Ружья в снегу

Скаут просыпается в воде, грязи и крови. Его трясёт чуть ли не от лихорадки, а во всём теле — боль, боль, боль. Вокруг темнота, он ничего не видит, и паника сжимает ему трахею. Он задыхается, пытаясь ощутить свою правую руку. Он щупает конечность ободранными пальцами, и нащупывает лишь какие-то жёсткие и мокрые коряги. Ему оторвало руку. Он кричит в ужасе. Он мечется на месте, пытаясь подняться, путаясь ногами в ветвях и размытой дождём глине. Он дёргает правой рукой, ударяясь о металлическую стену, и заходится в сухом вымученном рыдании. Ему страшно. Он ничего не видит. Он хочет, чтобы всё закончилось. — Джим, — приходит к нему сквозь горячую пелену бреда глухой и низкий голос, — Джим, проснись. Парень в панике откидывает от себя чужую руку, (боясь, что она потащит его за собой), ползёт вперёд, но рука сильнее, она тянет на себя, и Скаут заходится в хриплом крике. Его выдёргивают из кошмара словно из плотной густой воды, заставляя вдохнуть сухой и холодный воздух. Скаут отпихивает от себя кого-то, продолжая кричать и материться, чтобы его отпустили. Хватка на нём крепкая и тёплая. И он лежит на чём-то тёплом. И жёстком. — Тише, Джим, — снова спускается сверху тот же голос, теперь более глубокий и спокойный. Парень покачивается из стороны в сторону. Его покачивают. Скаут трёт озябшие пальцы, понимая, что крови нет. Грязи тоже. Он мокрый… он мокрый, потому что он вымок под дождём. Он так думает. Большая и жёсткая рука гладит его по голове, приминая колкие от пота короткие волосы. Он дышит чем-то горячим и душным. По-другому горячим. Губы иссыхают от прикосновения ткани пижамной рубахи. — Всё хорошо, с тобой всё хорошо, всё хорошо, — продолжает бормотать голос, а широкая ладонь выводит на лопатках круги. Скаут пытается пошевелить правой рукой и понимает, что она шевелится. Но он еле её чувствует, потому что отлежал. Это кошмар. Ему снился кошмар. Осознание врывается в него как струя свежего ветра. Ему становится легче. А от объятий — больнее. Усталость и стресс выплёскиваются непрошенными сухими всхлипами. Он жмётся к Снайперу, обнимая в ответ, вцепившись ему в пижаму, и плачет. — Мне снилось что-то плохое, — по-детски признаётся он, стыдясь своего изуродованного слезами голоса, но он ничего не может с этим поделать. Он говорит правду. Он молится, что Снайпер не будет его ругать. Мужчина кивает, кренится к нему, сжимая его сильнее. Парень чуть ли не лежит на нём, но он его держит. Скаут открыто плачет, горько и измученно, возит носом, оставляя мокрые пятна на Снайперовой пижаме. Снайпер не перестаёт качать его, сначала молча, не смея напугать парня нечаянными словами, а потом начинает что-то мягко бормотать. Ерунду, чтобы он успокаивался. Скаут затихает через какое-то время, сначала дыша рвано и поверхностно, но потом его дыхание выравнивается, становится медленнее и глубже. Мягкое прикосновение горячих и шершавых губ к краю брови бросает в оцепенение, и Скаута сковывает леденящий душу стыд. Нет, не стыд. Ужас, который оттеняет стыд. Он невидящим взглядом смотрит на заляпанную его слюнями и слезами пижаму Снайпера. Он пугается настолько, что задерживает дыхание, боясь лишний раз издать звук, когда понимает, что сделал что-то очень плохое. Он еле слушающимися пальцами отцепляется от пижамной рубахи и перестаёт наваливаться на мужчину всем весом. Кисти наливаются жидким азотом. — Взгляни на меня, — просит Снайпер, и в его низком глухом голосе Скаут ловит словно опасные ноты, и ему скручивает желудок. Тёплые руки отстраняют его, но не отпускают. Разница между ледяным холодом воцарившегося молчания меж ними и теплотой родных рук и голоса пугает ещё больше, и Скаут путается, не зная, как толковать. Он сидит смирно и неподвижно, опустив взгляд, опустив голову, а потом зажмуривает вспухшие глаза. — Джим, — мягко зовёт Снайпер, почти шёпотом, и парню дёргает сердце. За веками снова начинает колоть и обжигать глаза. Жёсткая рука с длинными мозолистыми пальцами тянется к нему, осторожно, но мягко поглаживая по щеке, убирая со лба прилипшую прядь, вытирая край переносицы. Фаланга указательного пальца мужчины едва ощутимо касается челюсти парня, и Скаут послушно поднимает голову. Он боится смотреть. Он зажмурился, как кретин. Смотреть в глаза мужчине кажется неправильным, особенно сейчас, после того, что он устроил. — Всё хорошо, кенгурёнок, — мозолистый палец касается брови, поглаживая в знакомом жесте, и в груди парня словно прорывается дамба. Он открывает глаза, встречая родную печальную синеву. Мужчина мягко улыбается ему, и вокруг глаз появляются едва различимые в мраке морщинки. Он тянется к парню и также мягко гладит по голове. У Скаута дрожат челюсти, зубы стучат друг об друга, а в груди делается так больно, что ломается дыхание и глаза снова на мокром месте. Скаут слаб и отвратителен, он знает, и он не понимает, почему Снайпер продолжает касаться его, нашёптывая что-то, украдкой вытирая лоб и щёки. Парень с силой сжимает губы, и перед ним всё плывёт — у него опять слёзы. Он не понимает, почему Снайпер это делает. Но Снайпер делает. Мужчина что-то спрашивает у него, едва слышимо, кивает — но парень не понимает. Он послушно следует за его руками и ложится ему на плечо. Теплота накрывает его волной, и чувство защищённости, и покой. Он цепляется за его рубаху — сырую и мятую — и тычется лбом ему в шею, безмолвно прося о защите, заботе, ласке. Он не имеет права просить у него — Снайпер ему не мать — но Снайпер отдаёт, не требуя ничего взамен. — Прости, — это всё, что может выдавить из себя Скаут, на что Снайпер отвечает лишь «тш-ш-ш». Он не знает, за что он просит прощения. За то, что не дал отдохнуть. За то, что разбудил. За то, что пихал его во сне, в его собственной кровати. За то, что кричал. За изгвазданную в его соплях рубаху. За испорченный режим сна. За испорченную жизнь. За всё. Мужчина склоняется и осторожно касается губами его воспалённого лба. Парень вздрагивает, будто он его ударил. Снайпер продолжает что-то бормотать ему, потирая напряжённые плечи и спину, качая в руках. — Всё, всё, — повторяет Снайпер, кренясь назад так, чтобы Скаут полностью лёг на него и наконец расслабил свою чёртову спину, — теперь всё. Сердце Скаута полно до краёв. Он много хочет сказать. Что он благодарен. Что он просит прощения. Что он любит его. И не говорит ничего. Лишь прижимается сильнее и стискивает его крепче, надеясь, что Снайпер каким-то образом это поймёт. Лоуренс улыбается краем рта — себе — когда понимает, почему Джим наконец отвечает на объятие. Чёртов гордец. И даже мысли в голову не приходит, что ему не нужно храбриться перед ним и строить из себя чёрт знает что. Он как раненый зверёныш — Снайпер знает. Всегда боится опустить барьеры, и Снайпер понимает. Он сам такой, он делает также. Два сапога пара. Но они пытаются. Шаг за шагом. А сейчас… сейчас пусть будет это.