Ружья в снегу

— Джим. — Снайпс, — парень щурится в тёплой улыбке, и от этого в мужчине тоже что-то теплеет. Снайпер тянет руку и чуть ли не затаскивает Скаута в фургончик, отчего (Скаут, не фургончик) спотыкается о половик. Внутри тепло, сухо и пахнет кофе. От единственной лампы на столике всё медово-оранжевое. На крохотную кушетку падает мягкая кроткая тень. Парень бросает взгляд на маленькую раковину в углу и видит пустые склянки. Морщит нос. Стрелка не изменить. — Принёс? — спрашивает Снайпер, возвращаясь к оставленному на плите закипающему чайнику. В его голосе искорки веселья, парень ловит его настроение, и ему всё будто становится ярче. Будто везде развесили рождественские огни. — Ага, — смеётся Скаут, подходя ближе, чем нужно, хотя всё ещё сохраняя дистанцию. Снайпер не любит, когда вторгаются в его личное пространство (и его понимание личного пространства зависит от того, насколько он разозлён), и он терпеть не может, когда его тискают. Да, тискают. Это слово. Снайпер произносит его всегда сквозь сжатые зубы и хмурится так ожесточённо, будто свежует аллигатора здесь и сейчас. А аллигатор до этого расправился с его семьёй до седьмого колена. И он мстит. Снайпер качает головой, будто раздражённо, смеётся, но Скаут знает, что тот доволен. Слишком крепко взял за руку, слишком быстро распахнул перед ним двери дома. Мужчина заваривает кофе и оборачивается к парню, в знакомом движении опираясь о плиту, скрещивая ноги в тяжёлых сапогах. Зима холодная выдалась. Сам он не вылезает из пальто даже в помещении. — Ты, небось, есть хочешь? — криво усмехается Снайпер, едва-едва показывая глаза из-под полов шляпы. — Хочу, — Скаут принимает кружку с чаем и садится за столик. Горячая жидкость обжигает язык и горло до состояния онемения, но он пьёт и пьёт. Хлебнув ещё, добавляет: — Но я мылся. Не обижайся, мужик, но здесь у тебя какая-то лажа. Как ты туда помещаешься вообще? Снайпер снова смеётся и качает головой, садясь напротив. У Скаута всё мерцает за солнечным сплетением от этого глубокого, тёплого, хриплого голоса. К рождественским огням добавились бенгальские. — Нахальная скотина, — кривится он в ухмылке и смотрит в окно, держа кружку у рта, будто накрывая ее ладонью. — Спаю сказал? Скаут даже не реагирует, вспыхивая поначалу от праведного гнева из-за несправедливо произнесённого обзывательства; он уже было выставляет указательный палец и готовится что-то сказать в свою защиту, но осекается, булькает, вскидывает брови: — Э… да? Снайпер невольно улыбается, застав мальчишку врасплох. Оранжевый свет играет с его тонкими чертами и ежиком светлых пушистых волос, и они горят золотом. — Да или «э, да»? — поддразнивает Снайпер, притягиваясь ближе, ставя локти на стол. — Ну, — Скаут чешет макушку, откидывается на стуле, выдыхает. — «Ну»? А Спай в курсе, что он тебе что-то одолжил? — продолжает подначивать Снайпер. — Ё-моё! — возмущённо парирует Скаут, стуча ребром руки по столу. — Я поговорил, просто он, типа, условие своё выставил, что надо завтра вернуть, — он тоже опирается локтями о стол и поникает головой. — Вот. Сглатывает. — Хорошо. Завтра, так завтра, — Снайпер встаёт, подходит к нему. Скаут чувствует исходящее от него тепло и его запах. Стрелок забирает у него кружку и примирительно треплет по голове, взлохмачивая макушку. Мальчишка отпихивается и смеётся. Мужчине невыносимо тепло. Он украдкой смотрит на него, прячет улыбку, и снова идёт к плите. Скаут, изрядно сытый и уже переодетый в одну из старых (но чистых) пижам Снайпера, лезет наверх и плюхается прямо на мужчину. Тот не возражает, листая книгу. — Диккенс? — бесцветно бормочет он, не требуя ответа. — Нашёл, конечно, сказку на ночь… Скаут, хрюкнув, глупо и счастливо гыгыкает, устраиваясь у него под боком, намотав на себя большую часть одеяла. — У мужика фамилия смешная, — он снова хрюкает, тыча Снайперу под ребро, на что тот отвечает недовольным рыком, но, справедливости ради, ничего парню не делает. Мальчишка весь жёсткий, угловатый и невыносимо тёплый. Мужчина не сдерживается и, клонясь над ним, прижимается сухими и горячими губами к его лбу. Скаут лениво смеётся и играет со Снайперовыми руками, ложась ему живот, как на подушку. — Эй, это на ночь, — он щурится совсем как лисёнок, и говорит также, — совсем на ночь, а не сейчас. Сейчас почитай. Зрачки почти заполоняют светло-голубую радужку. Скаут счастливый и довольный, словно пьяный. От Снайпера. Со Снайпером. Книга где-то у стены на матрасе, забытая. Стрелок склоняется над ним, тянет к себе, и гладит, гладит лицо. Скаут тает. Расслабляется, опускает беспокойно елозившие ноги, тянется к покрытому шрамами лицу и всклокоченным каштановым волосам. Снайпер растирает ему тело, почёсывая бока (на что Скаут неловко извивается и чуть не попадает ему коленом в челюсть), гладит ноги, щекочет пятки сквозь ткань растянутых носков. Скаут взбрыкивает и истерически взвизгивает. — Эй, эй, нельзя, мы так не договаривались, вот ты боишься, и я боюсь, что ты… Скаут выворачивается и, пыхтя, наваливается сверху, зажимая Снайпера между матрацем и собственным локтем, повторяя то же, тиская рёбра, пытаясь зачем-то стащить штаны (у них было такое развлечение с братьями — кто с кого первый штаны стянет перед всеми), пихаясь, щипая, в общем, делая не самые приятные вещи Снайперу. Снайпер рычит и пытается его скинуть с себя, но всё равно сдерживается, боясь ему дать в челюсть или сбросить. И пытается надеть обратно штаны. — Будешь ещё так делать? Будешь? Будешь, а? — тараторит мальчишка, напирая, склоняясь совсем близко, так, что мужчине нужно вжиматься. Он смеётся так звонко и так заливисто, что у Снайпера резонирует в ушах. — Джим, чёрт, Джим! — гаркает Снайпер, приподнимаясь на локтях и скалясь, обнажая крупные клыки, так, что Скауту до смешного не страшно. — Не прекратишь, читать не стану! Снайпер тяжело дышит и из него рвётся грудной кашель. Скаута так и подначивает вставить шпильку о том, что у него вскоре от лёгких останется только обугленные мешки. Но он молчит, только смотрит блестящими глазами, на дне которых танцуют огоньки. Мужчина приглаживает отросшие волосы, взлохмачивая их ещё сильнее, вздыхает, смотрит на лампу, потом снова на парня. Скаут ухмыляется сам себе — (победил!) — и, подавшись вперёд, по-простому плюхается на Снайпера. — Ладно, буду читать, — приглушённо бормочет ему в плечо мужчина, побеждённый. — Победил. Они лежат друг на друге и дышат глубоко, тяжело и часто, словно только что любились. От этой мысли Снайперу становится неуютно. А Скауту становится пьяно-жарко. Мужчине всё сводит внутри от того, что его, здорового мужика, пригвоздил мальчишка. У парня всё горит внутри от того, что он подмял под себя сурового неприступного отшельника. Он улыбается, как идиот. И никому сказать нельзя, какой Снайпер мягкий и как он здоровски пахнет. Сигаретами, порохом и бухлом. Только как-то по-здоровскому. Поэтому Скаут решает об этом ему поведать: — Ты пахнешь заебись. Снайпер замирает, распахивает глаза — и Скаут чувствует, как тот за миллисекунды деревенеет — а потом разражается сиплым хохотом. Мальчишка трясётся на нём от его содроганий, а потом прыскает сам, падая лбом ему в грудь. — Так, всё, давай, читай, — нарочито серьёзно говорит Скаут, поднимаясь, снова ползя к стене, кутаясь, вытаскивая из-под тощей задницы книгу и передавая её Снайперу. Снайпер кладёт выше подушку, бьёт по ней, опирается спиной. Тянет остатки одеяла себе на длинные ноги. Он смотрит вправо вниз и его встречают два внимательных блестящих глаза, готовых внимать. — О, какой хороший мальчик, — глумливо умиляется мужчина, обнажая клык. Ответом ему служит фырканье. — Читай, давай. Снайпер открывает книгу, листает до третьей страницы, делает вдох. И крякает, когда ему на живот опять плюхается знакомый груз. — Так, всё. Вот так. Теперь можно. Снайпер затихает. — Джим. — Да всё, чё ты? Я всё, видишь? Больше ни слова не скажу. Снайпер молчит. — Ну старик, ну прости, старик, ну. Снайпер закатывает глаза и жуёт челюстями. Скаут падает головой ему в живот и недовольно и приглушённо рычит. — Ладно, Ларри. Старик. Старичок. Ларри. Прости, ладно? Он подаётся к нему, лезет на него, слишком близко, и у паршивца глаза горят, и мужчина от них горит, и всё у него горит. Он сдаётся и треплет ему щёку, улыбаясь совсем тепло и совсем любяще, как идиот. — Лоуренс, балбес, — он таскает его за нос едва касаясь, — в твоём случае я для тебя вообще мистер Манди, — говорит он совсем несерьёзно, плавясь от светло-голубых глаз. — Тогда я тоже не Джим, — также несерьёзно отвечает Скаут, залезая на него дальше, так, чтобы полностью видеть серую синеву печальных глаз, — а Джеймс, — указывает он вскидыванием брови, — Джеймс Фитцджеральд для тебя. В твоём случае, — кивает он. Скаут оказывается совсем близко, так, что он чувствует, как дыхание Снайпера обжигает ему край рта. Снайпер замирает, смотрит ему прямо в зрачки и кладёт ему крупную руку на плечо, сжимает. Покачивает парня и улыбается, щурясь в улыбке. Скаут усмехается, прерывая зрительный контакт, делает неясный жест рукой, и, бухаясь обратно на Снайпера, смеётся: — Так, уговор есть уговор, я всё, где моя история? На короткое мгновение повисает тишина, от которой у мальчишки вдруг взбрыкивает сердце. Но потом он видит жилистую руку над ним, как она скользит ниже и обнимает, потирая бок. Он возится, отдавая часть одеяла мужчине, неловко его кутая. Мужчина гладит его, прижимая тощее и горячее тело к себе, ощущая ничего, кроме живительного и немного болезненного чувства счастья. — Ты тоже заебись пахнешь, — неожиданно буркает Снайпер, листая на первую главу. Парень пахнет дешёвым мылом, вишневой жвачкой и юностью, и от этого мужчине срывает крышу. Скаут выворачивает голову и с искренним удивлением смотрит на него. — Лежи так, не шевелись, ты будешь подставкой. В подтверждение слов Снайпер кладёт корешок ему на плечо. — Да, я подставка, — смиряется парень, вздыхая, подкладывая под голову руку. Снайпер прочищает горло, хмурится, настраивается, вдыхает — и начинает: — Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного,чем Пип, то называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть… Через двадцать минут Снайпер прерывается на короткое мгновение, чтобы перевести дух, и как только в фургончике воцаряется молчание, его встречает лёгкий шум дождя по крыше и равномерное сопение на груди.