Бетховен. Людвиг ван Бетховен

Мысли о смерти Сальери занимали голову Бетховена уже несколько дней, безжалостно вытесняя все остальные, и теперь, очередным майским вечером, он бесцельно шёл по одной из живописных улиц Вены, сам не зная, куда именно. Небо затягивали тёмные дождевые тучи, но Людвиг не обращал на это никакого внимания и продолжал идти вперед, полностью погрузившись в раздумья. Лишь когда первые крупные капли дождя упали на его лицо, он вдруг резко остановился, вынырнув из размышлений. Некоторое время он изумленно смотрел на небольшое здание, каким-то непонятным для него образом оказавшееся прямо перед ним. Но еще большее удивление постигло композитора, когда он, наконец, его узнал. Дом учителя почти не изменился с тех пор, когда Людвиг был здесь в последний раз. Только крупные трещины и осыпавшаяся штукатурка на стенах напоминали о прошедших годах. Не особо задумываясь о смысле своих действий, будто бессознательно повелеваясь какому-то внутреннему побуждению, композитор подошёл к двери и, обнаружив, что та не заперта, зашёл внутрь. Немного помедлив, он проследовал к комнате учителя. Несколько секунд он стоял у двери, отчего-то не решаясь войти. Наконец, осторожно прикоснувшись к холодной металлической ручке, Бетховен с тихим скрипом опустил её, и с какой-то необычной для себя осторожностью и нежностью потянул на себя. Комната Сальери выглядела так же, как и много лет назад, когда Людвиг зашёл сюда впервые. Лишь плотный слой пыли, паутина по углам и слишком идеальный порядок говорили о том, что здесь уже давно никто не жил. Стараясь ступать как можно тише, Бетховен приблизился к инструменту, провел по нему рукой, смахивая пыль, и осторожно опустился на стул. С каким-то странным трепетом он огляделся вокруг, проскользил взглядом по привычным стенам, однако, потемневшим от времени, и остановился на дубовом столе, за которым обычно сидел Сальери во время их занятий. Но учителя за столом не было. Глядя на пустое кресло, Людвиг вдруг почувствовал тоску. Хотя Бетховен все еще считал Сальери подлецом, он с неохотой осознавал, что скучает за учителем. Неприятный холодок в груди, сперва едва ощутимый, все больше и больше разрастался и, казалось, начинал сковывать всё внутри. Резко отвернувшись от стола, Людвиг вскочил со стула и быстрым шагом направился к выходу, как делал почти всегда. Но в этот раз какое-то необъяснимое чувство остановило его у самой двери. Пытаясь унять внезапно охватившее душу волнение, Бетховен повернул голову, еще раз осматривая комнату, словно не хотевшую его отпускать. Невольно взгляд снова зацепился за стол. Только теперь, глядя на него с другой стороны, Людвиг заметил одну небольшую, почти незначительную деталь, резко выделявшуюся из общего состояния идеального порядка. Из одного из ящиков стола торчал пожелтевший краешек листа. Подойдя чуть ближе, Бетховен увидел на его краю подпись, которую не мог не узнать. Мысль о том, что никакого дела до писем Моцарта к Сальери ему нет, отчаянно боролась в пылкой душе Бетховена с чувством любопытства, и уже совсем скоро последнее одержало верх. Приблизившись вплотную к столу, стараясь унять сильно участившееся сердцебиение, Людвиг испуганно оглянулся на дверь, и, убедившись в отсутствии посторонних глаз, слегка подрагивающими руками осторожно приоткрыл ящик и извлек письмо. Оно было написано неаккуратно, видно, в спешке, но, несмотря на это, почерк Моцарта все равно оставался ясным. Относительно быстро справившись с навязчивым чувством тревоги и слегка успокоив дрожь рук, заставлявшую листок трястись, Бетховен начал читать. "Дорогой Антонио. Извините, что долго не писал. Я собирался отправить Вам письмо еще неделю назад, но каждый раз то работа, то болезнь, которая и не думает отступать, не давали мне этого сделать. Мне очень жаль, что я заставил ждать, но я хочу, чтобы Вы знали, что я не забывал о Вас ни на секунду. Я не хочу напрягать Вас плохими новостями, но состояние моего здоровья оставляет желать лучшего. Жар не спадает, дышать с каждым днем всё сложнее, а последние силы уходят на работу. Впрочем, отдохнуть тоже не получается: бессонницы не отпускают уже третий день, если не больше. Стоит закрыть глаза, как какие-то непонятные силуэты перед ними скачут, и страшный шёпот слышится. Говорит, близка моя кончина. Понимаю, что глупо это всё, и самому верить не хочется, но не верить не выходит. А еще совсем недавно какой-то странный человек заявился ко мне домой и сделал не менее странный заказ. И вот уже который день у меня уходит на сочинение реквиема. Знаете, иногда начинает казаться, что я пишу его самому себе. Страшно думать об этом. Страшно, что больше Вас не увижу, а последние силы на жизнь только ради Вас и нахожу... А из хорошего мне и рассказать нечего. Без Вас, кажется, и в жизни всё не так, и мир смысла не имеет. Вы теперь единственное, что у меня есть. Как не хочется мне кончать это письмо. Вроде бы столько всего мне нужно Вам сказать, а вроде и говорить нечего: кажется, всё уже сказано столько раз, а будто и не сказано ничего... Но всё это мелочи, пустое. А ведь самого важного я Вам, наверное, не говорил, хотя думаю об этом каждый раз, как Вас вижу. Решиться всё не мог. А сейчас, думаю, может, и не успею больше увидеть, поэтому решаюсь, наконец. Дорогой Антонио, я люблю Вас. Смешно писать об этом только сейчас. Столько лет мы с Вами вместе, а вслух этой простой фразы я ни разу не произносил. Да ведь и нельзя это словами выразить... Простите за сумбур в моём письме, мне самому стыдно, что мысли правильно выразить не могу. Я искренне надеюсь на Ваш скорый визит. Знайте, я всегда Вас жду, что бы ни случилось. Навеки Ваш, Амадео Моцарт." С каждой новой прочитанной строкой Бетховен всё больше начинал понимать, насколько ошибся в своих поспешных выводах. И когда всё окончательно встало на свои места, он шокированно опустил письмо на место, с силой захлопнул ящик и отшатнулся к фортепиано, все еще с ужасом глядя в сторону стола. Сердце отчаянно билось в груди, с каждым ударом усиливая пульс, отдавая резкой болью в виски. Дышать становилось всё труднее. Пытаясь удержаться на ногах, Людвиг опёрся о фортепиано, дрожащими пальцами вцепившись в крышку инструмента, и бесцельно уставился в стену, стараясь осознать слишком резко свалившуюся на него правду, но с каждой секундой в глазах всё сильнее темнело. Темно-зеленые полосы на обоях, на которых тщетно пытался сфокусировать взгляд Бетховен, неестественно закачались, расплываясь в странных нечётких узорах, и композитор обессиленно рухнул на ближайшее кресло, обхватив голову руками. Легкие начинало жечь от недостатка кислорода, но полноценно вдохнуть Людвиг не мог. Широко раскрыв глаза, он бесцельно скользил взглядом по потолку, местами покрывшемуся пятнами плесени из-за постоянной сырости. Всё вокруг вдруг показалось ему до безобразия одинаковым, неинтересным и ненужным. Время тянулось бесконечно долго, и каждый миг всё сильнее сдавливало душу невыносимое щемящее чувство вины. Бетховену хотелось кричать, плакать, клясть весь мир, но он не мог. Лишь молча сидел, облокотившись на спинку кресла. — Как же так? — хрипло прошептал он, стараясь найти ответ хоть на один из бесконечно многих разрывавших его голову вопросов, но и этот, произнесенный в пустоту, лишь отразился звенящим эхом от стен комнаты. Бетховен этого не слышал. Не слышал и того, как пели за окном птицы, шуршали листья, стекали по водостокам струйки недавно прошедшего весеннего дождя. Он не хотел слышать.