Ружья в снегу

Всегда это было страшно. Волнующе, пугающе, вызывало оторопь, потом смущение, потом глухую болезненную злобу, — мысль о близости. Но не о случайной, когда всё смазано и пресно-серо, не насильственной, когда отбиваешься изо всех сил, зубами и руками рвёшься на свободу, отстаивая право на неприкосновенность, но таких сил их не остаётся, чтобы не оказаться сломанным и опущенным, а по доброй воле. С человеком, которого любил. Скаут не думает, что это оно и было. Снайпер сначала показывает ему свои дробовики, потом они травят истории у костра, когда Снайпер в полумраке пытается отчистить кожаный жилет от налипшей чёрной дряни, а Скаут смеётся взахлёб от его ругани, потом идёт пиво. Много пива, они раз шесть отходят отлить. Потом ещё истории, потом ещё пиво. Снайпер рассказывает о своей первой любви. — У тебя девчонка-то была? — несмотря на слова, у Снайпера получается негрубо, а почти мягко, по-отечески, когда он поворачивает к нему голову и оранжевый свет очерчивает его жёсткое щетинистое лицо. Скаут опускает голову и мотает ею же. Ему не стыдно признаваться. Снайпер видит его таким, какой он есть. — У тебя — и нет? — стрелок искренне удивлён, но упрёка не было, но бегун всё равно принимает на свой счёт. Он вздёргивается и вспыхивает, выпячивает грудь и восклицает: — Не твоё дело! Снайпер продолжает на него смотреть, чуть сощурившись, и улыбка прячется в уголке его сухой губы. Скаут понимает. — Я не гомик, — выплёвывает он злобно, и внутренний ядовитый голосок подсказывает, «как ты», но Скаут прикусывает челюсти, жмёт язык к горькому нёбу и молчит, сопит. Смотрит в потрескивающий огонь. Глаза слезятся. Что-то говорит ему внутри, что Снайпер не совсем нормальный, как говорила мать, что он не, не как все, но не так, как люди на заправках на окраинах города или подобные тем, кто начал беспорядки Стоунволла. Он похож, но не совсем. Наполовину. Вдруг Скаута охватывает жгучая вина, так, что начинает гореть лицо. Он хочет уже сказать, «Про…» — Прости, кенгурёнок, — вдруг отвечает Снайпер, словно читая его мысли, но отвечает глухо, низко, отдалённо, снова отворачиваясь к огню. — Я не хотел тебя обижать. Так, с языка. Я не смеюсь. — И вдруг повторяет, зачем-то, обращая к нему позолочённый очками синий взгляд: — Не смеюсь над тобой. Скаута охватывает странное чувство. Будто гнойник вскрылся; сначала больно и мерзко, но потом легче. Он опускает глаза и тихо кивает. Он знает. — А я не… — вдруг подаёт Скаут голос; Снайпер слушает совсем внимательно. — Такие люди… в общем, мне всё равно, я… — он не знает, зачем он это говорит, потому что получается как-то не так. — Они есть и, и всё, — многозначительно заканчивает он и поднимает на Снайпера влажные опухшие глаза. — Я не ненавижу их. Никого. И тебя тоже. Снайпер легонько кивает и снова оборачивается к огню. Прикладывается к бутылке. Скаут смотрит на него. Он использует мало мимики, ещё меньше говорит, его сложно читать. Он красивый. Он жёсткий, угловатый и странный, но по-своему, у него есть что-то. Снайпер чувствует его взгляд, поворачивается к нему. Скаут смотрит на него, мокро и словно просяще, даже не мигает, своими огромными чёрными глазами с тонкой голубой каймой вокруг зрачков. — Что такое, малыш? — мягко и глубоко говорит Снайпер, и Скаут чувствует его дыхание у себя не веках. Снайпер отставляет бутылку на песчаную землю и полностью разворачивается к нему, шкрябая подошвой сапога слишком громко в тишине ночной пустыни. Руки сами тянутся к молодому и худому лицу с тенями усталости и едва заметными шрамами. На подбородке, в уголке губы, над правым веком. Скаута били, Снайпер знает. И насиловали тоже, как он догадывается. Скаут вздрагивает от прикосновения и чуть хмурится, прикрывает глаза, но не отстраняется. Заскорузлые большие пальцы осторожно гладят по мягким тёмно-русым бровям. — Тш-ш, всё хорошо, — шепчет Снайпер, будто говорил с испуганным зверьком, тем временем притягивая его к себе. Скаут не отрывает от него честного взгляда, открытый и уязвимый перед ним. Он почти кладёт парня на себя и начинает легонько укачивать. Скаут лежит у него на плече. Снайпер тянется и убирает единственную прядь, выбивающуюся ему на лоб. Он замирает, смотрит на него, медленно моргает, а потом также медленно, чтобы не напугать, опускается к нему, обнимая и поддерживая его под плечи. Поцелуй в переносицу тёплый и сухой, Скаут закрывает глаза. Потом ещё, чуть теплее и дольше. Он склоняется ниже и целует его во впадину щеки, ткнувшись длинным носом ему в узкую скулу. Прикосновение успокаивает, убаюкивает и уверяет, что он в безопасности. Но потом всё прекращается. Между ними снова врывается прохладный ночной воздух, запах Снайпера улетучивается, а связь обрывается. Скаут распахивает сонные глаза, ошеломлённый. Снайпер здесь, но он не здесь. Смотрит на него и не улыбается, а в глазах туман и бесконечная усталость. Но Скаут подскакивает на локтях, упирается ладонью в колючий песок, рвётся наверх к нему слишком резко, отчего запястье простреливает знакомая боль, хватается за него, за шею, за небесно-голубую рубаху, и по-простому жмётся к его рту. Он не знает, как целоваться, но в жесте он искренен. Он не понимает, что ему легко держаться на весу, потому что его уже держат. Они не знают, сколько это происходит. Вокруг тишина, ни одиноких птиц, ни насекомых, ни треска костра, ни гула базы. Они разъединяются совсем медленно, и они смотрят друг на друга. Глаза Снайпера блестят, а потом он вздрагивает и дёргается. Скаут не понимает, что он так смеётся. Тощая рука не отпускает рубаху цвета команды Синих. — Совсем поздно, — глухо скрежещет Снайпер, не отпуская его, — мы перебрали, а завтра опять. Надо спать, — резюмирует он и замолкает. Скаут не знает, как он доберётся. Он даже не знает, в какой стороне база, и не знает, как он поднимется на ноги. — Я здесь, хорошо? — бормочет он, еле разлепляя глаза, имея в виду, что он поспит на земле. Снайпер устало вздыхает и смотрит на дверь своего фургончика. — Хорошо.