Глава 8.
16 января 2021 г. в 13:05
— Я тебя толком так и не поблагодарил, — голос Дара в полутишине такси, нарушаемой лишь музыкой из радио, раздается неожиданно и звучит как-то пристыженно.
Я, что всю дорогу пялился в окно, не обращающая внимание на время от времени покашливающего, явно много курящего в жизни, таксиста, удивленно вскидываю брови, повернув голову в сторону собеседника. Данияр смотрит на меня, и я вижу, как в его глазах плещется какая-то эмоциональная буря, какой-то внутренний диссонанс, о котором он не может или не хочет мне сказать. В их глубине таится нечто, что я не способен пока разгадать. Мой взгляд тяжелеет, и я, понимая, что ничем хорошим наши долгие гляделки не закончатся, потому что я могу ляпнуть нечто личное или нечто компрометирующее, отворачиваюсь обратно к окну.
— Всегда рад помочь. Просто не встревай больше в такие приключения, — выдаю глухо, но он прекрасно все слышит, и вновь между нами образовывается тишина.
Но эта тишина больше похожа на монолитную ментальную стену, дистанцирующую нас друг от друга. Это провал. Провал хотя бы потому, что я начал подумывать, будто у меня получится сдружиться с Данияром. Я, как человек, который достаточно сложно сходится с людьми, сначала порадовался, как смогу завести близкое знакомство с человеком, являющимся моим коллегой и почти одногодкой. Но что-то меня останавливает, и я не могу понять, что именно. Возможно, тот факт, что он узнает обо мне и Юлиане, поймет, насколько я слабак, который позволяет вытирать о себя ноги, когда это делает любимый человек. У меня сложилось впечатление, что Дар смотрит на меня с легким налетом восхищения, замечая, как на работе я ловко разруливаю тяжелые ситуации, как могу управиться с любым пациентом. И сама мысль о том, что я вызову противоположные восторгу эмоции, угнетают меня. Я впервые настолько переживаю, размышляя, стоит ли мне доверять или не стоит тому, с кем я знаком всего ничего, но о ком узнал достаточно за всего лишь одну ночь.
Я надеюсь переступить черту взаимоотношения просто коллег — хочу попробовать подружиться, найти что-то общее, потому что, хоть Дар и вызывает во мне неясные пока что чувства, но ему я думаю попробовать довериться. Однако как говорят: «И хочется, и колется» — внутренний голос тормозит, подсказывая, что у этого сближения может быть и довольно неудобный для меня исход. Что, если Данияр потянется ко мне чересчур сильно? Как быть с тем фактом, что я могу привлекать его? Разве я способен ему что-то дать? Не хотелось бы впутывать Данияра в свои заморочки, врываться проблемным собой в его жизнь.
Едва приезжаем на работу, как тут же разбегаемся по своим рабочим местам. Данияр с натянутой и какой-то обиженной улыбкой кивает, и поскорей ретируется, оставив меня один на один со своими размышлениями. Он словно что-то почувствовал в той неловкой тишине в такси, когда я отвернулся от него, когда позволил легкому напряжению повиснуть между нами.
Я вздыхаю, прикидываю время и, немного подумав, прикуриваю, встав почти на крыльцо здания. И едва не получаю дверью по спине, когда Игорь Борисович, — заведующий детским, — выскакивает наружу. С покрасневшими от усталости глазами, с глубоко залегшими тенями синяков, обрюзгший и явно не выспавшийся, мужчина вскидывает голову, уставившись на меня. Он мне по плечо, и ему приходится задирать голову. Он кривится, стиснув ладонью ручку двери, и через секунду раздумий выходит на крыльцо, становясь рядом со мной. Я внимательно наблюдаю за ним, пока мужчина закуривает, глубоко вздыхая. Руки у него странно трясутся, но не так, как у беспробудно бухающих все выходные людей, а от явного нервяка. Рубашка у мужчины чуть помята, да и галстук ослаб на шее, словно хозяин дергал его беспрестанно, не зная, куда деть руки. Халата на заведующем не оказалось — видимо, скинул его перед тем, как выйти с намерением получить порцию никотинового дурмана.
— Хреново выглядите, Игорь Борисович, — подаю голос, когда врач, наконец, втягивает в легкие густой сигаретный дым.
Он еще раз кривится, осматривает меня с головы до ног, хмыкает, прищуривает набрякшие веки, из-за чего возле уголков его глаз появляются глубокие морщинки.
— Вы не лучше, Алан Григорьевич, — язвит, и совсем не стесняется этого. — Что, девушка не дала всю ночь спать?
— Почти, — хмыкаю, пропуская колкость мимо ушей.
— Да так «почти», что, видимо, вы забылись, что утром на работу? — бросает он как бы между прочим, а я едва не давлюсь сигаретным дымом, поэтому откашливаюсь.
Этот старикан замечает все, подмечает любую мелочь, видит то, на что другие не обратили бы внимание никогда. С чего он вообще решил, что я забылся? Окидываю себя с головы до ног придирчивым взглядом, и понимаю, что я ведь одет не совсем так, как надо на работе. Точнее, не так, как многие привыкли меня лицезреть. Джинсы, кроссовки вместо туфель, плюс легкая взъерошенность и небритость. Мда, пересуды мне обеспечены, ведь медсестры любят посплетничать, да и наверняка на моем лице отпечаталась усталость, поскольку поспать нормально у меня возможности не было.
Но мне плевать. Так плевать, что даже внутри ничего не екает. Пусть разговаривают — надо каким-то образом украшать чужие серые рабочие будни.
— Один-один, — хриплю, и мужчина, фыркнув, глубоко затягивается, одну руку запихивая в карман брюк.
Мы молчим, и я почти отвлекаюсь от того, что рядом со мной стоит коллега, но он курит достаточно тяжелые для восприятия сигареты, поэтому забыть о себе напрямую не дает.
— У вас что-то случилось? — спрашиваю, и Игорь Борисович морщится, словно проглотил огромную дольку лимона.
Обыкновенно он всегда стремится покурить отдельно, шкерится по углам, витая в своих мыслях, и не терпит никого рядом. Но, видимо, сегодняшний случай не один из них. И это напрягает больше всего — что человек, который привык к собственному укладу жизни, стремится побыть с кем-нибудь рядом.
— На ковер начальство вызывает, — выдавливает из себя нехотя, с обдумыванием, стоит ли вообще что-либо говорить. — Вчера родители девочку взяли на прогулку по территории больницы. Девчонка лежит уже не в первый раз, состояние психоза давно купировалось, остались лишь резидуальные бредовые идеи. Детский тип шизофрении у двенадцатилетней девочки. Поступала с такой ярчайшей симптоматикой, что не осталось сомнений в эндогенной природе ее заболевания, — Борисыч начинает говорить чуть быстрее, явно стремясь сбросить камень с души. — Она с начала своей госпитализации ни разу не выходила на улицу. С родителями я общался пару раз, поэтому, отметив, что ребенок идет на поправку, отпустил их погулять на час. А они забрали девчонку и исчезли, и на телефоны не отвечают! — мужчина делает судорожную затяжку и укоризненно качает головой. — Я заполнил соответствующую документацию, отметил в истории болезни, что ребенка забрали родители без ведома лечащего врача, но заместитель главного все равно вызвал на ковер, чтобы я написал объяснительную. Родители у нее, судя по всему, те еще недоумки. Решили, что если ребенку стало легче, то можно забирать, не поставив меня в известность. Придется разыскивать этих горе-опекунов и что-то решать на месте.
Вот так вот и делай добрые дела для других, особенно для наших хитрожопых пациентов. Пытаешься идти навстречу, а тебе в ответ кулаком под дых. Родители пациентов не лучше. Сколько нам приходится выслушать дерьма, сколько скандалов перетерпеть, стараясь поначалу спокойно объяснять специфику нашей работы и рамки ограничений в связи с этим. Но хрен там. Спокойно наши люди не понимают, поэтому зачастую приходится с родственниками переходить на крик, дабы быть хоть немного услышанными. Тогда они смиреют, но начинают бухтеть, что на них повышают голос, хотя мы всего лишь пытаемся донести информацию, которую они не желают услышать нормальным спокойным тоном. То, что Игоря Борисовича вызывает начальство — это не есть хорошо. Выговор и возможное лишение части зарплаты вполне вероятны.
— Как говорит Надежда Михайловна: «Надо писать не объяснительную, а пояснительную», — вспоминаю слова своей заведующей. — По сути, вашей-то вины нет. Оценив состояние, вы отпустили ребенка подышать свежим воздухом. Это прописано рамками нашей работы, что пациенты, по достижению ремиссионной стадии, могут выходить на улицу в сопровождении родственников или санитаров. Тут уж вина родителей, а не ваша.
— В курсе, — кривится мужчина, словно я наступил ему на больную ногу и еще попрыгал на ней же. — От этого не легче. Знаете же вы, как наша администрация любит выедать печенку.
Знаю, поэтому и проглатываю свои слова поддержки, только хмуро киваю. Да, после вызова к начальству настроение всегда становится ни к черту, хотя зачастую понимаешь, что твоей вины ни в чем не было. Но мозг полощут с удовольствием — так, для профилактики, чтобы понимали свое место.
Игорь Борисович докуривает, тушит сигарету и выкидывает ее в урну, кивает мне и молча уходит, направляясь в сторону административного здания. Я провожаю его взглядом и, тяжело вздохнув, иду к себе в отделение, попутно размышляя, как буду отмахиваться от вопросов, почему выгляжу не так, как обычно.
Переодевшись, включаю компьютер и иду в сестринскую женского крыла, чтобы у кого-нибудь из медсестер одолжить зарядник для телефона. Девушки реагируют неоднозначно: всматриваются в меня, как будто мысленно спрашивая, все ли у меня хорошо, а я, натянув улыбку, спокойно реагирую на удивление в наивно распахнутых очах.
Не дрогнув, сочиняю, что аккумулятор в телефоне постепенно приходит в негодность и разряжается вдвое быстрее обычного — этого не совсем хватает, чтобы остановить поток вопросительных знаков в чужих глазах, но достаточно для того, чтобы одна из девушек молча протянула мне провод с блоком подзарядки. Улыбчиво благодарю, и стоит мне скрыться в ординаторской, как я выдыхаю, прикрыв глаза. Радуюсь, что Надежда Михайловна пока еще не осчастливила своим присутствием, поэтому, воткнув телефон в блок питания, врубаю его, мгновенно офигевая от шквала сообщений и звонков, заставляющих несчастный гаджет непрерывно вибрировать.
Широко распахиваю в изумлении глаза — хренова туча сообщений от Юлиана абсолютно сбивает с толку. После долгого молчания, когда, судя по всему, Юлиан оставался в клубе, ожидая, что я вот-вот вернусь, начались истеричные вопросы, из которых я, хорошо знающий своего любовника, делаю безошибочный вывод, что этот красавчик был пьян. Юлиан вопрошал, куда я исчез и что происходит, после чего, напуганный моим молчанием, начал названивать — пропущенных штук тридцать. Последние СМС прямо показывают, что вывод мой возлюбленный сделал правильно, осознав, что я не сиюминутно психанул и вот-вот остыну, а рассержен всерьез: в сообщениях, изобилующих рыдающими смайликами, он слезно просит прощения и переживает, что я не вернулся ночевать домой.
Сердце делает кульбит и замирает. Он на самом деле волнуется, или это очередной развод, попытка удержать меня на коротком поводке?
Сглатываю, на секунду прикрыв глаза. Руки отчего-то трясутся, и я нервно облизываю губы. В моем воображении непроизвольно рисуется картина вчерашнего вечера после моего ухода: Юлиан хорошо проводит вечер в чужих объятиях, и его не волнует что-либо другое, но потом у него начинается отходняк, и он вспоминает, что натворил.
Мне противно до тошноты. Мерзко, но я не могу не переживать за него, раздумывая, не надрался ли он до такой степени, что ему стало все равно где, с кем и в каких позах; не подсыпали ли ему волшебного порошочка, как Дару, чтобы Юли стал послушней и посговорчивей.
Я стискиваю пальцами телефон, и он, как по мановению волшебной палочки, начинает вибрировать в руке входящим звонком со знакомым именем. Юлиану, видимо, пришло оповещение, что я снова в сети. Не могу сейчас его слышать, иначе расклеюсь прямо на работе, не хочу потом терзать себя тем, что я оставил его одного, а сам сбежал из-за той боли, что он мне причинил. Пытаюсь сдержаться, но…
— Да? — не узнаю свой голос, настолько холодно и одновременно сипло он звучит, полный раздражения и обиды.
— Ал, — выдыхает Юлиан, хлюпая носом, шмыгает и откашливается, чтобы продолжить говорить. — Ты где сейчас?
— Где я могу быть? — с трудом разжимаю губы. — На работе.
Юлиан молчит, снова всхлипывает, а у меня ноги начинают дрожать, и я заставляю себя сесть на диван, пользуясь тем, что телефон включен на подзарядку в удлинитель, который я могу перемещать как угодно для собственного удобства.
Юли плачет редко. Настолько редко, что я могу на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз он расклеивался с тех пор, как мы начали встречаться. И порой я не могу понять, то ли он действительно переживает, то ли пытается таким образом манипулировать мной, давя на болевые точки. Я ненавижу, когда он плачет. Он становится похожим на ребенка, которого хочется обнять, прижать к своей груди и, погладив по голове, пообещать все, что угодно, лишь бы он больше не расстраивался. У меня сердце заходится, стоит представить, как Юлиан в данный момент умывается слезами, растирает их по покрасневшим щекам и опухшим губам.
— Прости меня, — шепчет, как в припадке. — Прости меня, пожалуйста, прости! Я знаю, что виноват, скрыл от тебя, что за нами наблюдают… Прости! Я понял, что натворил! Прости… — повторяет, как заведенный.
Слушаю, но ничего не отвечаю. Мне тяжело. Больно. Я всю ночь провозился с Данияром и почти забыл о тех эмоциях, что пережил с Юлианом, отодвинул их на задний план, сосредоточившись на других проблемах, более насущных. Но из-за умоляющего тона Юлиана, его слез, все снова возвращается. И мне опять хреново. Нет, так хуёво, что выть хочется. Потому что я осознаю, что прощу Юлиана, ведь я болен им, люблю так, что мне самому страшно. И за это я ненавижу самого себя. За свою слабость перед этим парнем, за свой мягкий и крайней податливый характер, который Юлиан сгибает, как ему хочется, беспокоясь лишь о самом себе, но не обо мне.
— Почему ты не ночевал дома? Где ты был? — прерывает молчание Юлиан, так и не услышав от меня слова прощения. Ему нужно чем-то заполнить паузу, и почти физически ощущаю, как он боится, что я сброшу звонок.
— Только не говори, что тебя это волнует, — выдыхаю тихо, прикусив губу, готовый сам разрыдаться из-за того, что я так слаб, что хочу прямо сейчас посмотреть в любимые глаза и увидеть в них искренние переживания.
— Разумеется! — почти вскрикивает. — Меня это волнует.
Хмыкаю, покачав головой.
— У друга был, — сдаюсь, выдаю себя.
— У тебя… С тобой все хорошо? — робко спрашивает, прощупывая почву и пытаясь понять, насколько сильно он может давить на меня, дабы узнать, у кого именно я был.
— Да, — но со мной все совсем не хорошо.
Плохо настолько, что я не представляю, как буду работать целый день. Я категорически ненавижу смешивать личную жизнь и рабочие моменты, и хочется орать дурниной от осознания, что мое настроение, и так стремящееся ниже плинтуса, способно повлиять на какие-то моменты при общении с пациентами.
— Мы… Мы можем дома поговорить? Я буду тебя ждать, — лепечет, а я киваю, но вдруг понимаю, что он все равно этого не увидит.
— Ладно, — бросаю коротко, и, чтобы не сказать еще что-то, обрываю вызов.
Соображаю, что все это время почти не дышал, эмоционально подавляя самого себя. Матерюсь сквозь зубы, но невероятным усилием воли прикусываю язык, и в этот момент в ординаторскую входит Надежда Михайловна вместе с Данияром, который, увидев меня, мгновенно отводит взгляд, уткнувшись им в свои кроссовки. Заведующая, не заметившая этого, здоровается со мной и тактично проглатывает вопрос о моем внешнем виде, хотя язык у нее точно чешется. Но не при постороннем же!
— Сав, дружочек, поставь чайник, мы с Данияром чаек попьем. Он моих пациентов глянет, — просит женщина, и я без возмущений иду выполнять просьбу, пока двое нарушителей моего уединения присаживаются на диван.
Я старательно делаю вид, что все в порядке, что у меня не трясутся мелко руки от пережитого мандража. И у меня почти получается скрыть волнение, вот только пронзительный взгляд Дара пригвождает меня к полу каким-то странным пониманием. И мне становится не по себе.