Technological singularity

У Уёна трясутся руки, гудит в голове и пересыхает во рту. У него начинается ломка по алкоголю и табаку, по золотому теплу и по сладкому холоду. Тело требует не только успокаивающей руки на шее и отвлекающего горячего шёпота на ухо, но и мягких ледяных губ на виске и незаметный укол чудо-сыворотки, которая поможет прийти в чувства и заняться работой. Чонхо испуганно смотрит, как палладианца пробирает озноб. Уён чувствует, как морф медленно, но верно меняет своё радужное представление о перспективе работы вместе. Но мальчишка все равно старается сделать ситуацию лучше — приносит кофе, предлагает бумажное полотенце, чтобы стереть со лба крупные капли пота, подбирает с пола третий раз выпавшую из скрюченных пальцев электро-отвёртку. Хотя в итоге все же резко говорит: — Уён, может Вам... тебе отлежаться пока не пройдёт акклиматизация? — морф хмурит брови и указывает палладианцу на грубую ошибку, которую тот совершил при обратной сборке робота. — Сегодня был приказ только ознакомиться со всем, за работу можно взяться завтра. Лучше бы это была акклиматизация и, кажется, сам Чонхо понимает, что это не она. — Всё... — в таком состоянии сложно сказать «всё хорошо» или даже «всё нормально». Всё так херово, что хочется приставить к виску бластер и нажать пару раз, чтоб уж наверняка. — Всё пройдёт, Чонхо. Просто я очень хочу курить, — красные кошачьи уши морфа дергаются и испуганно прижимаются к голове. — Что такое? — В прошлый раз, когда я упомянул его имя, Вы чуть не отключились, — Чонхо мнётся и открывает ящик своего рабочего стола. — Он приказал передать это Вам, сказал, что Вы не сможете без этого. Но просил передать в «нужный», — морф делает кавычки пальцами: — момент. И мне кажется, что это он. Парень протягивает коробку из чёрного дорогого картона. Уён обхватывает ее пальцами, трясёт, крутит в руках и наконец открывает, потянув за одну из стенок. Только Сонхва мог поступить так, эта выходка чисто в его стиле. Он всегда знал больные точки всех, кто его окружал, и умел пользоваться этим знанием, мог искусно дернуть за нужный нерв в нужный момент. Еще во времена их отношений Уён называл эту его способность — благородным издевательством. Когда ты видишь занесённый для удара хлыст, но при этом получаешь пряник. В коробке лежит брикет белого табака с Паллады, толстая стопка чёрной бумаги и фильтры. И как бы Уён не хотел выкинуть все, сжечь, измельчить и уничтожить, напоследок плюнув Паку в лицо, дрожащие пальцы сами тянутся к любимой зависимости. Уён до сих пор помнит свою первую самокрутку и даже свою первую затяжку. Помнит губы Сонхва на своих, помнит токсичный дым покинувший его искусственные легкие и заползший в его тогда ещё девственные, ничем не тронутые альвеолы. Помнит эти дивные ощущения от расплывающегося дурмана в голове и обжигающего внутренности наркотического никотина, выжженного, словно воздух с поверхности Паллады. Незабываемо. Постоянно чувствуя привкус курева на языке Сонхва Уён не заметил как подсел. Крал затяжку за затяжкой из пухлых губ, стрелял самокрутки. И тогда «щедрый» лейтенант без колебаний заполнил его на тот момент безделушку — пустой, доставшийся от отца портсигар, — табаком. Подсадил словно на иглу и пути назад уже не было. Пак снабжал его без перебоев, закрепляя привычку, делая жизнь Уёна без табака невозможной. И если для Сонхва сигареты были не более чем распространённой привычкой, для Уёна они стали болезнью, выросшей из тоски по дому и сухому палладианскому воздуху в нездоровую зависимость. Уён крутит самокрутки одну за одной, пока руки не перестают дрожать. Даже так запах табака заползает в ноздри и ударяет в мозг, знакомые движения успокаивают мыслью о том, что хоть что-то в этой жизни стабильно, пускай это что-то — саморазрушение. Чонхо с интересом наблюдает за ним, но в отличие от Ёсана нос не воротит и даже не морщит, хотя у морфов обоняние в двадцать раз сильнее. Уён видит, как куча вопросов вертятся у мальчишки в голове, замечает, как тот открывает рот, но тут же закрывает, не позволяя себе лезть в чужие дела. — Мне выйти на улицу? — палладианец зажимает самокрутку в губах и устало смотрит на морфа. — Или можно здесь? Чонхо тормозит. Его хвост и уши вздрагивают, глаза бегают, губы дергаются и поджимаются. — Я... я не против, если Вы будете курить здесь, — и снова он обращается на «Вы». Парень тупит взгляд во внутренностях старого робота на своём столе, добела сжимая пальцами паяльник для древних системных плат и наконец выпаливает: — А можно? Можно мне попробовать? — Нет, — отрезает Уён, поджигая бумагу валяющейся среди инструментов горелкой и обещая себе, что завтра не будет лениться и выйдет курить на улицу, чтобы не дразнить морфа запахом табака. — Не порти себе жизнь. День тянется до ужаса долго, но табак смягчает нервозность. Уён вспоминает каково это чинить роботов, переделывать их системы, чтобы работали лучше и ломались реже. Вспоминает школьные времена, а после и армейские. И вроде бы те дни всплывают тёплыми воспоминаниями, но вдоль позвоночника все равно проскользает холодок. На обед Чонхо ведёт его в общую столовую и Уёну впервые удаётся осмотреться по сторонам. Те немногие растения, что не вытоптали армейские ботинки, бушуют красками и диковинкой. Из бордовой земли торчат странных форм кусты и трава, витиеватые стволы изящных деревьев причудливо изгибаются, потряхивая на легком ветру листвой самых разных цветов. А если поднять подбородок вверх, то через переливающийся едва заметной радугой защитный купол можно увидеть что добрую половину небосклона занимает отливающий лиловым Олимп — огромная планета, вокруг которой крутится малюсенький Монарх. Так непривычно жить на спутнике и видеть на небе не только миллионы крохотных звёздочек, сложенных в неизвестные созвездия, и ярко голубое местное солнце, но и гигантское тело планеты. Легким Уёна все ещё не нравится влажный воздух, он чувствует как сокращаются мышцы гортани, брюшные мышцы напрягаются, выталкивая наружу жесткий кашель, обжигающий горло. Чонхо в очередной раз хмурится, но пока молчит. В столовой много солдат. Очень много. Но Сана Уён так и не замечает. Он отчаянно крутит головой по сторонам, но загорелую сверкающую веснушками кожу и иссиня-чёрную макушку так и не замечает. — Где лейтенант? — Уён грохает железным подносом с отвратной армейской едой об стол, расплескивая через край то ли кашу похожую на суп, то ли суп, так и не ставший кашей. Морф вздрагивает и поджимает губы. — Он на вылазке с новобранцами, — неохотно отвечает Чонхо, озираясь по сторонам и ловя на себе взгляды солдат. Уён привлекает внимание даже не тем, что шумит, не тем, что не выглядит сопливым юнцом ещё не избавившимся от подростковых прыщей, а тем, что его рукава закатаны до локтей и светящие татуировки так и манят, чтобы на них посмотрели. Обычно палладианцы не улетают далеко от дома и несут службу в своей галактике, а эта — слишком далеко от их родной планеты. Уён выделяется. Он другой. И по мнению недовольно скривившихся солдат он явно не там, где должен быть. — В первый день? — но сейчас палладианцу все равно на любое чужое мнение, ведь сейчас он не просто зол, он в бешенстве, от чего цветы светятся ещё ярче, подходя под броский пейзаж спутника, но не под серость столовой. — Без подготовки? — Это... и есть подготовка, — шепчет морф, готовый под землю провалиться лишь бы палладианец не прожигал его взглядом, лишь бы скрыться с глаз половины столовой. — Когда они вернутся? — уже тише говорит Уён, принимая во внимание то, что мальчишка ни в чем не виноват. — На закате. Уён отказывается идти на ужин, потому что солнце ещё не село, а в рот и крошка не лезет. После очередного кашля отмахивается от мольбы Чонхо сходить в лазарет и просветить свои легкие. Отмалчивается, когда мальчишка пытается разрядить атмосферу разговором, кусая губы и пытаясь с головой уйти в работу. Обязательные десять часов службы подходят к концу и вымотанный поведением палладианца морф говорит о том, что у него личное время и просит разрешения уйти. Уён отпускает его, а сам остаётся в лаборатории, продолжая работать даже когда кажется, что в глаза насыпали песок. В подземелье не замечаешь как солнце уходит за горизонт, не замечаешь течения времени, пока не смотришь на часы. Чонхо сказал, что закат будет в полдесятого по местному времени. В девять двадцать Уён выбирается на улицу зажимая в губах самокрутку. Здание лазарета стоит на холме, в глубине которого находится лаборатория. И если выйти на улицу то с небольшой, но все же высоты, можно увидеть всю базу — плоские крыши немногочисленных строений, усыпанные тарелками и антеннами, несколько десятков стройных деревьев и закрытые вольеры для местной живности, на которой ученые ставят свои дикие опыты. С этого места хорошо видно ворота. Когда голубое солнце падает за горизонт, Уён видит всполохи выстрелов за защитным барьером. Тревожно наблюдает за тем, как с этой стороны несколько солдат с вскинутыми винтовками подбегают к воротам, как тяжелая дверь отъезжает в сторону и внутрь вбегает потрёпанный отряд, продолжая отстреливаться от невидимой для палладианца угрозы. Ворота захлопываются, стрельба прекращается. Уён выдыхает. Он видит его даже с расстояния в несколько десятков метров, видит горящую веснушками палладианскую кожу и уже хочет броситься навстречу, как понимает что Сан и ещё один солдат поддерживают чьё-то тело, слышит отголоски приказа лейтенанта и отряд направляется в сторону лазарета. Прокашлявшись Уён затягивается последний раз и откинув окурок в сторону открывает бегущим солдатам двери в здание. Спешит за ними, чувствуя жар Сана даже на расстоянии. — В автодок, живей-живей! — командует лейтенант врачам и те открывают стеклянную крышку. — Кладите его. Парни аккуратно насколько возможно перекладывают тело стонущего парня в аппарат и только сейчас Уён замечает, что вместо обеих ног у него болтаются лишь ошмётки мяса и кожи, а культи судорожно дергаются. Крышка захлопывается, автодок заполняется клубами пара, скрывая из виду искаженное болью лицо солдата. Врачи начинают процедуру восстановления, вбивая на экране аппарата необходимые данные. — Те, кто ранен — остаются тут, те, у кого повреждены протезы — идут с сержантом Чоном, остальные — разойтись, — громко командует лейтенант, потирая плечо. — Вы молодцы. Остывший ужин в столовой. Из десяти новобранцев, раненых — трое. У двоих повреждены протезы. Уён спускается с этими двумя в лабораторию и краем глаза замечает, что за ними следом идёт Сан. Уён подлатывает несложные механические протезы на скорую руку, иногда бросая взгляды на мрачного Сана, сидящего в кресле морфа. У него снова кровь на лице и грязь на одежде. Глаза чёрные как тьма, а пальцы все ещё крепко сжимают оружие. — Ты ранен? — тихо спрашивает Уён, когда оба солдата наконец выходят из лаборатории и палладианцы остаются одни. Он медленно огибает столы, подходя к Сану, разжимает его пальцы на винтовке, откладывает ее на стол и садится ему на колени, обхватывая лицо ладонями и стирая с кожи бурый песок. — Мелочи, — дыхание Сана опаляет губы. Он целует как всегда мягко и нежно, но в каждом его движении чувствуются страх и отчаяние. Он перехватывает бедра Уёна, придвигая его ещё ближе, вжимается так сильно, словно хочет чтобы между их телами не осталось ни нанометра. Целует в губы, щеки, скулы и шею, сжимает в объятиях, не собираясь отпускать. Ласкается носом о нос, пачкая лицо Уёна пылью. Обволакивает своим теплом. — Как твой день? — Уён сжимает в пальцах тонкую веснушчатую шею, массирует плечи. — Сложно, — отвечает Сан и прикрывает глаза, наслаждаясь легким массажем. — Я совсем отвык от механики. Пальцы не хотят меня слушаться, а левой рукой я не так хорошо стреляю. Неприятно. Опасно и страшно. Уён расстёгивает молнию на его комбинезоне, проводит ладонями по груди, сбрасывая ткань с плеч. Отстегивает ремни, которыми крепится протез, и тот с ужасным грохотом падает на пол. Мнёт забитые мышцы плеча и груди, растирает раздражённую кожу культи. И когда Сан полностью теряет бдительность, обхватывает пальцами его горло, заставляя его запрокинуть голову и посмотреть в глаза, так же как когда-то в переулке за клубом сделал он сам. Гладит острый кадык и видит как на тонких губах расплывается легкая улыбка, в глазах блестят воспоминания, а на бедре сильнее сжимается ладонь. — Давай сделаем тебе новую руку. — Я думал, — Сан перемещает ладонь на задницу. — Сначала ты предложишь мне кое-что другое. — Я предложу тебе кое-что другое, когда нужно будет протестировать новый механизм, — Уён путает пальцы в чёрных волосах и оставляет на ухмылке Сана лёгкий поцелуй. Сан сопротивляется, говоря, что за ночь такой протез не сделать, но потом оглядывается по сторонам и видит дорогущее оборудование и все необходимые материалы, в итоге соглашаясь с тем, что лучше провести одну ночь без сна, но на следующий день иметь возможность нормально стрелять и обороняться без задержек и предательств старого механизма. Уён вновь сканирует его левую руку. По памяти проектирует протез, но добавляет несколько изменений, учитывая возраст, и улучшает эргономичность. Вводит команды на 3D принтере, распечатывая детали из черного карбона. — Почему мне не отдали мой протез? — нарушает тишину Сан, изучая оборудование и наблюдая за тем как быстро печатаются изогнутые пластины корпуса. — Я думаю, что дрессированные инженеры Сонхва уже разобрали его до последнего карбонового винтика, — увлечённо собирая только что напечатанный каркас Уён отвечает прямо, даже не задумываясь, что упоминает имя бывшего. — Разработка керамических протезов давно зашла в тупик. Им нужны инновации. Своих мозгов им не хватает, поэтому они используют мои... Уён слышит громкий щелчок, но слишком увлечённый сборкой, глаз так и не поднимает. — Уён, — изменившаяся интонация Сана все же привлекает его внимание и он отвлекается от процесса. — Как ты связан с маршалом Паком? Уён видит за спиной Сана открытый саркофаг с тремя емкостями контактного вещества, на одной из которых написаны его имя и фамилия, на второй — 3С-21, а на третьей — название жидкости используемой в керамических протезах. Видит как Сан сжимает ладонь в кулак. Его грудь начинает вздыматься чаще. Сейчас Сан в том же положении, что и он пару дней назад — в полном непонимании происходящего. — Мы были вместе три года, — тихо говорит Уён и Сан вздрагивает. — Я любил его, а он меня использовал, — Уён смотрит ему в глаза и видит как злокачественной опухолью в них разрастается боль. — Пять лет назад с помощью Ёсана я сбежал от него, удалив с серверов всё, что разрабатывал для него, всё, к чему его инженеры смогли придти благодаря мне. Но недавно он снова нашёл как ко мне подобраться... — на глаза наворачиваются слёзы, когда Сан сжимается и делает шаг назад. — Да, ты правильно понял... Я думаю, он уже давно знал где наша с Ёсаном мастерская, просто у него не было возможности это знание использовать. Но после того, как он увидел нас с тобой вместе все пошло как по накатанной. Его люди разорили мастерскую, забрали разработки, установили бомбу и... убили... он убил моего лучшего друга и арестовал тебя, чтобы... — Чтобы ты приполз к нему сам, — Сан отступает ещё на шаг прислоняясь спиной к стене. — Почему... почему ты не улетел, Уён? — Сан привык, что от него отказываются родные, привык сам уносить ноги, поэтому бегство кажется ему логичным вариантом в этой ситуации. — Почему ты не оставил меня?! Ты должен был улететь! Сан кричит на палладианском. От его голоса, от его крика боли и отчаяния бегут мурашки по спине, а все внутренности сжимаются. Мальчишка слишком зациклен на прошлом, он не может безоговорочно доверять, чтобы не только сердцем, но и умом понимать, что Уён его никогда не оставит, что он всегда будет выбирать его. Ведь ответ на его немой вопрос «почему ты как все не бросил меня умирать в полном одиночестве» слишком очевиден и прост. — Потому что я люблю тебя, Чхве Сан. Сан замирает и будто перестаёт дышать, смотрит загнанным в угол зверем, но Уён чувствует, что сейчас, несмотря ни на что, Сан верит ему всем своим существом. Уён подходит к нему медленно, боясь то ли разозлить, то ли спугнуть. Кончиками пальцев дотрагивается до лица, соскальзывает на шею, ведёт по груди и ниже, по рёбрам, по напряжённому животу, распаляя своим прикосновением веснушки. Обнимает за тонкую талию и льнет ближе, прижимая своим телом к стене, делясь с ним своим теплом. — Когда-то ты сказал мне: «если не в этой квартире, не в этом городе или не на этой планете, то просто позволь мне быть рядом с тобой где угодно, где пожелаешь», — эти слова были сказаны так давно, но Уён до сих пор помнит их дословно. — Я не выбирал это место, чтобы быть с тобой, — он чувствует руку Сана на спине, чувствует как пальцы стискиваю ткань комбинезона. Уён приподнимается на носочки и горячо шепчет в самое ухо. — Но мне не важно где я если рядом будешь ты, Санни, — Уён чувствует как под пальцами разгорается жар чужой кожи. Он ведёт губами от уха, по скуле, пока не касается губ. — Я счастлив рядом с тобой. В груди растёт пожар от чувств, от эмоций, огненный вихрь сметающий все на своём пути. Руки дрожат от горячих прикосновений, а ноги от безумного рыка, раздавшегося из чужой груди. Сан меняет их местами, с силой вжимая Уёна в стену, и целует, глубоко проскальзывая языком в рот, кусая губы и крепко держа за поясницу. Стонет, когда Уён царапает его кожу короткими ногтями и прикусывает кончик длинного языка. — Сан... — на секунду взывает голос разума, но когда звенит молния комбинезона, Уён забывает, что хотел сказать. Горячая ладонь раздевает по пояс и скользит по коже распаляя, заставляя дрожать. Шустрые пальцы расчерчивают ключицы и задевают вставшие соски. Уён вздрагивает от чужого огня, пробежавшего по коже, и закусывает губы, когда Сан проскользнув по прессу, касается резинки нижнего белья и оттягивает ее вниз. Его ладонь обхватывает возбуждение и Уён давится воздухом, ударяясь затылком о стену. Сан настолько горячий, что кажется, что по его венам бежит жидкое пламя, а на кончиках пальцев и губ мерцают искры огня. Он целует в шею, оставляя на ней следы. Проводит ладонью до основания члена и снова возвращается к головке, искусно играет с ней пальцами. Кусает мочку и проскальзывает в ухо влажным языком. Уён горит под его прикосновениями, бесстыдно стонет, обхватывая руками широкие плечи, и подаётся бедрами навстречу ласке. Жар их тел выжигает влагу в стоячем воздухе лаборатории и Уёну становится легче дышать. Легкие жадно вбирают в себя аромат разгоряченной кожи, рецепторы ликуют, Уён тонет в запахе палладианских пустошей. Сан ловит его губы и крадет сладкие стоны, развратно целует, с юрким языком, с лёгкими укусами, и горячо шепчет: — Я заберу тебя домой, — чернота глаз и всполохи веснушек мерцают калейдоскопом перед плывущим от возбуждения взглядом, но Уён улавливает каждое слово, что кровоточащими ранами отпечатываются в сознании. — Мы обязательно вернёмся на Палладу. Палладианцы не любят путешествовать, они редко улетают с родной планеты, потому что в один прекрасный момент тоска по дому становится невыносимой. Уён никогда не понимал этой данности, он никогда не думал, что с ним произойдёт такое и он захочет во что бы то ни стало вернуться. Но сейчас, когда он с Саном и душой, и телом, родная планета зовёт его. Паллада ждёт их, ждёт их любовь на своих землях, ждёт когда родные, сотворенные ею частички вернутся на своё давно забытое место. И тогда подземелья заполнятся их жаром, а ледяные озёра вскипят от их страсти. Тогда цветы вспыхнут и яркий свет поглотит тьму. — Обещаешь? Именно сейчас Уён понимает, что отчаянно хочет вернуться домой. — Обещаю. И каким бы лживым не было это обещание, как бы они не обманывали сами себя тем, что сбежать получится, Уён все равно верит, что когда-нибудь они вернутся. Когда-нибудь Паллада перестанет быть просто воспоминанием.