Причина любить тебя

      Порой жизнь оказывается сущим дерьмом. Нет, не так. Настоящим дерьмищем, которое падает на тебя с неба, сваливает в лужу под ногами, марая с ног до головы, обдавая неприятным запашком и ощущением гадливости всего происходящего. Жизнь — говно. Человеческое такое, пропитанное желчью людской неблагодарности и эгоизма. Сверхценности всего происходящего придает вшитый под кожу пессимизм и обдающий холодным душем реализм. Люди могут быть теми еще скотами, которые не ценят окружающих, плюют в душу, а потом заглядывают в лица с невинным выражением глаз, якобы спрашивая, «как ты там, не помер ли от моего отношения?». Люди порой хуже животных. Отдаются своим страстям и глубинным желаниям, нарочито игнорируя социальные доктрины, продиктованные многими поколениями.       Выкурив очередную сигарету почти до самого фильтра, почувствовав, как язык начинает горчить от невыносимого вкуса, выкидываю оставшийся бычок на асфальт возле скамейки, на которой я расположился, просидев добрый час. В горле клокочет досада наравне с обидой и невыносимой злостью. Задница словно слилась с неудобными досками насиженного места, а пальцы все никак не могут перестать нервно трястись от пережитого унижения. От очередного, мать вашу, унижения, к которому я, с ужасом могу признаться сам себе, начинаю привыкать, отмахиваясь как от чего-то знакомого, тошнотворно пахнущего.       С приходом лета смеркается гораздо позже. Всполохи заката едва ли коснулись домов крыш, разрисовывая их мягким золотистым свечением. Кроны деревьев, уставшие от дневного марева, отбрасывая гротескные тени на тротуарах, выглядят измученными путниками пустыни, ожидающими приход спасительной ночной прохлады. Ребятня, резвящаяся на дворовой площадке, визгами и криками донимают квохчущих неподалеку от них молодых родителей, переживающих, как бы их чада не расшибли в пылу игры себе носы. На небе ни облачка, разве что диск солнца, прячась, скрывается за арками домов, прощаясь до следующего, точно такого же, жаркого и пыльного дня.       Поднимая голову, я щурюсь, уставившись на самое верхнее окно ближайшей пятиэтажки. До нижней рамы стекла почти дотянулась своими раскидистыми ветвями ива, молчаливо грозя вырасти еще выше. Свет, вполне себе ясно, не горит, но створки окна приветливо размахивают выглядывающим в проеме белоснежным тюлем. Глазам больно. Я щурюсь еще сильней — до противных темных точек под веками, до слезящейся пелены. Ничто не тревожит так, как ожидание. Ожидание того, когда все, наконец, закончится. А в груди собирается противный комок боли, который не сглотнуть, не протолкнуть по пищеводу в кислоту желудочного сока. И болит, зараза, так, будто готово прожечь средостения и вытолкнуться плевком прямо под ноги.       Один. Второй. Третий. Четвертый. Пятый. Бычки сигарет собираются солдатиками рядом со скамейкой. Ненавижу мусорить, но крайне влом выкидывать в мусорку. Баба Лена, соседка с первого этажа, снова разорется на дармоедов, что гадят, где непопадя. Но сейчас не до нее. Сейчас бы унять глушащий все на свете звон в ушах, убить напрочь ощущение всепоглощающей ревности и злости, готовые развернуться настоящим уничтожающим пожаром внутри. Это продолжается уже четыре гребаных года. Раз в месяц, по стандарту. А потом затишье с извечной надеждой, что больше не повторится, но нет. Маленькие плутливые мысли не дают покоя, шепча на подсознании, что я сам пошел на сделку с собственной совестью, согласился на условия, из которых я вовсе не выходил победителем. Сомнительный выигрыш без права на амнистию. Идиот, каких только поискать.       Опускаю взгляд, уткнувшись в собственные колени. Весь из себя такой в костюме, ведь сегодня годовщина. Весь из себя спешащий домой на одухотворенных эмоциях слепящей любви сквозь розовые очки, которые по-прежнему застилают глаза. Весь из себя такой напыщенный, приперевшийся с маленьким букетом полевых цветов, который оказался в той самой пресловутой мусорке возле скамейки. Да пошло оно все. Реально, пошло оно все ко всем чертям и их сводным бабушкам.       Вскакиваю, на эмоциях готовый одним махом сесть в свою старенькую Хонду, и свалить на хрен куда-нибудь, лишь бы не смотреть больше на колышущийся на ветру тюль, который, как призрак, машет рукавом, теребя натянутые нервы. Но почти сразу сдуваюсь, подбитой птицей падая обратно на свое место. Не могу. Не успокоюсь, пока не буду уверен, что все в порядке.       Дрожащими пальцами достаю из штанины брюк последнюю упаковку красного «Мальборо». Пальцы стискивают бока прямоугольной коробочки, сминая, когда понимаю, что осталась всего одна сигарета. Прикуриваю, вжикнув зажигалкой, а на душе все также до дрожи противно. Раз в месяц окунаться в уничижительное дерьмо — та еще прелесть. И пусть на моем равнодушно-циничном фейсе не отражается никаких эмоций, пусть лишь уголки, упрямо сжатых губ, сползают вниз, я знаю, что глаза выдают все. В моих глазах порой можно прочитать то, чего никогда не выскажет рот. Вот она — расплата моей самоуверенности.       Подъездная дверь, громко скрипнув, распахивается, едва не ударяясь о стену, выпуская наружу молодого мужчину, который, чертыхнувшись и чуть не упав на ступеньках, выпрямляется, взъерошив шапку непослушных кудрей. Спустившись вниз, не обращая ни на что вокруг внимания, мужчина вздергивает вверх голову, уставившись туда, куда смотрел недавно и я. На все тоже окно с белоснежным тюлем-приведением. А меня начинает сжирать внутри дикая ревность, напополам с желанием смять нахальную рожу с ухмылочкой, впечатать в стену подъезда, а после приложить несколько раз затылком, чтобы забыл дорогу сюда и о тех часах, что он провел в блаженном экстазе.       Терплю. Сжимаю до зубного скрежета челюсть, стискиваю губами сигарету и прожигаю в незнакомце дыру. Тот отмирает, наверное, чувствует на себе мой пронзительный потемневший взгляд, крупно вздрагивает и смотрит в ответ: сначала непонимающе, — не узнает, — а потом, вспоминая, ежится, прячет взгляд. Но я вижу, что он старается не ухмыльнуться, растягивая свои губы от уха до уха. Кулаки у меня так и чешутся, и я прикрываю глаза, несколько раз глубоко и незаметно вздохнув. Я не имею права. Не должен. Но в голове я растерзал патлатого на мелкие кусочки, вцепился ему в глотку, яростно вопя, что он не заберет то, что принадлежит мне.       А принадлежит ли?       Незнакомец, поправив на плече незамеченную мною раннее лямку рюкзака, видимо, ощущает что-то в моем холодном и протискивающемся в самое нутро взгляде, поэтому передергивается и, не сказав ни слова, старается удалиться. Мне бы так устранить из воспоминаний его оголенную спину, взмокшую от пота, его однотипные поступательные движения и знакомые тонкие щиколотки, закинутые на его, мать вашу, плечи. Блядство.       Выкидываю недокуренную сигарету, потушив ее об угол скамейки. В этот раз остаток летит в урну, когда я все-таки соскребаю себя с места, ощущая, как вместе со мной поднимаются все тягости бытия. Кулаки не прекращают чесаться от желания ударить, вмазать так, чтобы искры из глаз. Поэтому, несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, посчитав, наверное, до ста, беру себя в руки, нацепляю на лицо маску равнодушия и спокойствия, хотя внутри бушует целая буря чувств. Подхватываю сумку и направляюсь в подъезд.       Внутри ожидаемо воняет краской и сыростью. Недавно проведенный капремонт все еще отдает запахами проделанной работы. Нутро подъезда темное, едва ли освещаемое окнами лестничных пролетов. Ноги, как ватные, отказываются полноценно подчиняться, но я заставляю себя идти. Шаг. Еще один, пока не достигаю пятого этажа, застывая напротив двери со слегка потертым и поцарапанным покрытием. Темно-коричневая, почти черная, с потемневшими от времени цифрами «двадцать пять» поверх дверного глазка. Замираю, и снова вздыхаю, набирая в грудь воздух. Знаю, что дверь не заперта, поэтому спокойно открываю ее, переступая порог, и захлопываю с тихим щелчком, оказываясь в гуще окутавших меня запахов. Привычный аромат мяты ударяет в нос, смешиваясь с недавно приготовленным омлетом и курицей. Но за всем этим я слышу настойчиво-мускусные нотки секса и пота. Ноздри раздуваются от ярости, но я в очередной раз беру себя в руки, молча разуваясь и оставляя сумку на тумбочке в коридоре.       Иду вперед, едва ли глядя по сторонам. А что я увижу? Приевшаяся за четыре года обстановка не вызывает ровным счетом никаких эмоций, разве что жалость к себе. Светлый коридор с мраморным линолеумом раздваивается в самом конце, ведя налево в большую комнату, а направо — на кухню. Сиротливо вжалась в стену коричневая дверь рядом с прихожей, открывая проход в туалет, а напротив через арку свободно располагается спальня. Я слышу свои шаги словно со стороны, будто бы не я иду в зал, будто бы не мое тело движется по инерции, догадываясь, где я застану обитателя квартиры, живущего здесь на точно таких же правах, как и я.       Ненавистный мне тюль встречается сразу, стоит зайти в просторную, светлую, выполненную в пастельных тонах, комнату. Тонкая ткань вспучивается от потоков ветра и опадает назад, едва ли укрывая от меня сидящего на широком подоконнике курящего человека. Скидывая пепел с тонкой сигареты в стеклянную пепельницу, подаренную когда-то мной, молодой человек даже бровью не ведет, понимая, что в своем жилище больше не один.        Худой, в одних боксерах, не боясь простыть, разгоряченный, с еще проступающем румянцем на острых скулах. Длинные пальцы стискивают сигарету, а после прижимаются к губам, давая никотиновому дыму заполнить легкие. Сгорбившийся, приподнявший одно колено к груди, совсем еще юноша, он кажется хрупким и невинным с выступающими под кожей позвонками. Острые ключицы выпирают, придавая образу угловатости и мальчишеской наивности. Всклоченные густые волосы иссиня-черного цвета мокрыми прядками прилипли ко лбу. Я вижу профиль точенного и чуть вздернутого носа, а верхняя губа, что пухлей нижней, кривится, словно в насмешку надо мной. Вторая нога, свешивающаяся с подоконника, покачивается в такт какому-то ритму.       Юноша поворачивает ко мне лицо, и образ невинного и наивного мальчика слетает, как шелуха. По чуть опущенным уголкам глаз, по прищуру, по взгляду карамельно-карего цвета становится ясно, что передо мной вовсе не мальчишка, а молодой мужчина. И только я знаю, что узкое лицо с выступающими скулами и острыми углами нижней челюсти, с темным разлетом бровей принадлежит тому, кому в этом году, как и мне, исполнилось двадцать восемь. Его молочная кожа, подсвечиваемая золотистым цветом заката, кажется полотном, на котором нерадивый художник расплескал полутени, скрывающие мимолетную красоту.       У меня в буквальном смысле, как всегда оно и бывает, перехватывает дыхание. От восторга, от нелепого щенячьего писка внутри, от желания закрыть в своих объятиях и никого не подпускать, от ревности, от жгучей ненависти и боли, от одиночества и страха. Палитра эмоций так густа, что разрывает душу на части, и я ничего не могу поделать с тем, чтобы снова простить. Как и всегда, сдаваясь в руки победителя без особого боя, признавая свое собственное поражение. Он не может полноценно принадлежать мне, он не умеет принадлежать кому-либо в принципе. Это не в его характере. Но только мне он позволяет обманываться, считать, что между нами нечто большее; только мне разрешает заблуждаться, что я важней других.       Перед глазами снова всплывает картина, увиденная час назад, и внутри каменеет, как и каждый раз, когда я вижу подобное. Он не стесняется. Совершенно. Его все устраивает. И я согласился на подобное четыре года назад, когда еще лелеял надежду завоевать чужое непокорное сердце. Да и сейчас все еще лелею. У нас была договоренность: мы начинаем отношения, съезжаемся и делим наши жизни между собой при условии, что раз в месяц он может спокойно изменять мне с тем, с кем захочет, правда, единожды.       Влюбленный по уши, я сначала был в ужасе от предложения, но поняв, что иным образом мне не заполучить того, о ком я грезил с первой минуты нашей встречи, скрипя сердцем, согласился. И вот, раз в месяц получаю обухом по голове. Ему ни капли не стыдно, а меня каждый раз корежит. Я болен им, неестественно зависим. Я столько раз порывался уйти, но останавливался на полпути, столько раз пытался достучаться, но без толку. Я снова и снова возвращался, как за дозой, сгорая от безумства своей ненормальности. Я стал настоящим наркоманом, зависящим от толики чужого внимания, ревностно требуя его внимания. Я перестал замечать все вокруг и просто утонул в другом человеке безо всякой надежды выплыть.       Делаю пару шагов вперед и, дернув за узел галстука, одним рывком скидываю его на небольшой пухлый диванчик. Интересно, где еще этот патлатый трахал моего любовника? На этом самом диване, смахнув лежащий на нем темно-синий пушистый плед? Или же прямо возле подоконника, нагнув над ним? Видимо, вторая версия самая верная.       В груди саднит, а внутри, прямо в горле, собирается злой ком. Я не имею права злиться, не имею права высказывать недовольство. Я сам собственноручно подписал негласный договор, отдал себя на растерзание дьяволу. Сексуальному и похотливому дьяволу, который, наблюдая за мной, спокойно тушит остаток сигареты в пепельнице. Его губы раздвигаются в короткой ухмылке, а на мальчишеском лице мелькает тень недавно пережитого удовольствия.       Мой. Так хочу, чтобы он стал моим. Я едва ли чувствую собственные нижние конечности, которые доводят меня до него, едва ли могу отдавать себе отчет, как ладонь тянется к чужому лицу, а губы беспрестанно начинают шептать: «Юлиан… Юлиан… Мой Юлиан…» Голос хрипит и срывается, в уголках глаз начинает невыносимо жечь. Как только пальцы касаются чужой кожи, все тело словно пробивает электрический разряд, то ли боли, то ли возбуждения, но я-то знаю, что внизу живота у меня уже давно каменно стоит. Узел желания развязался в тот самый момент, стоило мне увидеть любовника и представить, как он извивается в чужих объятиях, как стонет и подставляет шею для поцелуев. Яростная волна лихорадочного возбуждения охватывает с макушки до пят, и я, схватив парня за плечи, рывком стягиваю с подоконника, слыша сдавленный смех. Он поворачивается ко мне спиной, нагибается и вцепляется в подоконник, нагло выпятив свою тощую, но, — без скромных преувеличений, — аппетитную задницу. Юлиан словно соткан из слова «секс»: каждое его движение, ловкое и обольстительное, призывно приоткрытые губы, будто шепчущие о вседозволенности и легкодоступности. И меня это злит. Злит, что я, как помешанный, готов прощать ему все на свете.       Юлиан вертит задницей, прижимается ягодицами к моему паху, постанывая от восторга, когда понимает, что у меня железно стоит. Он чуть поворачивает голову, облизывает губы, смотрит исподлобья, и его затуманенный взгляд застилает поволокой желания. Меня трясет, и все тело вопит о подчинении непослушного мальчишки. Одним рывком стаскиваю с него боксеры, слыша довольный всхлип. Бьет наотмашь на подсознании. Он возбужден не меньше меня. Яички поджались, а член с выступающей каплей предэякулята прижался к животу. Я надавливаю на поясницу, заставляя выгнуться сильней, провожу широкими ладонями по бокам, сминая кожу. Как же он стонал, если окно нараспашку открыто? Но когда взгляд падает на макушку склоненного парня, понимаю — он, опершийся локтями о подоконник, затыкает себе рот.       Скидываю с себя пиджак, не заботясь, что с ним станет после приземления на пол, стаскиваю штаны и нижнее белье, механически веду кулаком по своему возбужденному члену, смахивая белесые капли. Ему не нужна подготовка — это я понимаю, стоит мне развести чужие ягодицы в стороны, открывая пульсирующую дырочку, которая буквально требует к себе внимание. Пристроившись, одним толчком вгоняю на всю длину свой член, шлепаюсь бедрами о чужие ягодицы, слышу довольный всхлип. Он хорошо растрахан, расслаблен, но все равно сжимается вокруг меня, словно ожидая именно мой немаленьких размеров член, чтобы полноценно ощутить давление и заполненность внутри. Сгибаюсь над ним, и буквально вгрызаюсь в костлявое плечо, слыша надрывный всхлип. Взмокший, Юлиан, привстав на цыпочки, выгнувшись неимоверной дугой, прижимается еще ближе, насаживается сильней, вбирая мой член до конца.       Хриплю, восторженно рыча в вихрастый затылок, и тут же начинаю бешено, не щадя чужих чувств, вбиваться в худое тело, слушая пошлые шлепки плоти, сжимая руками бока, очерчивая большими пальцами выступающие тазобедренные костяшки. Юлиану нравится удовольствие на грани с болью, когда его берут грубо, вдалбливаясь, подчиняя, заставляя отдать контроль в умелые руки. Все внутри Юлиана пульсирует, стискивает меня, и я лишь на подкорке понимаю, что не надел презерватив, что вошел почти всухую, но я-то знаю, что опасаться мне нечего в силу того, что с другими Юлиан всегда предохраняется, а доверяет только мне. И это дает надежду.       Толчки грубые, глубокие, вжимающие в подоконник, Юлиан уже хрипит на одной ноте, зажимая рот так, чтобы ни один звук не сорвался с губ, но выходит у него откровенно плохо. Движения с каждым разом становятся все хаотичней, и я стараюсь не замечать щекочущие струйки пота, скатывающиеся по спине и пропитывающие рубашку насквозь. Сегодня наша годовщина, но Юлиан наверняка об этом не помнит, и я срываю всю свою обиду и ревность на нем, втрахивая в подоконник, грозя в буквальном смысле впечатать его собой в край. Юлиану хватает еще пары толчков и, без дополнительной стимуляции рукой, он кончает, надрывно вскрикнув, а я, сжав его ягодицы, натягиваю на себя еще на несколько фрикций, после чего оргазмирую в его нутро с хриплым рыком.       Перед глазами прыгают яркие звездочки, и все тело разом становится податливым, как пластилин. Я изливаюсь в Юлиана до капли, выжимаю из себя все до конца, довольствуясь жаркой теснотой чужих мышц. В голове наступает благодатная тишина, и все мысли разом вылетают куда-то вдаль, оставляя после себя пустую негу. Ревность никуда не делась, обида засела колом в сердце, и саднящее чувство бессилия осело на дне каждого органа. Но слушая чужое сбившееся дыхание, прижимаясь губами к взмокшему костлявому плечу, стараюсь заглушить болезненные эмоции.       Я снова занимаюсь самообманом, стараясь думать, что сегодняшнее происшествие было в последний раз.