На своих местах

В ресторане не очень многолюдно и играет приятная музыка. Волнение одолевает, заставляя беспокойно ерзать на стуле, но он с ним справляется. А потом в дверях появляется невысокая светловолосая фигура. — Привет! Рад тебя видеть! — он действительно рад, ну так ведь? — Привет! Я тоже! — Выглядишь потрясающе… Изображение словно сжимается. Само пространство сворачивается, словно кто-то комкает его, как рассерженный капризный ребенок комкает испорченный рисунок, чтобы швырнуть его потом в стену. Все ускользает, но напоследок он слышит кокетливый женский смех, потом и свой собственный. Свой?.. *** …в квартире пахнет выпечкой и приторно-сладкой глазурью, которой покрывают булочки в Aux Merveilleux de Fred. Чай на кухонном столе перед ним почти не тронут, потому что разговор слишком увлек его. — Я ходила в математический класс и постоянно принимала участие в соревнованиях. Я люблю цифры. Они никогда не врут, знаешь? Люди считают, что они холодные и голые, а я говорю, что и звезды на небе точно такие же, но мы же все равно любим на них смотреть… — Ты знаешь, мне кажется, ты идеальная… Чашка с чаем чуть не опрокидывается, когда он тянется за поцелуем. От нее пахнет жасмином… *** …когда поцелуй заканчивается, в воздухе остается только ее лицо, потому что остальное заволакивает туманом. И что-то не так. Она… Сердится? У нее капризно сведены брови и сжаты губы, и он мог бы даже назвать этот вид милым, если бы ее глаза при этом не отливали блеском холодной стали. Квартира снова оказывается на месте, но теперь они стоят в коридоре, и он обнаруживает одну свою руку в рукаве осеннего пальто. Кудри цепляются за пуговицу, когда он пытается просунуть узкую ладонь во второй рукав. — Извини, но я должен идти, у нас репетиция, — его губы произносят эти слова, он чувствует, как они двигаются. А еще чувствует вину и не может убрать извиняющиеся нотки из своего голоса. — Ты все время пропадаешь на своих чертовых репетициях! — восклицает возмущенное лицо напротив, — А как же я? Разве ты забыл, как нам может быть хорошо вместе? Или я больше для тебя ничего не значу? По всей видимости, твоя группа для тебя важнее твоего любимого человека?! И я ведь так верила, что мы идеально подходим друг другу! А ты собираешься оставить меня здесь, в этих четырех стенах, которые давят на меня. Да мы уже неделю никуда не выбирались! Она заламывает руки, и вместе с этим реальность, чем бы она не была, снова тает, унося его за собой, но он успевает расслышать женский плач. Эти громкие, надрывные рыдания, эхом отдающиеся от стен коридора. Нет, он не может оставить ее в таком состоянии. — Хорошо, наверно, ты права, прости меня. Его голос затихает в отдалении… *** Особняк ее родителей очень большой и очень дорогой, с высоким забором и массивными воротами при въезде на территорию. Когда они идут к входной двери, и проходят в холл, от волнения у него в голове вдруг возникает странная мысль, что к ногам кто-то словно привесил по тяжелой гире. Повар в идеально-белоснежной форме, приносит ужин в большую и просторную столовую. Мужчина в сером костюме напротив него быстро расправляется со своим бифштексом, его руки точными, четкими движениями орудуют вилкой и ножом. Чирк-чирк-чирк! Зазубренное лезвие звонко проходится по гладкой керамике. — Итак, Брайан, чем ты занимаешься? — спрашивает он. Чем зарабатываешь на жизнь? «Я не…» — успевает промелькнуть в голове, но его рот, словно живя своей жизнью, уже отвечает: — Я преподаю математику в средней школе, сэр, и играю в музыкальной группе. И еще пишу докторскую диссертацию по астрофизике… Лицо мужчины напротив суровое и недоверчивое. — Видите ли, я человек дела, и я привык прогрызать себе путь наверх, и делал это всю свою жизнь. И ввиду накопленного опыта могу сказать, что едва ли считаю такие занятия, как сомнительная научная деятельность, бренчание на гитаре и обучение детей, родители которых в дальнейшем не смогут позволить себе дать им приличное образование, достойными. Пока ее отец продолжает говорить о долге перед страной и перед семьей, четко чеканя каждое слово, — и те соскакивают с его языка и градом сыплются на мраморный пол свинцовыми шариками, — все опять становится молочно-белым. Он даже не может понять, что обуревает его в этот момент больше: гнев или страх… *** …из тумана выплывает входная дверь квартиры, которую они теперь снимают вместе, и он чуть не наступает ей на туфли, когда она неожиданно разворачивается, едва достав из сумочки ключи. — Ну вот и что теперь? И как он должен отвечать? Отвечать и не требуется. — Отец считает, что ты должен заняться бизнесом. Он может устроить тебя в свою компанию. Какой, к черту, бизнес?! — Дорогая, давай зайдем домой. Ее глаза сужаются, и она шипит, вставляя ключ в замочную скважину: — Теперь мне понятно, как ты меня любишь… У него не выходит понять, где тут должна быть связь, но он действительно любит, и хочет, чтобы у них все было хорошо, ведь они на самом деле подходят друг другу. Поэтому, когда она, демонстративно зло скинув шпильки и пиджак в прихожей, быстрыми и громкими шагами идет в комнату, то он следует за ней. А потом извиняется — буквально за все на свете, включая испорченный ужин и собственный выбор профессии, и, наконец, целует и обнимает до тех пор, пока она не начинает брыкаться лишь только для вида. Он понимает, что прощен. Комната уже как будто привычно заполняется жемчужно-белой дымкой… *** …из-за нее свет на кухне загорается как будто не сразу, а медленно прибавляет яркости, словно кто-то постепенно выкручивает ручку регулировки мощности. Инструмент в его руках кажется непривычно тяжелым. Ремень давит на шею, но он все равно продолжает перебирать аккорды… …тем не менее, когда она подходит к нему в одной полупрозрачной сорочке, он ставит гитару на стойку и с радостью идет за ней в спальню, оставив тетрадь с незаконченными нотными партиями на столе. Её громкие надрывные стоны и крики, когда они, наконец, оказываются в постели, должно быть, слышат соседи. Белые завихрения охватывают ее прямо у него в объятиях… *** …а потом он уже обнимает свою мать, потому что должен познакомить невесту с родителями. И она им очень нравится. Ее практичность, целеустремленность, хозяйственность. Все проходит идеально. Они сидят за столом, радостно что-то обсуждают. Отец украдкой, сдержанно и одобрительно кивает, пока женщины заняты разговором между собой. — Она чудесная, дорогой, — шепчет ему мать на прощание, протягивая ему сумку с домашними сладостями и большим куском торта. От вида ее светящегося счастьем лица хочется плакать. Новый виток дымчатого торнадо переносит его, хотя ему кажется, что он находится все там же, не сдвинувшись ни на дюйм… *** …и все же, он стоит перед зеркалом. Да, точно, это зеркало. А на нем — хороший костюм с бутоньеркой и галстук-бабочка. Руки дрожат. Да и колени, конечно, тоже. В большом зимнем саду перед домом собралось много гостей, и вскоре ему предстоит произнести: «Я согласен» перед ними всеми, держа в своих руках другие, маленькие и мягкие, словно сделанные из тягучего теста, а потом — надеть кольцо и начать новый этап своей жизни. Мимо открытой двери проходят две подружки невесты, обе в пастельно-кремовых платьях. Ему не нравятся неопределенные цвета. Другое дело — благородный красный… При воспоминании о любимой гитаре, о музыке и о группе, его мысли неизменно возвращаются к образу двух стульев, на которых он в последнее время так отчаянно пытается усидеть. Стулья перед алтарем расставлены в несколько рядов по обе стороны от прохода. Для богатых гостей. Там нет места для его друзей. Их ему пригласить не позволили. Он не успевает увидеть, какое на ней платье, потому что… *** …так внезапно набежавший туман не рассеивается, и… он не видит ничего, просто поворачивается на месте, пытаясь выхватить что-то, поймать связь с реальностью. А потом он слышит. Голоса. Они появляются словно издалека, кружась вместе с белой дымкой, но потом громкость их нарастает, и вот, он уже может различить слова: — …женаты уже почти полгода, я хочу детей! — Твой отец хочет, чтобы мы завели детей… Он стоит посреди спальни. Новой спальни в их новой квартире, подаренной ее отцом. На нем строгий серый костюм, но ощущение почему-то такое, словно он совсем голый. А еще раздосадованный и нервный. — А я, по-твоему — нет? И что плохого в том, что он заботится о будущем компании и нашей семьи? Ему нужен наследник! — ее голос громкий, высокий и настойчивый, заглушается толстыми коврами на стенах и на полу. Она не присаживается, но падает на стул у туалетного столика, стремительно и твердо, как авиабомба. И, принявшись расчесывать густые светлые волосы, добавляет: — И я считаю, что тебе пора уже оставить группу и заняться семьей! Нужно перестать тешить себя иллюзиями, что вы станете известными на весь мир. Это тонкий лед, но он держится и не дает втянуть себя в конфликт: — У нас сейчас не самые простые времена, но нам нужно всего лишь записать альбом. — Не смеши меня, резко отвечает она, бросая расческу на столик — та приземляется на деревянную поверхность с глухим стуком, — ты уже несколько месяцев ни строчки не можешь написать. Небось, и ноты уже все забыл, — на круглом лице появляется кривая ухмылка, которая появлялась там и много раз до этого, но теперь он впервые думает, что она больше похожа на рану, пересекающую ровную бледно-розовую поверхность. …ночью ему все-таки приходят на ум какие-то слова. Тихо выскользнув из постели, он пытается их записать, но они, словно хрупкие снежинки, ломаются и тают прямо на листе. Он чувствует себя старым двигателем, в котором заканчивается топливо. И не замечает, как проваливается в мутновато-белый сон… *** …когда морок медленно рассеивается, он уже стоит в аудитории для репетиций. Голова разрывается от адской боли, а спина болит из-за неудобной позы, в которой он уснул. …- Может, прибавишь газку немножко? Ты играешь со скоростью гребаной дохлой улитки! — высокий голос Роджера отдается от стен и потолка, а потом возвращается и режет слух не хуже циркулярной пилы. — Ни черта подобного, — огрызается он. Как же все достало. И как же он устал. — Я играю все четко, а если ты не можешь держать ритм, то это твои проблемы! — Да что с тобой такое? С тех пор, как женился, тебя как будто подменили! Неужели она так тебя окрутила, что ты забыл про группу, про наши цели, про свои мечты, в конце концов?! — он слышит свой собственный голос, наполненный непониманием и… не гневом, нет. Страхом. И напротив видит себя, а потом вспоминает, что он — это не он… Может, если бы не раскалывающаяся от боли голова, он бы смог успокоить их, сказать, что, конечно, он помнит о группе и все еще хочет играть и выступать, но потом Роджер снова напоминает ему, что он до сих пор не сочинил ни одной новой песни, и… То, что происходит дальше, уже не остановить. Он рывком снимает с себя гитару, зло бросая на ходу: — С меня хватит. Можете искать себе нового гитариста. Завтра заберу все свои вещи. Он слышит полный отчаяния голос, зовущий его, но гриф гитары, которую все еще держит его рука, уже поглощает вихрь белого тумана… *** …а потом гриф превращается в дверной косяк, на который ему приходится опереться, чтобы снять ботинки. Она выходит к нему, в тоненьком, наскоро запахнутом халатике, с озадаченным выражением на лице, потому что, заходя он слишком громко хлопнул дверью. — Я ушел из группы. Ты была права. Пора оставить это все. Маленькие руки тянутся к нему, чтобы обнять и крепко стискивают в объятиях, а потом гладят по спине. Это успокаивает, но от нее так сильно пахнет какими-то сладкими духами, что его голова начинает болеть еще сильнее. Кажется, что тяжелый запах обосновался в черепной коробке, чтобы неустанно бить ее тяжелым молотом изнутри. Пока не наступает желанное забвение внутри белого кокона… *** …звонок в дверь отрывает его от созерцания клубов густого пара, поднимающегося над чашкой, и пролетает через всю квартиру, больше никого в ней не находя. Он идет в коридор и открывает замок. За порогом нерешительно топчутся три фигуры. Пахнущий сигаретами больше чем обычно, Роджер, шмыгнув покрасневшим носом, произносит: — Привет. Можно? — Привет. Да, хорошо, — Он жестом приглашает их на кухню, краем глаза замечая, что все кидают обеспокоенный взгляд в комнату, и стараются разуваться как можно тише. Они прислушиваются. — Хорошая квартира, — подает голос Джон и пытается выдавить из себя улыбку. Яркий свет в прихожей придает рыжеватый оттенок его волосам и совсем юношеский вид — лицу. — Спасибо, — он тоже не может не улыбнуться, и вдруг чувствует, как дышать вдруг становится чуть легче. Когда все вместе молча идут на кухню, он чувствует на себе внимательный взгляд горящих глаз, но не решается с ними встретиться. Роджер ставит на стол принесенную с собой бутылку бурбона. После первого круга все начинает идти гораздо лучше. В разговор проворными лианами вплетаются шутки, каждый раз меняя направление беседы, принося с собой свежий глоток воздуха той жизни, которой ему на самом деле так не хватало. Роджер рассказывает очередной похабный анекдот, и все захлебываются смехом. Он смотрит на до боли знакомое лицо напротив и думает: «да нет, не прикрывай зубы, не надо». Когда веселье чуть стихает, молодой человек, наконец-то поймавший его взгляд, негромко и с надеждой произносит: — Брай, возвращайся… — Я должен извиниться, дружище, — поддерживает Роджер, — я здорово вспылил. Конечно, он вернется. Они все чувствуют себя такими радостными после его согласия и нескольких выпитых шотов, что вдруг, вскочив со стола, обнимаются и снова громко смеются. Никто не слышит, как в замке поворачивается ключ, и как маленькие ноги бесшумно проходят на кухню, вставая прямо в дверях. — Что здесь происходит? — требовательно, вместо приветствия. Он резко оборачивается на месте. Она стоит, сжав губы и смотрит на него испытующе и ехидно. — Ко мне зашли друзья, — спокойно объясняет он, — мы обсудили все наши проблемы, и я возвращаюсь в группу. — Я бы хотела, чтобы мы остались вдвоем. Прямо сейчас, — она опускает взгляд, давая понять, что разговор не пойдет дальше, пока он не выполнит ее просьбу. — Парни, я думаю, мы все еще обсудим с вами на репетиции, идет? — Идет, — отвечает ему его собственный голос, которому вторит голос Джона. И он уже ожидает услышать от Роджера что-то, вроде «бывай, дружище!», но тот молчит. Молчит и смотрит на нее. — Послушай, — говорит он, не отводя взгляда от маленькой фигурки в дверном проеме, — я понять не могу, что с тобой случилось. Как ты за несколько месяцев превратился в такую тряпку? Что она с тобой сделала, а? Вытрахала из тебя все мозги? У них не все идет идеально, но Роджер не смеет… — Эй, ты вообще-то про мою жену говоришь! — Ой, посмотрите-ка! У него-то, оказывается, есть характер! Что-то ты уже не такой покладистый, да? А у тебя это на рефлексе — пресмыкаться перед каждой юбкой? Гнев вспыхивает внутри, и он сжимает кулаки. — Роджер, ты пьян! — отчаянный голос, его голос, пытается вразумить Тейлора, но тот подходит к нему вплотную, отбрасывая от себя руку пытающегося схватить его за локоть Джона и обдавая терпкой смесью запаха алкоголя и недавно выкуренной шестерки*: — Что ж, я не желаю играть в одной группе с таким унылым дерьмом, в которое ты превратился. — Ах, значит, вот, что ты думаешь?! — Он взрывается, как супервулкан, готовый прямо сейчас разрушить жалкие остатки их дружбы, — Я тоже не желаю иметь ничего общего с таким придурком, как ты. Выметайся из моего дома! Все выметайтесь! — С радостью! Лава течет по склонам, забирая с собой все, что встречается ей на пути, оставляя лишь тлеющие угольки. — А вы что уставились?! Нет, молчите, я знаю, что вы собираетесь мне сказать. Так вот! — взвизгивает он, — Я знаю, что вы тут все заодно! И больше не хочу участвовать в вашей школьной самодеятельности! Пусть кто-нибудь другой скачет по сцене с гитарой под ваш психоделический псевдоэпический бред о мирах из детских сказочек с феями и королями, — он кривляется, произнося два последних слова, чувствуя, как алкоголь, текущий по венам, только больше подзуживает и подбивает к драке. Но драки не происходит. Перед тем, как все трое, нервно обувшись, стремительно исчезают за дверью, он успевает увидеть полные непонимания и обиды, блестящие от слез темные глаза… Белая дверь захлопывается. *** …- Дорогой, ну ты где? Мне уже нужна вода! Почему вода цвета молока? Он моргает. Нет, уже почти нет, становится прозрачной на глазах. Кажется, он просто застыл на месте, наблюдая, как из крана наполняется ведро, как крошечные пузырьки захваченного струей воздуха всплывают на поверхность и взрываются тысячей мелких брызг. — Да, конечно! — говорит чуть громче, чтобы перекрыть шум, а потом закрывает вентиль, и несет ведро в комнату. — Спасибо, — она разворачивается, держа в руках несколько виниловых пластинок. Он успевает увидеть желтую обложку с сиреневыми витиеватыми буквами и еще две — с четырьмя мужчинами, переходящими дорогу, и с двумя индейцами в традиционных одеждах. А потом все пластинки оказываются небрежно скинуты в мусорный пакет. — Что ты делаешь? Подожди? — Я хочу избавиться от твоего музыкального барахла. Тут несколько коробок! Подумай сам: зачем нам все это нужно? — Но… — Здесь мы поставим детскую кроватку. — Но ты же даже не беременна! — Какая разница?! Мне надоел этот хлам. Особенно твоя уродская гитара! Занимает тут со своей стойкой кучу места! Ты должен ее выбросить! Время останавливается. В этот момент ему странным образом хочется… засмеяться? Да, именно. Он чувствует, что с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться во весь голос. И он смеялся бы, как безумный, потому что в один момент все вдруг стало настолько четким и ясным, что он удивляется, как только не додумался до этого раньше. Когда он отвечает ей, голос звучит твердо: — Нет, гитара останется. И пластинки — тоже. Все останется на своих местах. И, знаешь, если честно, я устал от всего этого. Устал от твоих вечных манипуляций, скандалов и посягательств на мою свободу. Я больше не намерен все это терпеть. И если тебя это не устраивает, я думаю, мы можем это решить. Дальше все происходит точно так, как он и ожидал: круглое лицо кривится, как будто сминается в нескольких местах, на глазах появляются слезы, она опускается в кресло, закрыв лицо руками и снова начинает свою привычную истерику, только вот в этот раз все это его нисколько не трогает — он привык. — Это не поможет, дорогая, — холодно замечает он, — если ты хочешь сохранить наш брак, тебе придется играть и на моих условиях тоже. И хоть иногда принимать во внимание то, чего хочу я. Неожиданно рыдания затихают. Она поднимается из кресла, небрежно вытирая лицо рукавом, а потом подходит ближе. На его губах все еще играет легкая улыбка, хотя он и понимает, что это вовсе не уместно. Но, черт возьми, он чувствует себя на сто фунтов легче и на 20 лет моложе! Когда она начинает говорить, та улыбка постепенно угасает: — Я пыталась сделать по-хорошему, но, как оказалось, ты не из тех, кто умеет ценить то, что им дают. Раз ты хочешь по-плохому, что ж… Придется по-плохому. Как ты знаешь, мой отец сделает для меня все, что я пожелаю. И я пожелала, чтобы ты стал моим мужем, и он согласился на это, хотя и никогда не считал тебя хорошим вариантом. Он устроил тебя на свою работу и позволил зарабатывать хорошие деньги. Тебя познакомили с приличной публикой, позволили обзавестись связями. Но ты, по всей видимости, этого не ценишь… Он складывает руки на груди, опершись о косяк. Ему уже доводилось слышать нечто подобное. Очередные намеки о том, что он, вроде как, должен их семье. Разве что, раньше они не произносились таким шипящим голосом. Пропитанным ядом и злобой. В этот раз не просто намеки, нет. — Если ты надумаешь свинтить от меня и опозорить нашу семью, то у тебя ничего не выйдет. Стоит мне щелкнуть пальцами, как мой отец сделает так, что ты об этом пожалеешь. И если ты думаешь, что это пустая угроза, то ты круглый идиот. А потом ее голос становится приторно-сладким, когда она тянется своей рукой к его щеке и медленно поглаживает: — Но мы-то с тобой оба знаем, что ты умный мальчик, и все прекрасно понимаешь. Он может сделать для меня совершенно все что угодно. У него есть связи и в полиции тоже, мой дорогой. Если ты понимаешь, о чем я. Он стоит в оцепенении, не в силах отбросить эту ладонь с короткими пальцами и золотисто-кремовым лаком на острых ногтях. — А сейчас ты пойдешь и сам выбросишь все это, — вкрадчиво говорит она, и уголки ее рта приподнимаются в неприятном оскале, — А потом поможешь мне передвинуть шкаф. И будешь делать то, что я тебе скажу. Мы же не хотим, чтобы пострадал кто-нибудь еще, правда? Внутри поднимается едкая волна тошноты, но он, пересилив себя, кивает, чувствуя, как бешено колотится сердце. Наверно, так чувствует себя лиса, загнанная в угол сворой охотничьих собак. Он не вспыльчивый, поэтому не спорит, хотя гнев заполняет все нутро и обжигает, разъедает его, словно кислота. Но он и не глупый, поэтому начинает обдумывать план. Он пытается придумать, что делать, когда собирает в мешки и пакеты все свои пластинки, нотные тетради, книги по теории музыки, несколько мотков проводов и кучу запчастей, из которых можно было бы при случае спаять что-нибудь путное. Те же мысли не покидают голову, когда он, вынимая полки из тяжелого платяного шкафа, двигает его в другую часть комнаты, а потом возвращает все вынутые из него вещи на место. Та же пластинка по десятому кругу крутится в сознании и тогда, когда он бережно укладывает гитару в кофр, который ему удалось достать с огромным трудом, и потом, на пути к дому его родителей, которые, когда он наконец-то добирается до них, оказываются до крайней степени озадачены и встревожены его внезапным появлением и просьбой принять на хранение кое-какие вещи. Уже стоя на пороге, он сбивчиво продолжает убеждать их, что все в порядке, что он просто… Его голос быстро слабеет и тонет в белых завихрениях… *** …и он снова оказывается у двери, но уже у другой. Эта темно-коричневого цвета и буквами Ф.М и Б.М., нацарапанными на побелке справа. Палец тянется к кнопке звонка, и он слышит сигнал, доносящийся с другой стороны двери. Но больше ничего не происходит. Он звонит снова. И снова. Потом где-то что-то скрежещет, и в сердце на миг загорается надежда, тут же затухая, потому что шум исходит с правой стороны, где открывается дверь, из которой появляется, буквально вываливаясь на площадку, молодая девушка с растрепанными длинными каштановыми волосами, завернутая в одно огромное полотенце, но с двумя рядами деревянных бус на шее и серебристым браслетом на ноге. — Ты опоздал, кудрявый, — смеется она, и ее глаза, немного расфокусированные, странно поблескивают, — он здесь уже два месяца не живет, — она неожиданно громко икает и чуть не выпускает из рук край полотенца, — так уж получилось, что мы с ним, — ее настигает новый приступ икоты, но на этот раз полотенце остается на месте, — общались. Он мне и рассказал. О тебе. Переживал, когда ты их бросил, когда вы разругались, когда ты игнорировал… ик! телефонные звонки… А я ему сказала, чтобы бежал от тебя ик! и подальше, чтобы не осталось ик! воспоминаний… Но ему же никто не звонил! Или… Звуки разносятся по всей лестнице, но самой лестницы уже почти нет, и белый поток несет его на улицу, под начинающий накрапывать дождь, в один из переулков, в котором несколько человек, склонив головы друг к другу, что-то обсуждают. Серые фигуры с тихими голосами, они на мгновение замирают, когда он, подняв воротник пальто, подходит ближе, и уже собирается повернуть за угол… Он не успевает ничего понять, когда оказывается свален на землю мощным ударом под дых. Все переворачивается, и ощущение пространства подводит его, не позволяя встать. А потом кулаки, тяжелые и твердые, словно куски гранитной скалы, обрушиваются на него, летят, будто град, стремительные и абсолютно беспощадные, не давая ни малейшего шанса ни подняться, ни ответить. Вскоре к ним присоединяются и ботинки. Все тело за пару минут превращается в комок боли. Лицу становится мокро и горячо. Когда голову пронзает особенно сильной вспышкой боли от нового удара, он уже готов распрощаться с жизнью. И внезапно все прекращается. Высокий, немного хрипловатый голос бросает: — Тебе нужно лучше выбирать круг общения, урод! А то ведь так и в беду можно попасть. Кто же тебя тогда спасет? — под конец голос становится противно сюсюкающим, но в нем нет ни намека на жалость или сострадание. Потом другой, более низкий, добавляет, растягивая слова: — Наш босс надеется, что ты усвоишь этот маленький урок. А если нет — мы его с радостью повторим. Со всех сторон доносятся одобрительные смешки. Перед тем, как он оказывается посреди белой бесплотной реки тумана, его еще раз пинают в живот… *** …когда он пытается открыть глаза, яркий свет бьет по ним, словно вспышка водородной бомбы, и те сами закрываются вновь, не в силах выдержать яростную атаку солнечных лучей. Он пытается пошевелиться, но, кажется, что каждая клеточка в его теле протестует и воет от боли. Реальность снова проваливается в никуда. А возвращается уже вместе с чьими-то шагами и тихими перешептываниями. И снова уплывает. Когда он наконец полноценно приходит в себя и оказывается в состоянии рассмотреть обстановку, то обнаруживает себя в больничной палате, в окружении двух незнакомых людей в белых халатах и своих родителей. Но потом ему удается повернуть голову и тогда он видит слева от себя ее, на стуле рядом со своей койкой. Она держит в своих руках его ладонь и радостно щебечет сквозь слезы: — Дорогой, ты нас так напугал! Он хочет вырвать свою кисть из цепких пальцев, но сил не хватает. Вместе с вползающими в комнату белыми клубящимися облаками, в его голову точно так же, взвиваясь и клубясь, проникают отчаянные мысли о том, что ему все-таки не повезло. Он выжил… *** …следователь задает вопросы громким, даже слишком громким для его измученного мозга голосом, потом записывает рассказанную им историю о хулиганском нападении и в конце грубо сует в руки листы. Он подписывает, не читая. Человек в форме фыркает, забирает бумаги и уходит, увлекаемый полупрозрачным течением… *** …за окном появляются струйки дыма, уносимые в сторону потоком ветра. Площадка для курящих находится под окнами процедурного кабинета. Медсестра говорит ему, что лекарство для уколов закончилось, и ему придется пару минут подождать ее возвращения. Его блуждающий взгляд натыкается на небольшую картонную коробочку с надписью «лезвия», лежащую за стеклянной дверцей небольшого шкафчика у стены. Выйдя в коридор, он старается, пряча от всех правую руку, как можно быстрее пройти в свою палату, чтобы дождаться ночи и… Ночь наступает как будто сразу же, словно кто-то щелкает выключателем, и он уже ходит по небольшой комнате из угла в угол, не обращая внимания на боль в груди, с силой отдающую в спину. Маленький кусочек металла поблескивает в свете блеклой луны, иногда проглядывающий сквозь облака — безразличная светлое пятно на черном небе, на которое он когда-то смотрел с восторгом, благоговением и любопытством. И тогда все эти эмоции вихрем смешивались внутри, рождая неуемное, льющееся через край вдохновение, это невероятное ощущение полета и могущества… Чувство потрясающей эйфории, раскрашивающее мир в тысячи сочных оттенков. Теперешний же мир казался, — какая банальщина! — серым. Как рыхлая масса из разлезшихся страниц отправленных на переработку старых газет с написанными статьями о его жалкой жизни, от рождения и до этого самого момента. Он думает о родителях, о том, что мать, приходившая к нему всего день назад, расплакалась, когда врач сказал ей, что все повреждения от ударов заживают даже быстрее, чем предполагалось, и скоро его смогут выписать; и о том, каким встревоженным было обычно непроницаемое лицо его отца в тот день, когда он пришел в себя. Как только он со злостью швыряет острое лезвие в открытую форточку, внутри снова все отзывается болью, но он не успевает отреагировать на это, потому что мир вокруг начинает кружиться и светлеть, растворяясь в воздухе и окрашивая пространство крошечными белыми частичками… *** …прохладный ветер, врываясь на кухню, колышет полупрозрачную занавеску, выстужая помещение, но он слишком ушел в себя, чтобы озаботить себя такими мелочами. Его тело почти полностью восстановилось, хоть он и продолжает жаловаться на боль в груди, чтобы раз за разом отказывать ей в близости — он едва выносит спать с ней в одной постели, и иногда, в самые плохие дни, его мутит так сильно, что хочется выскочить из-под одеяла и скрыться в ванной, прислонившись пылающим лбом к холодному кафелю. Но он держится. И старательно делает вид, что согласен на что угодно, лишь бы ей угодить. У него только одно утешение: совсем скоро он сможет осуществить свой план. Осталось подождать всего пару недель, до того момента, когда родители уедут в долгий круиз по Средиземному морю. Тогда он сможет действовать. Из спальни доносится звук работающего телевизора — показывают семичасовые новости. Он хмурится, когда в первом же репортаже сообщают об убийстве крупного частного предпринимателя. Имя жертвы ему знакомо, он часто слышал о нем на своей новой работе. Ему принадлежала фирма, конкурирующая с предприятием ее отца. До кухни доносятся фразы «был убит в своей квартире» и «ведется расследование» и «родные убитого обещают вознаграждение за любые сведения, способные помочь поймать преступника». Потом ведущий переключается на новость о новых беспорядках в Манчестере. Новый порыв ветра поднимает занавеску почти до потолка, и он, наконец, встает из-за стола и тянется к ручке, чтобы закрыть форточку, но еще один поток бросает полупрозрачную ткань ему на лицо… *** …он закрывает небольшую сумку, застегивая ее на молнию. Внутри — только самое необходимое. Несколько предметов одежды, бритва, зубная щетка, коробочка с двумя серебряными кольцами, ручка и пустая тетрадь, в которую он бережно вложил две фотографии — родителей и группы, сделанную одним из знакомых во время их второй репетиции с Джоном. Он долгое время пытается найти свой кожаный бумажник, но потом вспоминает, что потерял его в темном переулке в день нападения. Поэтому он просто собирает всю оставшуюся у него наличность и кладет купюры во внутренний карман пальто — пачка оказывается неожиданно толстой, и он с облегчением думает, что на первое время этого должно хватить. До тех пор, пока он не решит, что делать дальше. В другой карман отправляется паспорт и еще пара важных документов. Он убирает сумку в шкаф, под несколько других вещей, закрывает дверцу и мельком видит себя в отражении в зеркале на внутренней ее стороне. Поморщившись, захлопывает створку до конца и… *** …дверь кэба закрывается с мягким щелчком, и машина увозит его родителей в аэропорт. Мать, повернувшись, машет им сквозь заднее стекло. Они машут в ответ, пока автомобиль не скрывается за поворотом. — Я еду с Венди по магазинам, — беспечно говорит она, приподнимаясь на носочках и целуя его в щеку, оставляя на ней противно-липкий красный след, а потом приторно-сладким голосом добавляет, — уберись в квартире. — Хорошо, — сцепив зубы, покорно соглашается он, наблюдая, как за ней подъезжает еще одна машина, на автомате открывает дверь и захлопывает ее тут же, как только она оказывается внутри. Такси укатывает в облаке пыли, и он яростно трет лицо, стирая с него ее метку и уже собирается идти на остановку, как вдруг слышит, как кто-то зовет его по имени… *** …пыль рассеивается, и вот он уже сидит в гостях у бывшей соседки, одинокой женщины, рано потерявшей мужа и близко общавшейся с его родителями. Она кружится вокруг него, словно пчела — небольшая худощавая пожилая дама, сохранившая гордую осанку, несмотря на все невзгоды, свалившиеся на нее из-за кончины супруга, и он впервые за долгое время чувствует себя чуть более спокойно и расслаблено. В комнате работает телевизор, но не раздражает и даже не отвлекает от интересной беседы. Она расспрашивает его о родителях, о работе, о семейной жизни… Когда речь заходит о музыке, он, неловко улыбаясь, пытается перевести тему. С кухни доносится свист чайника, и женщина, поднявшись со своего места, скрывается за углом, пройдя сквозь веревочную штору, которая мягко колышется после этого еще несколько секунд. Он не сразу замечает заставку вечернего новостного блока, но потом видит фотографию жертвы недавнего убийства, и решает прибавить громкость. Телеведущая с идеальной прической в стиле Фары Фосетт обеспокоенным голосом сообщает, что на месте преступления была найдена вещь, не принадлежавшая убитому, а также кто-то из соседей сообщил, что видел, как в день убийства дом жертвы покидал человек высокого роста и с кудрявыми волосами. На экране появляется изображение. Лицо на белом фоне. И густая черная проволока волос, нарисованная каким-то, по всей видимости, не бесталанным художником-портретистом. Черты не представляют стопроцентного сходства, но… Оно и не понадобится… Он хватает пульт и яростно нажимает на кнопку выключения, а потом, быстро извинившись, выбегает на улицу и несется на остановку. Кровь стучит в ушах, грудь болит от осеннего воздуха, недавно зажившие ребра все еще дают о себе знать, но ему все равно. Мир перед глазами плывет, а потом все застилает пелена гнева, с которой он не в силах справиться. Она оборачивается вокруг, обжигая и утягивая куда-то вниз… *** …он взбегает вверх по лестнице, дрожащими от ярости руками выдергивает из кармана ключи, отпирает дверь, не разуваясь кидается в комнату, чтобы обнаружить там выпотрошенную сумку: вся одежда изрезана, словно ее долго и жестоко терзал огромный обезумевший зверь, оба кольца погнуты жестоко опустившимся на них молотком или массивным каблуком, направленным маленькой женской ногой; но больше всего боли причиняют фотографии, разорванные на мелкие части, разбросанные поверх всего остального — лишь маленькие кусочки пепла на останках его пылающей жизни. Поверх всего — вырванный листок из его же тетради, а на нем, аккуратными и идеально ровными буквами выведено: «Ты еще на коленях будешь меня умолять». Вдалеке раздается вой полицейских сирен, и он совершенно точно уверен, что знает, куда они едут. Мысль о том, чтобы сдаться, даже не приходит ему в голову. Он летит вниз по ступеням, к выходу, не заперев дверь и выбрасывая ключи в ближайшую мусорную корзину. Но едва он заворачивает за угол, как неподалеку начинает лаять собака, потом кто-то кричит, и ему снова приходится нестись по темным улицам, почти не разбирая поворотов и перекрестков. Он бежит до тех пор, пока снова не начинает болеть в груди. Во всем мире остается всего несколько звуков: рев сирен, брызги воды от колес, катящих по лужам, стук низко растущих веток деревьев по крышам проезжающих автомобилей, и его собственное дыхание. Внутри — пустота, абсолютная безнадежность, безысходность, тоска. И он бы взвыл раненым зверем и закричал, если бы мог. Боль настолько сильная, что ему кажется, что он не выдержит и умрет прямо сейчас. Разорвется на десятки жалких ошметков. Возможно, он хотел бы этого, просто уйти по собственному желанию, в одно мгновение. Растаять в воздухе или провалиться под землю. Только бы перестать думать и чувствовать. Он потерял все… Прислонившись к забору в тени старого каштана он, согнувшись пополам, пытается перевести дух, когда его руки касается чья-то теплая ладонь. Он вздрагивает, подскакивая на месте, а потом… Роджер? Что он здесь делает? Он же не может… — Родж? — Фред, что с тобой? Все, что окружает его, сырой осенний воздух, запах сгнивших листьев, полицейские сирены, — все это вдруг деформируется и стекает, соскальзывает со стен реальности, а потом, закружившись, уменьшается и с хлюпаньем исчезает вовсе, словно кто-то вытащил пробку в гигантской ванне. Он возвращается. Возвращается в здесь и сейчас, в жаркое лето на Кенсингтонский рынок. — Фред, что за хрень с тобой случилась? — озадаченно спрашивает Роджер, нахмурив брови и оглядывая его с ног до головы. — Да, вроде, ничего, — неуверенно отвечает он, а потом понимает, что тяжело дышит, и поэтому добавляет, — пытался догнать того чудика, но он, видимо, уже далеко ушел. — Аааа, — понимающе, но немного рассеянно протягивает Тейлор. В его взгляде все еще читается беспокойство. — Давай тогда мне эту штуковину, я положу к другим вещам. Они заходят в магазинчик, закрыв за собой дверь. Фредди на секунду задумывается, а потом передает ему амулет. И буквально замирает, затаив дыхание, ожидая, что произойдет дальше. Роджер берет серебряное украшение, вертит его в руке, поднимает к свету, чуть прищурившись, и уже наклоняется, чтобы убрать в коробку с украшениями, но потом вдруг передумывает и кладет рядом с кассой. — Может, все-таки вернется, — пожимая плечами говорит он, беря со стула рядом с собой маленькую синюю игольницу, утыканную иглами с вдетыми в них разноцветными нитками, большие портновские ножницы и длинный кусок меха. — А я пока что займусь вот этим, — мех переливается у него в руках, словно одна большая драгоценность, когда он придирчиво осматривает его, прикидывая раскрой. Фредди недоуменно смотрит на него, совершенно не понимая, почему ничего так и не произошло. Почему Роджер сейчас не стоит около него, задыхаясь от отчаянного бега, почему он так спокоен, словно он и не видел все эти… Вот дерьмо… Фредди понимает, что сказал это вслух, только когда Тейлор поднимает на него округлившиеся глаза: — В смысле? — спрашивает он. Он отвечает первое, что приходит в голову: — Кажется, я забыл дома дверь запереть, — а потом хватает с прилавка свою сумку, проверяет, на месте ли ключи, потому что в сознании неожиданно вспыхивает картинка — связка, летящая в мусорную корзину, — и это подстегивает его еще сильнее. — Извини, мне срочно нужно домой! — Фредди толкает дверь, и она не открывается. Он повторяет попытку, но ничего не меняется. — На себя, умник, — язвительно подсказывает Роджер, — ты что там, перегрелся? Фредди останавливается, переставая строить из себя барана, упорно пытающегося протаранить дверь в загоне и делает глубокий вдох, чтобы хоть немного успокоиться. — Да, наверно, — он неопределенно взмахивает рукой в воздухе и не смотрит Тейлору в глаза, а потом снова берется за дверную ручку и тянет на себя, открывая. — Не забудьте зайти за мной перед репетицией! — говорит ему вдогонку Роджер, — иначе вместо тарелок я буду использовать ваши головы! Фредди немного раздраженно кивает, давая понять, что все услышал и, наконец, выбирается на улицу. На остановке ему удается заскочить в уходящий автобус, и тот везет его бесконечно долго. Время растягивается, как пластинка Wrigley’s. Он выскакивает на улицу, едва открываются двери, и чуть ли не бегом несется к дому, на ходу доставая ключи. Сердце гулко бьется в груди. Если он не успеет, то клянется себе, что голыми руками разорвет ее на кусочки, прежде чем она дотронется до Брайана.