи на тумбе, как хрустит стекло коммуникатора на запястье, как лопается стакан... Сан взрывается сверхновой. Белый свет стирает все — кровать, комнату, мир. Кожа одного прикипает к коже другого, превращая их в нечто целое, термоядерное, радиоактивное. Сан волнами излучает неистовый жар, горит, но Уёна не обжигает. Совершенно потерянный в экстазе Уён является продолжением этого пламени. Этого дикого выброса энергии. Оргазм ослепляет... Минутами позже перед глазами все ещё стоит белёсый туман. По телу прокатываются волны эйфории. Уён обессилено целует Сана в мягкие губы. Тот отвечает медленно и лениво, выпутывая свои пальцы из ладоней Уёна и вплетая в его чёрные волосы, убирая их с взмокшего лба. Сан двигает бёдрами и тут же стонет от сверхстимуляции, жмурится и просит выйти. А после обнимает, рисуя пальцем на пояснице понятные ему одному узоры. — Ёни, что с нами будет?