Бетховен. Людвиг ван Бетховен

— Прошу Вас, — по обыкновению произнес Сальери, садясь за стол. Уже в течение нескольких месяцев Бетховен периодически посещал уроки придворного композитора, каждый раз показывая свои новые сочинения. И вот, в один из таких дней, юноша, сидя за инструментом, демонстрировал новую часть своей сонаты педагогу. Людвиг играл пылко и страстно, но некоторые моменты в гармонизации все же резали слух маэстро. — Подождите, — начал он, но Бетховен и не думал останавливаться, наоборот, усиливая динамику и ускоряя темп. — Остановитесь. Уже более настойчивая просьба Антонио снова утонула в громких широких акцентированных аккордах, к каждому из которых молодой композитор прикладывал немалую физическую силу. Людвиг намеренно игнорировал просьбы учителя, буквально выбивая и струн несчастного инструмента теперь уже откровенно фальшивые созвучия. — Послушайте же меня, наконец! — гневно воскликнул Сальери, вскакивая с кресла, и с силой хлопнул ладонью по столу. Бетховен не ответил. Он резко прекратил игру, поднял серьезный взгляд светлых глаз на учителя и долго неподвижно смотрел в одну точку, после чего осторожно опустил крышку рояля. Ни слова не говоря, Людвиг тяжёлым шагом направился к двери. — Одумайтесь! — в голосе Сальери промелькнули нотки жалости, однако фраза не произвела нужного воздействия: дверь за юношей со скрипом закрылась. Маэстро бессильно опустился в кресло и обхватил голову руками. Как он ни пытался, сладить с пылким строптивым учеником было крайне нелегко: юноша не мог выслушивать критики в свой адрес, не отвечал на вопросы учителя, молча уходил, если что-то его не устраивало, порой являлся на занятия значительно позже назначенного времени и в целом презирал все общепринятые нормы этикета. Глубоко вдохнув несколько раз, Сальери отнял руки от головы и, бессмысленно проскользив взглядом по комнате, остановился на небольшой деревянной рамочке на стене и едва заметно вздрогнул, цепенея. За стеклом рамочки располагался чуть измятый, пожелтевший от времени нотный листок. Для обычного человека он не значил бы абсолютно ничего: небрежно набросанные, будто разбрызганные кистью ноты складывались в странные замысловатые узоры, а в нижнем углу листка находилась неаккуратная подпись. Но именно эти узоры, именно эта подпись, до боли родная и прекрасная, теперь были для Сальери всем. Несколько минут композитор, не моргая, смотрел на стену. Будто в каком-то полусне, он поднялся с кресла, подошёл к рамке и ослабевшей дрожащей рукой прикоснулся к запылённому стеклу. Холод поверхности отдался в сердце странной болью, в то же время приносящей уют и наслаждение. В разуме Сальери начали то и дело всплывать нежные образы прошлого, но как только он пытался осознать их, тут же исчезали. Только один из них, самый близкий и дорогой из всех, тот, ради которого Антонио жил последние несколько лет, с каждым мгновением проступал в сознании всё яснее. Моцарт. Сальери отчётливо помнил, как именно этот жалкий лист он бережно достал из любимых рук, нещадно терзавших несчастный клочок бумаги. Помнил, как стирал пальцами горячие слёзы с раскрасневшихся щёк. Помнил, как сжимал он Моцарта в своих обьятьях и неустанно шептал, что всё будет хорошо, получая в ответ благодарную улыбку. Помнил тепло чужих губ, тогда впервые прикоснувшихся к его собственным, и нежный, трепетный, любящий взгляд, вселяющий желание жить... С усилием отойдя от рамки, он вновь оглянулся по сторонам. После нежных красочных воспоминаний весь мир казался бесполезным и ничего не значащим. "Зачем же я здесь теперь? Что мне здесь делать?" — с отчаяньем и непониманием подумал Сальери, чувствуя, как все радостные чувства, переполнявшие его в те счастливые мгновения, безвозвратно пропадают, поглощаемые беспощадной пустотой, к которой он уже почти привык. "Бетховен, — вдруг слишком отчётливо прозвучал в его голове любимый голос, отвлекая от осознания тщетности и бесполезности всего вокруг. — Позаботьтесь о нём..." Вспомнив о единственной просьбе Моцарта, Сальери на секунду замер. "Я должен сладить с ним. Я обязан", — пронеслось в его голове, прежде чем он успел осознать всю ситуацию. Следующую мысль он произнёс уже вслух, в пустоту, будто убежая в этом самого себя: — Мы с Вами поладим, Людвиг ван Бетховен. Чего бы мне это ни стоило. *** Новая стопка нотных листов с небрежно разбросанными нотами опустилась на пюпитр фортепиано. Бетховен играл. С привычной мощью и красочностью, извлекая из инструмента глубокий яркий звук. Сальери слушал. С таким же привычным видимым равнодушием, как и всегда, отчаянно пытаясь не комментировать не нравившиеся ему моменты. Он знал, что любые замечания к своенравному юноше оборачиваются только уходом последнего, поэтому уже несколько уроков молча выслушивал игру Людвига, после чего отправлял того домой. Услышав очередную фальшь, Сальери закрыл лицо ладонями, опершись локтями об стол, и прикрыл глаза. Он прекрасно понимал, что никакого толку такие уроки не приносят, и уже давно подумывал о том, чтобы отказаться от занятий с Бетховеном, но каждый раз останавливался. "Позаботьтесь о нём…" Он ненавидел себя за то, что не мог исполнить единственной просьбы Моцарта и понимал: дальше так продолжаться не может. Поднявшись со своего места, маэстро подвинул кресло к фортепиано, поставив его слева от стула, на котором сидел Бетховен, и повернулся к изумлённому Людвигу. — Начинайте, — с невозмутимым лицом произнес Антонио, поднимая руки над клавиатурой. Окинув учителя удивленным взглядом, Бетховен переставил ноты, подвинув их ближе к Сальери, но был остановлен: — Мне они не нужны. Начинайте. Людвиг осторожно опустил руки на клавиатуру и сдержанно, робко начал играть. В нижнем регистре его игру подхватил Сальери. Всё увереннее начинала звучать тема, и вместе с тем красочнее переливались точные, гармонически выверенные арпеджированные басы. Удивительной слаженностью отличалась игра педагога и ученика. Темы, проводящиеся в верхнем регистре Людвигом, подхватывались Антонио, развиваясь и преобразуясь, приобретая совершенно новое звучание. Мощные, но в то же время мелодичные звуки инструмента постепенно заполняли комнату, полностью погружая в свою атмосферу. Фактура аккомпанемента точно и четко изменялась вместе со сменой характера проводящейся темы, что придавало звучанию произведения еще больше контрастности, и когда после яркой кульминации прозвучал последний аккорд, охвативший почти весь диапазон инструмента, Людвиг резко поднял руки и отодвинулся от рояля, тяжело дыша. Сальери поднялся с кресла и, даже не взглянув на ученика, отошел в сторону. — На сегодня Вы свободны. Можете идти, — бросил маэстро, безучастно отвернувшись к стене. Но Бетховен не ушёл. Он восхищенно и изумленно смотрел на педагога, то и дело переводя взгляд на клавиши инструмента. — Вы можете идти, — медленно повторил Сальери, намеренно выделяя каждое слово. — А я не хочу уходить, — вдруг произнес тот, поднимаясь с места. — Прошу Вас, идите, — настойчиво повторил Антонио, поворачиваясь к ученику. — У меня кроме Вас дел полно. — Мы можем… повторить? — наивно и растерянно, с каким-то детским восторгом, спросил Людвиг, не сводя глаз с учителя. — Когда я могу придти снова? — В ближайшие дни я занят, — сухо отрезал Антонио, но, еще раз взглянув на ученика, обреченно вздохнул. — Послезавтра в то же время. — Я буду ждать, — радостно прошептал Бетховен. — До свидания, маэстро. Лишь только Людвиг покинул комнату, Антонио опустил голову, пытаясь хоть немного сдержать счастливую улыбку, впервые за долгие годы тронувшую его уста.