Причина любить тебя

      С самого утра голова разрывается от мигренозной боли, пульсация стягивающего мозг ободка не проходит даже после дозы хорошего анальгетика. По дороге на работу умудряюсь попасть в небольшую пробку. Город-миллионник, запруженный гудящими машинами, вызывает легкое раздражение вместе с тупой не отстающей досадой, оседающей на кончике языка. Мягкая газовая дымка, окружающая автомобиль среди такой же тьмы движущихся на работу средств передвижения, становится умиротворяюще сизой, скрадывая яркие краски наступившего утра. Порой я терпеть не могу ранние подъемы, особенно, когда надо покинуть мягкую постель, в которой, закутавшись в одеяло, спит Юлиан, тихо посапывая.       В половину восьмого ставлю машину на парковке возле больницы. Подхватив сумку с ноутбуком и свой кейс, направляюсь в старое и обшарпанное от времени трехэтажное здание, выложенное из некогда белых, но уже давно ставших серыми, кирпичей.       Поздоровавшись на входе с курящими коллегами из соседнего отделения, захожу в небольшой полутемный коридор, вдыхая привычные запахи сырости и пыли. Лестница, видавшая виды и, кажется, не знающая ремонта лет двадцать, тянется вверх широкими ступенями, по которым я поднимаюсь, попутно доставая специальные ключи от входной двери отделения. Морщусь, чуть не роняю связку, матерюсь сквозь зубы, надеясь, что никто из коллег не услышит отборный трехэтажный из моих уст, а то иначе начнется кудахтанье и укоризненные взгляды, мол, «вы же — врач!» И это «врач», как клеймо на лбу на всю жизнь, особенно, когда ты — этакий эскулап, лечащий душевные болезни или, как любят говорить в простонародье, мозгоправ.       Вздыхаю. Настроение с самого утра ни к черту. После вчерашнего быстрого перепиха с Юлианом, я залпом выхлебал два стакана коньяка, стоявшего в холодильнике. Чтобы забыться, чтобы не начать устраивать разборки с разморенным и довольным любовником, который явно был в восторге от того, что за сутки его трахнуло аж двое людей. Мерзость. Как же больно…       Открываю дверь и попадаю в светлый холл между женским и мужским крылом общепсихиатрического отделения. Холодильник для передач родственников при моем приходе словно специально протяжно завывает, изо всех сил работая компрессором, так натужно, словно находясь на последнем издыхании. За длинным столом, помнившим когда-то лучшие годы, сидит престарелая пара, невольно уставившаяся на меня, когда дверь за моей спиной очень громко хлопает. Я едва сдерживаю очередной поток мата: этот громогласный стук отозвался набатом в больной башке. Ну нет, хуже ж день точно не может быть, верно?       Из подсобки встревоженной галкой вылетает пухленькая санитарка Света, которая, увидев меня, начинает улыбаться яркой, но слегка глуповатой улыбкой на круглом «матрешкином» лице.       — Здравствуйте, Алан Григорьевич! — здоровается девушка, отдернув на себе короткий, совсем не врачебный, а больше поварской, халат. — Вы сегодня рано.       — И не говори, Светочка, и не говори, — вздыхаю и киваю явно ожидающим встречу с каким-то пациентом паре. — И тебе здравствуй.       Расшаркавшись со Светой, плыву твердыми шагами, стараясь делать исключительно серьезный и совсем не болезный вид, направо в сторону женского отделения, открывая дверь все тем же специальным ключом со своеобразной резьбой. Никаких замков, только необходимый провал скважины в форме треугольника. Зайдя в крыло, тут же оказываюсь обласкан вниманием местной звездной пациентки. Она с другого конца длиннющего и широченного коридора кричит мне слова приветствия и хвастается своей новой ядерно-розовой помадой, которую ей буквально вчера, на свидании с родственниками, дала старшая сестра. Одарив пациентку комплиментом, улыбнувшись через силу, натурально вваливаюсь в ординаторскую, ощущая, как губы, скованные гримасой, начинают дрожать и уголки плавно уползают вниз. Я, честно говоря, заебался.       Просторная комната, выкрашенная в голубоватый цвет, встречает меня тиканьем часов, гулким урчанием холодильника и абсолютным отсутствием человеческих разговоров. Два стола, стоящие друг напротив друга, кажутся сиротливо покинутыми своими хозяевами. Тишина однозначно меня радует. Марья Сергеевна, моя коллега, с позавчерашнего дня ушла в декретный на три года, счастливо махнув рукой и наверняка всех мысленно послав на три веселых буквы. Уверен, она забеременела лишь потому, что также заебалась тащить на своем горбу отделение, как и я. Остался я и заведующая Надежда Михайловна, которая, судя по всему, сидит в своем кабинете. Теперь на мои плечи легла ответственность за половину отделения, а другая половина — на Надежду Михайловну. Если я не скопычусь в течение пары месяцев, то это будет хорошо. Одна надежда, что с приходом лета в отделение придут ординаторы для получения практики, иначе я издохну к концу года.       Поставив электрический чайник на кипячение, сладко зеваю и достаю из шкафа халат. Тут же переобуваюсь и лениво кошусь в сторону зеркала. Не то чтобы я не видел сегодня утром свою в хламину уставшую рожу, однако один взгляд на самого себя вызывает в груди неконтролируемый смешок. Я стал похож на ходячий труп. Не могу сказать, что всегда считал себя красавцем, однако во мне было что-то, что манило других людей. Юлиан как-то сказал, что самое привлекательное в моем лице — это глаза цвета светлой охры с золотистыми крапинками у зрачка, и черные выразительные брови, часто складывающиеся домиком, когда я переживаю какие-либо сильные эмоции. Я никогда не умел оценивать себя объективно. Нос как нос. Прямой, чуть широкий на конце, с острыми полукружьями ноздрей. Губы вообще тема отдельная: нижняя в два раза пухлей верхней, что вносило в мой внешний вид некий диссонанс. Легкая трехдневная небритость покрывает линию челюсти, подбородок и задевает верхнюю губу. Волосы цвета красного каштана немного отросли, и я стал убирать их гелем со лба, чтобы не мешались. И все бы ничего, но сейчас на меня из отражения смотрит уставший и затраханный своими переживаниями двадцативосьмилетний мужчина, с синими тенями под глазами. В лице появилось нечто вымученное, выстраданное, и глаза кажутся какими-то тусклыми, неживыми. Эк я превратился в чудище!       Вздыхаю в очередной раз и гляжу на свой прибранный стол, отмечая лежащие на углу бумажки с анализами моих пациентов. Начало рабочего дня официально начнется в восемь, с пятиминуткой с замами других отделений и коллегами по цеху, где нам будут выносить мозги по сорок раз, а потом также морально мутузить за опечатки или ошибки в историях болезни. Я искренне люблю свою работу. Честно. Отпахав три года, набравшись немного опыта, начав себя чувствовать более уверенно в собственной стезе, я стал получать удовольствие от своей профессии, находить такие плюсы, которые не замечал, когда учился два года в ординатуре. Только, видимо, фиговый из меня мозгоправ, если я не способен разобраться в собственных проблемах, в своей скудной, на веселье, личной жизни. Но, в то же время, мы все — люди. Не важно, кто ты по образованию и вероисповеданию, в жизни каждый способен наломать дров.       Давлю очередной зевок и завариваю себе крепкий чай с лимоном, довольно причмокнув, стоит немного отхлебнуть напиток. Надежда Михайловна не торопится приходить в ординаторскую. Она, как и я, на дух не переносит пятиминутки, зато потом можно будет расслабиться на пятнадцать минут перед обходом палат пациентов.       Взглянув уставшими глазами в окно, деревянные рамы которого требуют капитального ремонта, а то зимой конкретно поддувает из щелей, отмечаю, что лето скоро будет в самом разгаре. Сейчас бы уйти в отпуск, но хрен, кто меня в него отпустит. Я, снова пригубив чай, слегка вздрагиваю от неожиданности, когда двери ординаторской резко распахиваются. На пороге застывает Надежда Михайловна, грузная женщина шестидесяти пяти лет с всегда убранными в высокий пучок седыми волосами. В свое время я проходил ординатуру под присмотром этой строгой, но очень чуткой и внимательной заведующей, которая вскоре предложила мне прийти работать на место уходящего на пенсию врача. Я без всяких раздумий согласился: менять коллектив мне не хотелось, а хапнуть опыта у человека с сорокалетним стажем стоило.       Надежда Михайловна напоминает мне бронепоезд. Не только по своим габаритам, но и по стальному, совершенно не женскому, характеру. Зычная, крепкая женщина с прокуренным голосом, легко строит мед персонал и непослушных пациентов, но вместе с этим она способна ласковым словом вытащить человека из его переживаний. За это ее и ценят, любят, одаривают комплиментами.       — Что, настроения нет, Сава? — и это вместо утреннего приветствия.       — И вам доброго утра, Надежда Михайловна, — улыбаюсь вымученно, понимая, что притворяться перед этой женщиной бессмысленно. — Чай, кофе?       — Ты ж знаешь, что кофе, — фыркает она, проходя к старенькому диванчику у щербатого кофейного столика.       Она зовет меня по имени отчеству только в присутствии других людей. А так, лишь по фамилии. Сава — сокращенное от Савицкого. Как-то Надежда Михайловна заявила, что мое имя мне совершенно не подходит — «не русское какое-то оно, вот Ванька тебе бы пошло». И все равно ей на то, что у меня есть, вообще-то, татарские корни по матери, и на пресловутого русского Ваньку я отнюдь не похож.       Навожу женщине ее напиток, пока та, удобно расположившись, достает с нижней полки столика корзинку с печеньем, которым позавчера нас перед уходом угостила Сергеевна. Остатки от проводов в декрет, так сказать. Кружка с милым песиком с дурацкой и бессмысленной подписью «Dog`s coffee» никак не соответствует образу Надежды Михайловны, однако она предпочитает пить только из этой покатой и совсем не новой посудины, приговаривая, что это первый подарок ее внучка ей на юбилей.       — Ну так, что у тебя случилось, парень? — женщина по привычке трогает нижнюю губу, словно жалея, что не может закурить прямо сейчас.       — Да так, ничего особенного, — лениво отмахиваюсь, всем своим видом показывая, что не хочу продолжать разговор на эту тему, поэтому с тихим стуком ставлю кружку с кофе перед женщиной, сам садясь за свой стол. — Что у нас сегодня по плану? Поступившие есть?       Старательно перевожу тему. Зыркнув на меня пристальным взглядом из-под очков, крякнув и усмехнувшись, женщина, качает головой, принимая мои условия. Длинными узловатыми пальцами подхватив кружку за ручку, она делает пару глотков, довольно жмурится и отвечает:       — Трое поступивших, — на этих словах я тяжело вздыхаю, представляя, какой поток информации на меня сегодня свалится из чужих уст, и это не считая документации и еще сорока с лишним пациентов на моем попечении. — Я одного возьму, а то мне сегодня еще к заместителю главного врача идти. Один шибко буйный поступит, Ленка в приемке сказала, что его лучше к нам, а то в пятерке переполнено будет.       Устало хмурюсь и потираю переносицу. Что б их, работничков приемки.       — Кстати, — женщина сербает кофе, после чего откусывает кусочек печенья, — забыла сказать. Ты ж сегодня на консультацию собрался звать психолога?       — Мне еще терапевт нужен, — вздыхаю я. — Моего пациента, который двое суток назад температурил, проверить надо. Ну и, невролога стоило бы пригласить.       Местный невролог попросту слился. Мужик лет пять ходил, ныл, что уволится, что его не устраивает зарплата, что запара с пациентами большая, что его, мать вашу, вообще все достало. Его уговаривали остаться всем миром: мол, он такой великолепный врач с пятидесятилетним опытом работы, и тот, млея от комплиментов и неприкрытой лести, благосклонно соглашался. Два года назад на пост заместителя главного врача пришел очень перспективный и амбициозный управленец, который какое-то время Петра Васильевича терпел, а потом взял и психанул, аккуратно предложив свалить в отставку. Обиженный и оскорбленный, невролог ушел, пригрозив, что такого, как он, мы точно не найдем. И вот, последний месяц к нам приезжают приглашенные неврологи посменно, а своего постоянного, который будет работать на все отделения, найти никак не можем. Никто не хочет идти батрачить, нести огромную ответственность, пусть только и консультативную, да и больница, как бы, не городская, а областная, находится за чертой города в тридцати минутах езды. Кто из молодых специалистов согласится на подобное издевательство?       — А, ты ж не слышал, — таинственно начала Надежда Михайловна, привлекая мое внимание. — К нам молодой невролог придет сегодня знакомиться. Он год назад ординатуру закончил в том же ВУЗе, что и ты, потом поработал в каком-то гос.учреждении, и вот, по рекомендациям решил прийти к нам.       — За год сменить место работы? — присвистываю я. — Видимо, рисковый парень. Поменять насиженное кресло на наше сельское местечко, — недоверчиво хмыкаю.       — Не скажи, — обидчиво протягивает женщина, которая всю жизнь проработала в этой больнице. — Сав, ты это, настроение свое усмири, будь добр. Не знаю, что там у тебя случилось, но все-таки…       Я примолкаю, и неловкая тема нового коллеги уходит в небытие.       Посетив пятиминутку, мы с Надеждой Михайловной еще немного болтаем и идем на обход, чтобы проверить пациентов. Медсестры тут же шевелятся, громогласно объявляя о врачебной проверке, распоряжаются, чтобы все разошлись по своим палатам, а мы начинаем выслушивать жалобы пациентов и проверять их состояния.       Ничего экстраординарного, единственное, что пара, сидящая и ожидавшая с самого утра, добивается аудиенции Надежды Михайловны после обхода. А я, разложив анализы по историям болезни, принимаюсь за осмотр поступивших.       Один из них оказывается постоянным пациентом нашего стационара, правда, лежал обычно в другом отделении и, конечно, поступил он в красочном психозе, который более-менее купировали еще в приемке, однако остаточные явления все же имеет, так что мне приходится выслушать почти стандартную бредовую идею преследования. Мужчина утверждает, что за ним следят местные жильцы села, превращаются по ночам в инопланетян и устанавливают в доме прослушивающие устройства, чтобы выяснить, каким образом его, несчастного, похитить. Вертясь на одном месте, заламывая руки, мужчина не скрывает наличия голосов в голове, которые, при всем при этом, запрещают ему, время от времени, принимать пищу и угрожают расправой, но он пытается сопротивляться изо всех сил.       Все это вполне ожидаемо, ведь по выходу из стационара, год назад, он прекратил прием лекарств, так что рецидив не заставил себя долго ждать. Я задаю пациенту все необходимые вопросы, после чего прошу санитара отвести его обратно в палату. Указав в листе назначения препараты, распоряжаюсь привести второго визитера.       Им оказывается молодая девчушка семнадцати лет. Зашуганная, худая, с огромными зелеными глазищами, она испугано сжимается на стуле, стараясь не смотреть мне в лицо. Пообщавшись с ней, я понимаю, что у нее случился первичный эпизод. Острота и полиморфизм жалоб не заставили сомневаться, что у нее произошел ярчайший эпизод дебюта возможного эндогенного заболевания: голоса, страх, тревога, побеги из дома, бессонница, исчезновение аппетита и разнообразные бредовые фабулы. Успокаиваю девушку, проговорив с ней без малого час, и отпускаю ее в наблюдательную палату.       Откинувшись на спинку стула, тяжело вздыхаю. Эх, покурить бы сейчас. Самое тяжелое в моей профессии — это видеть страх в совсем еще юных глазах, они ведь на первых порах отчасти понимают, что с ними, возможно, что-то не так. Этот страх плещется глубоко внутри, съедает, хотя у самих пациентов со временем к своему состоянию исчезает критическое отношение, они не осознают, что больны. Это то же самое, как если сказать пьющему запоем человеку, что он болен алкоголизмом. Он будет все отрицать. Здесь такая же ситуация.       Выписываю лечение, отношу процедурным медсестрам, которые, засуетившись при моем приходе, быстро организовывают капельницу. Возвращаюсь в ординаторскую, пишу первичные осмотры и предварительные диагнозы. Остается утвердить все у заведующей, которая на днях проведет консультации. И только я собираюсь сходить покурить, проветрить голову, как звонит стационарный телефон.       Звонит психолог, обещая прибежать на осмотры в ближайшие полчаса, и я радуюсь, что заранее подготовил для нее истории болезни тех, кого она еще не проверяла. Вспоминаю о температурящем пациенте, который сегодня, к слову, чувствовал себя очень даже неплохо, вызываю на всякий случай терапевта, после чего спешу на улицу.       Работа активно отвлекает от болезненных ненужных мыслей, за что ей большое спасибо. Курю на крыльце, прикрываю глаза, расслабленно выдыхая. Взгляд лениво скользит по высоким соснам и забору, окружающему больничный комплекс, состоящий из нескольких зданий. Наше — самое высокое, включающее в себя три стационара, в том числе и детское. Второе, двухэтажное, расположено дальше по витиеватой дорожке, уползающей вглубь комплекса меньшего размера, вмещает в себя два отделения: приемное и неврозов. Административное здание, — самое маленькое, из красного кирпича, — для начальства, рентген-кабинетов, лабораторий и кабинетов консультирующих врачей.       Подавив зевок, прижимаюсь спиной к перилам. Я не жалею, что встал на путь психиатрии, желая помочь людям, но порой чувствую бессилие, со всем отчаянием понимая, как болезнь зачастую берет вверх над страдающим человеком, и единственное, что я могу — облегчить, поддержать на плаву, уберечь от необдуманных решений, но никак не вылечить. На это я не способен, в отличие, к примеру, от хирургов или терапевтов, да и многих других специалистов.       В психиатрии есть свои огромные плюсы и такие же большие минусы. Да, я способен лучше понимать психику людей, осознавать, болен человек на самом деле или нет, проникнуть в саму суть переживаний. Но при этом я не могу дать стопроцентную гарантию, что человек выплывет, что придет в себя и станет таким, как прежде. Увы, часто психику пациента уже не спасти, и это происходит, к сожалению, из-за специфики заболеваний, а не из-за того, что врачи, как любят говорить обыватели, «закалывают больных галоперидолом и аминазином». Эндогенные заболеваний коварны и сильны. Они выворачивают нутро, перекраивают личность под себя и медленно, точечно и скрупулезно стачивают. Но это не значит, что спасения нет. Бывает так, что человек приходит в себя. Не отчаиваясь, детально следуя всем рекомендациям, он продолжает жить привычной жизнью: заводит семью, детей, внуков — и болезнь отступает. Психиатрия — это симбиоз работы врача и пациента. И только истинный комплекс, полное понимание сути страданий и ответственность за свои поступки, способны вытащить с самого дна.       Когда я переступаю порог ординаторской, то замечаю даму-психолога, сидящую за столом Марьи Сергеевны — она уже успела прочитать половину отложенных мною историй. Худая женщина сорока лет, с ежиком темных волос и с яркими голубыми глазами улыбается мне:       — Здравствуй, Алан, — она всегда обращается ко мне на «ты», еще со времен моей практики в ординатуре. — Ты мне столько историй навалил! Я только из второго отделения пришла, там тоже зашиться можно.       — Спасибо, Елена Трофимовна, что не бросаете меня в беде, — улыбаюсь искренне, честно, предлагая женщине чашку сладкого чая, как она любит, и психолог благодарно мне кивает. — Кстати, вы Векслера провели мальчику, что поступил три дня назад?       — Епифанову? — женщина копается в своих записях, после чего удовлетворительно кивает. — Да, провела. Я нечаянно вложила в самом конце истории, прости, не обратила внимание.       Пустяк. Я привык к бардаку в документации, который порой устраивают приходящие консультирующие врачи. Мне потом приходится все разгребать, но это мелочи, которые можно легко стерпеть. Сажусь за свой стол и открываю крышку ноутбука, готовясь писать дневники на своих пациентов.       — Слышал, что к нам новый невролог пришел? — подает голос Елена Трофимовна спустя нескольких минут тишины, заполненной лишь постукиванием моих пальцев по клавиатуре.       Замираю на секунду, после чего молча киваю, возвращаясь к прерванному занятию. Меня не волнует новый невролог. Вот вообще. Лишь бы хорошо выполнял свою работу и писал разборчиво, а на остальное мне все равно.       — Слушок ходит, что он — сынок кого-то из нашего начальства, и сбежал с предыдущей работы из-за какого-то скандала, — делится сплетнями женщина.       Вот она, специфика работы в основном с женским коллективом. Женщины очень любят собирать сплетни и делиться ими, а поскольку многие врачи еще и живут в селе, зная почти каждого, то ничего удивительного в том, что они готовы мусолить косточки всем и каждому.       Натягиваю улыбку, не выражая абсолютно никакой заинтересованности, пожимаю плечами и киваю.       — Он закончил тот же ВУЗ, что и ты. Может, знакомы? — продолжает щебетать женщина, записывая данные пациентов из моих историй в свою тетрадь. — Ты же поначалу болел неврологией, да? Даже в кружке состоял с третьего курса, а потом на шестом резко решил пойти в психиатрию.       Незаметно для самого себя вздрагиваю, замираю, как заяц, который почувствовал опасность. Я рассказывал об этом, когда только пришел на практику, когда всем было интересно, откуда я и кто такой — это было пять лет назад, пока я был всего лишь сопливым ординатором первого курса. А Елена Трофимовна запомнила.       — Может, и знакомы, но вряд ли, — отвечаю быстро.       — Невролог-то молодой, — психолог отпивает глоток чая, довольно жмурясь. — Наверное, где-то твоего возраста.       Дальше поток информации я пропускаю, киваю, где надо, поддакиваю, хотя заинтересованности в моем проявлении участия в беседе ноль.       Чуть позже женщина начинает рассказывать про свои садово-огородные дела, и я полностью выпадаю из разговора, лишь на автомате угукая и продолжая строчить на ноутбуке дневники на пациентов, описывая их состояние. Благо, что у меня память и на фамилии, и на диагнозы шикарная, так что вспомнить жалобы каждого во время обхода не составляет труда.       Пару раз забегает Надежда Михайловна, которая просит Елену Трофимовну осмотреть и ее пациентов. Несколько раз заведующая напоминает мне, что ближе к обеду, наступающему у нас в полдень, она удалится к начальству, выяснять, какого ляда она им потребовалась. Киваю, киваю и еще раз киваю, а спустя время не замечаю, как в ординаторской остаюсь совсем один, задумчиво похрустываю пальцами и смотрю на настенные часы. Они показывают половину одиннадцатого, а я и не заметил, как быстро пролетело время. Осталось всего пять с половиной часов до окончания рабочей смены.       Услышав тихий стук в дверь, я недоуменно вскидываю брови. Свои не стучатся. Свои врываются, используя все тот же пресловутый необычный ключ, который есть у каждого во всех отделениях. Единственный, кто способен скрестись — это какая-нибудь пациентка, за которой не уследил медицинских персонал. Но вскоре ключ скрипит в замочной скважине, и в ординаторскую, мягко толкнув дверь, заходит незнакомый мне мужчина. Нет, не мужчина. Я ошибся. Неловко переступив с ноги на ногу, прикрыв за собой дверь и прижимая к груди какие-то папки, на меня в упор смотрит совсем еще юноша, едва ли перешедший пору нежных студенческих лет. Я бы даже сказал, что он все еще похож на студента, но Надежда Михайловна ни словом не обмолвилась насчет появления ординаторов. Тогда, следуя логике, пришел, как и обещал, знакомиться новый невролог.       Я замираю, как и он, уставившись, словно баран. Лишь тиканье часов нарушает образовавшуюся неловкую тишину. Этому парню, если верить словам заведующей, который после окончания ординатуры успел год проработать в какой-то клинике, лет двадцать шесть или двадцать семь, почти мой ровесник, хотя и выглядящий куда младше. Но я, хоть убей, не помню его, несмотря на то, что мы учились в одном ВУЗе и, возможно, сталкивались при посещении кружка по неврологии.       Смешной, немного неказистый в белоснежном халате, который он словно снял с чужого плеча. Бледный, и, если честно, смазливый до такой степени, что это даже противозаконно. На лице россыпь родинок и веснушек. Как карта звездного неба, честное слово. Темно-каштановые волосы уложены гелем в аккуратную прическу, придавая образу парня какой-то своеобразной правильности и одновременно детской наивности. Нос будто выточен из камня: прямой, узкий, с острым кончиком, а повыше подбородка яркие и сочные, притягивающие внимание, губы, чуть обветренные, но не менее выразительные. Скулы резко выделяющиеся, а щеки впалые, проглядываются под тонкой кожей жевательные бугры у краев нижней челюсти. Брови-черточки также темны, как и волосы, но самое притягательное во всем лице — это огромные глаза, похожие на оленьи. Бэмби, как он есть! Черные, как провалы бездны, в радужке не видно зрачка. Ресницы густые и настолько длинные, что это едва ли не преступно для мужчины. Одеть парнишку в женские шмотки — и можно выдавать за представительницу слабого пола, разве что вторичные половые признаки, в виде выступающего на шее кадыка, выдают с потрохами.       Парень сутулится, ведет неловко плечами, ощущая на себе мой пронизывающий тяжелый взгляд, чуть дергает подбородком, словно кидая мне тем самым вызов, но мгновенно тухнет, смотрит себе под ноги. Он явно не в своей тарелке, а я знаю, как при необходимости пришпилить человека глазами, как заглянуть в самую душу и вызвать смущение. И он смущен, разве что не краснеет щеками, но кончики аккуратных ушей у него порозовели, выдавая всю палитру испытываемых эмоций.       Пожалуй, этот незнакомец второй в моей жизни человек, который способен похвастаться практически кукольной внешностью. После Юлиана, конечно. Но они ни капли не похожи. У Юлиана красота грациозная, яркая, пестрящая, но в тоже время холодная, как лед. Вся внешность моего любовника соткана из хлада и мрамора, и в глазах отчетливо пляшут черти. Этот же юный врач угловат, скромен, стеснителен и робок. Я бы сравнил его с лучом солнца, который то вспыхивает, то исчезает в тени, то греет, то неловко убегает, боясь ненароком надоесть.       Такие ассоциации вызывают во мне странный отклик. В силу своей профессии я привык оценивать внешность людей, следить за их мимикой, походкой, манерой речи, так что нет ничего удивительного, что я успеваю немного изучить фактуру парня с макушки до пят. Жаль, что не видно, вот что он одет — халат удачно скрывает, но приталенные джинсы и кроссовки я оценить успеваю. Из-под ворота халата виднеется то ли рубашка, то ли футболка-поло темно-синего цвета, не разобрать. На груди висит бейдж, но я не могу разглядеть ни фамилию, ни имени с отчеством. А еще мне внезапно приходит в голову, что парень не очень-то ценит свою внешность, или считает ее совсем обычной, хотя, не знаю, с чего я вдруг так решил. Но юноша через пару лет обещает стать вполне красивым и статным мужчиной.       — Здравствуйте, — молодой врач, наконец, берет себя в руки и откашливается. У него достаточно низкий и хрипловатый голос, что не вяжется с нежным и невинным лицом. — Вы, наверное, Алан Григорьевич?       — Здрасьте, — я, усмехнувшись, вдруг решаю повеселиться, откидываюсь на спинку стула и в такт своим словам киваю. — Поскольку я единственный врач-мужчина на все отделение, то, думаю, вы не ошиблись. А вы, судя по всему, наш новый невролог, который решил познакомиться?       — Не только познакомиться, — он перестает рассматривать мой подбородок и заглядывает в глаза, на секунду замирает, будто теряя дар речи, но все-таки продолжает чуть более уверенно: — Надежда Михайловна попросила проконсультировать тех, кто уже давно ждет из пациентов. Собственно, попросила и вас дать мне список ваших подопечных. Меня зовут Данияр Анатольевич Маркелов.       Данияр. Какое необычное имя. Ему идет. Определенно подходит.       — Хорошо, — я все-таки искренне улыбаюсь, подаюсь чуть вперед, кивая в сторону диванчика. — Присаживайтесь. Чай, кофе?       Парень отмирает, медленными неуверенными шажками следует по указанному мною направлению, продолжая сжимать в руках принесенные папки. Движется он неуклюже, как-то зажато. Нет грациозности, как в Юлиане, ни капли сексуальности. И даже мысль, что парень может быть со мной одного поля ягоды, никак не торкает. Он не умеет завлекать, заманивать, и уж точно не смотрит на меня определенным, по своей заинтересованности, взглядом, который за время отношений, даже до встречи с Юлианом, я научился различать.       — Если можно, то кофе с двумя ложками сахара, — отзывается Данияр, пристраивая свою поклажу на кофейный столик.       Иду наводить парню напиток, невольно думая о том, что девчонки-медсестры мальчишке проходу не дадут, будут строить глазки только так. Незаметно усмехаюсь и пока добавляю в кружку сахар, обращаюсь к гостю:       — Можем на «ты». Мы почти ровесники, да и коллеги. Расшаркивания ни к чему, правда ведь? — засвечиваю подбадривающую улыбку, чуть повернув голову в сторону собеседника.       Невролог слегка улыбается в ответ, и я понимаю, что оказался прав, когда сравнил его с лучиком света. Он весь преобразился. Едва уголки губ поползли вверх, дрогнув, глаза парня засветились каким-то внутренним светом: мягким, нежным. Неглубокая носогубная складочка отпечатывается на коже, образуя небольшие ямочки по бокам у рта.       — Если в… Если ты так считаешь, — пожимает плечами молодой врач. — Для меня пока непривычно такое, но ты первый из всех сотрудников отделений, который напрямую заявил мне, что я могу спокойно "тыкать".       — Мы почти ровесники, — повторяю я, наливая кипяток в кружку и ставя ее перед ним. — Между нами не такая уж большая возрастная разница. Тебе лет двадцать шесть или двадцать семь? — продолжая говорить, возвращаюсь на свое место, теперь разглядывая профиль парня, но он повернулся, чтобы глядеть на меня прямо, уже не так сильно стесняясь рассматривать лицо.       — Двадцать семь будет через месяц.       — А мне двадцать восемь, так что не вижу смысла важничать перед почти что сверстником, — поясняю, отмечая, что начинаю улыбаться свободно и легко, понимая, что плохое настроение из-за нового знакомства уходит куда-то вглубь сердца. — Да и мы с тобой самые младшие врачи во всей больнице, хотя это не суть, — я выдерживаю небольшую паузу. — Как адаптация в новом коллективе? Нелегко прийти на место Петра Васильевича, наверняка уже плешь об упоминании оного проели?       Отпив глоток, Данияр охает от горячности напитка, после чего выдавливает смешок.       — Да, я так понимаю, Петр Васильевич у вас еще та звезда. Ты прав, мне уже уши прожужжали великолепием бывшего коллеги, особенно его уникальным подходом, и недвусмысленно дали понять, что желательно следовать такому примеру. Я пытался объяснить, что у меня свои методы работы, но… — невролог разводит руками в стороны, улыбнувшись.       — Здесь привыкли к одному ритму и порядку, — решаю я заступиться за коллег. — Сам понимаешь, люди в возрасте, у них свое понятие о том, как должен работать врач, какие назначения писать и диагнозы ставить. Что-то новое принимают со скрипом, так что не обессудь, если первое время будешь слышать придирки.       — Учту, — кивает серьезно парень. — Меня уже проконсультировали, что к местным старожилам стоит прислушиваться.       Мне хочется задать еще несколько вопросов, например, почему Данияр ушел с предыдущего места работы и отчего вообще захотел устроиться в больницу за чертой города, пусть и областную, но я не решаюсь.       Да и не успеваю уже — в ординаторскую быстрой походкой влетает Елена Трофимовна, расплывшаяся в улыбке при виде Данияра, и я, слушая щебетание женщины, возвращаюсь к прерванному занятию по оформлению историй болезни, поставив себе галочку не забыть отдать нужные папки с записями о пациентах новому знакомому.