Алекс Волф

И почему же до сих пор сердце бьётся, Так безрассудно, но крепче, чем казалось? Что остаётся, а что ему остаётся, Биться, и рваться, биться, не прекращая.

      – Ну надо же, кто пришёл! И даже без предупреждения. Глория!       Мать потянулась ко мне, чтобы поцеловать в щёку, и я обняла её. Не то чтобы совсем неискренне, но с долей напряжения.       – Ну, проходи, я готовлю ланч, папа скоро спустится. Рассказывай, что у тебя нового. Мы думали, ты уже совсем забыла своих родителей.       Что-то было не так. Подозрительность сквозила в каждом её движении. Даже взгляд – не привычный, высокомерно оценивающий и моментально делающий собственные выводы, а какой-то другой, тревожный и тревожащий. Что могло произойти на этом островке стабильности?       Неудивительно, наверное, что я не любила бывать у родителей. Учитывая наши постоянные стычки, удивительнее было то, что я всегда возвращалась. Семья есть семья. Но я предпочитала встречаться как можно реже и где-то на нейтральной территории. Например, в дорогом ресторане, где мама точно не стала бы поднимать шум. Интересно, что она сказала бы, если бы я сказала, что картошка фри и бургеры гораздо вкуснее каких-нибудь моллюсков в виноградных листьях. Я крепче обняла маму. На этот раз я выслушаю всё. Молча проглочу любой упрёк, да ещё и улыбнусь в ответ. Ради Линды я сделаю что угодно.       – На самом деле мне, ммм, нужна ваша помощь, – обвела я взглядом родителей.       Ланч закончился, я уже рассказала им о последних месяцах учёбы, о подготовке к экзаменам, о планах на ближайшее время. Мама продолжала смотреть недоверчиво, папа – пытливо и настороженно. В процессе разговора я так и не смогла выяснить, что происходит, и не стала дальше откладывать то, ради чего я пришла.       – Мы всегда поможем тебе, дочка, расскажи, что случилось.       – Есть проблемы. У одного человека. У моей подруги серьёзные проблемы. – На этот раз самообладание изменило мне, и я мямлила как испуганная первокурсница. Опустив голову, я несколько раз глубоко вдохнула и медленно выдохнула. – Моя подруга Линда попала в трудную ситуацию. Её арестовали за то, чего она не совершала. Это просто нелепая случайность. Но нужна помощь хорошего адвоката, чтобы её отпустили.       – Что за Линда? – с подозрением спросила мама. – Я помню, ты рассказывала только про подругу Алекс. Я ни разу не слышала про Линду.       Я судорожно соображала. Выдать её за одногруппницу не получится, если папа согласится помочь, то узнает, что это не так. В мыслях всё было легче. Если я просила помощи, родители никогда не отказывали.       – Мы познакомились с ней, когда я была на практике, после четвёртого курса.       Я даже не знала, где конкретно Линда работает, так же, как и она не знала обо мне. Что-то, связанное с транспортом и логистикой, это всё, что мне было известно.       – Я говорила вам, что принимала участие в расследовании, а она проходила по делу как свидетельница. Мы долго работали с ней, и в итоге подружились, обменялись телефонами. Мы не очень часто общались, но на днях я узнала, что она случайно попала в тюрьму. Нужно помочь ей выйти оттуда.       – Как вышло, что она случайно попала в тюрьму, детка? – спросил папа.       – Помнишь те шествия 24 апреля? Когда нас привлекали на дежурство. Она шла домой с работы, и её арестовали. Она ничего не сделала, просто шла мимо.       Я начала чувствовать, будто земля уходит из-под ног. Они мне не верили, я видела по глазам, но не понимала, почему. Я постучала ногой по полу, убеждаясь, что он ещё на месте. В горле пересохло. Я ощущала себя пойманной в ловушку.       – А почему ты сама не займешься её защитой, дочка? Или не попросишь кого-то из знакомых юристов? Может быть кто-то из твоих преподавателей поможет?       – У неё уже есть адвокат, но я не уверена, что этого будет достаточно.       – Почему? Если она ничего не сделала и была на работе, разве трудно это доказать?       – Это политика. Её не отпустят, если не вмешается кто-то более влиятельный. Папа, ты же обещал, что если мне понадобятся твои связи…       – Или деньги?       – Да, и деньги тоже. Я их верну, я уже вот-вот получу назначение на работу.       Внезапно отец сменил тему. Сначала я не осознала, о чём он говорит, а когда поняла – меня резко бросило в жар.       – Глория, малышка, ты ведь пригласишь нас на вручение дипломов?       Дипломов. Очевидно, этого сделать я не смогу. Могло ли это быть случайной оговоркой?       – Папа, говорят, это дико скучное мероприятие, мы два часа будем по очереди принимать присягу, но если вам с мамой так хочется посмотреть, то конечно приходите, 28 мая.       – А когда ты получишь диплом юридического?       Господи, нет. Всё определённо шло не так. Да, я врала им все пять лет. Нашему движению деньги были нужнее, чем родителям. Я виновато потупилась.       – Я хотела вам сказать, но не решалась. Из-за тяжёлых нагрузок в академии мне пришлось взять в юридическом академический отпуск на год. Я закончу в следующем году. Простите.       – Дочка, ты не учишься в юридическом уже четыре года. Ты не просила у меня денег на последний семестр, и я позвонил им спросить реквизиты, чтобы оплатить самому.       Щёки предательски покраснели. Здесь мне было абсолютно нечего сказать. Я четыре года брала их деньги в начале каждого семестра, но, погружённая в отношения с Линдой, совсем об этом забыла.       – Нет никакой Линды, да? Ты всё придумала, чтобы мы дали тебе денег.       Я действительно попалась в ловушку. Причём ловушку эту я выстроила себе сама и не представляла, как теперь выпутываться. И я всё ещё не могла развернуться и уйти, не получив то, зачем пришла.       – Я ничего не придумала! Линда существует, и она в беде! Да, я бессовестная дочь, я врала вам и брала деньги, потому что мне были они нужны. И сейчас мне не к кому обратиться, кроме вас. Помогите мне. Помогите ей. Пожалуйста.       Голос папы был внимательным и ласковым. Он всегда заботился обо мне, всегда вставал на мою сторону.       – Глория, малышка, во что ты ввязалась? Расскажи правду, и мы поможем тебе.       Зато Алисия Файерберд определённо не собиралась играть роль хорошей полицейской.       – Давно ты принимаешь наркотики, Глория? Тебе ведь нужны деньги на наркотики, и не лги, что это не так!       От сюрреализма происходящего у меня захватило дух. Как её логика была способна на такие выводы? Я вскочила из-за стола, с грохотом отодвинув стул, и посмотрела на родителей сверху.       – Как такое могло прийти тебе в голову? Я не употребляю наркотики, я даже не курю.       – Не ври нам! – Мама тоже встала, скрывая гнев за маской заботы.       – Я говорю правду! Если бы вы могли просто открыть глаза и увидеть, что происходит в мире! Невиновных женщин сажают в тюрьмы, нас убивают, уничтожают. Я могу навсегда потерять мою д...дорогую мне подругу. – Я не смогла произнести перед ними слова "моя девушка". Струсила, хотя это и не помогло бы мне, скорее наоборот, лишило всех шансов.       – Мы видим, что происходит с тобой! И мы любим тебя и всегда о тебе заботились!       – Вы ничего вокруг себя не видите! Вы меня совершенно не знаете и никогда не хотели знать. Вам важны только правила приличия, успешность, только то, что снаружи. Вы лицемеры, и лишь притворяетесь, что заботитесь!       Я кричала и кричала, бросая обвинения, уже не думая о том, справедливы они или нет. Единственная женщина, которая могла довести меня до такого состояния, шагнула вперёд и влепила мне пощёчину. Повисла звенящая тишина, или это зазвенело в моих ушах от удара. Тут же она неуверенно оглянулась по сторонам, словно ища поддержки. Моя аристократичная мать Алисия Файерберд. Дрожащим от сдерживаемых эмоций голосом она произнесла:       – Иди в свою комнату. Мы поможем тебе, мы вытащим тебя из любой беды, только не надо больше врать.       – Да, малышка, иди к себе, отдохни, потом мы вместе подумаем, как нам с этим справиться.       Я затравленным зверем оглянулась вокруг. Они хотят запереть меня. Они отведут меня в клинику, не дадут увидеться с Линдой. Я отвернулась и побежала к двери, испытывая острое ощущение дежавю.       Пробежав пару кварталов и свернув вглубь улицы, я остановилась. Хорошо, что я ещё не выселилась из общежития и мои вещи там. По щекам катились слёзы бессильной ярости, и не от пощёчины. Я не могу ей помочь. Я не могу помочь Линде, я только что лишилась последнего шанса. Ни денег, ни родителей, ни любимой девушки. И всё меньше сил, чтобы это выдерживать.       В следующие две недели я пыталась стать призраком. Поддавшись разрушительным эмоциям, с новой силой затопившим меня после встречи с родителями, я сделала вещь, за которую мне было бы стыдно, если бы она завершилась успехом. К счастью мне повезло, и к разрушению чужой жизни я не причастна. Она прекрасно справляется с этим без меня.       Мой отказ участвовать в организации выпускной вечеринки встретил молчаливое непонимание группы, и неудивительно, ведь я занималась этим пять лет. Но когда я сказала, что в принципе не собираюсь идти на вечеринку, это вызвало бурю. Что случилось? Ты заболела? У тебя проблемы? Как тебе помочь? Сами по себе вопросы были неплохими и в общем-то показывали, что моим одногруппникам и одногруппницам на меня не наплевать, а значит я была не такой уж плохой старостой, и может быть даже хорошей подругой. Проблема была не в самих вопросах, а в том, что после каждого из них мне хотелось плакать. А ещё исчезнуть, стать невидимкой, пусть забытой, игнорируемой, отвергнутой, лишь бы не слышать всех этих слов сочувствия, которое делает только хуже.       …       Я сидела на подоконнике и задумчиво смотрела на небо, меняющее свой цвет сначала с голубого на почти белый, потом на бледно-жёлтый, потом на невозможно красивый красно-оранжевый. Мне наверно и каждый день в течение всей жизни не надоело бы смотреть на закат. И ещё на Линду, никогда бы не надоело. Громкий стук в дверь – и я чуть не свалилась на пол.       – Глория! Знаешь, ты нас всех обижаешь. Мало того, что ты отказалась участвовать в организации выпускного, ты действительно отказываешься идти?       Натали, уперев правую руку в бок, смотрела на меня требовательно и обиженно, а мне, услышав её оклик, пришлось мучительно долго возвращаться в реальность. Я воображала судебное заседание, где Линду признают невиновной и освобождают прямо в зале суда, а я жду её снаружи с букетом пионов с ближайшей клумбы (тут я сразу же вспомнила, что она не любит сорванные цветы, и силой мысли пыталась заставить его исчезнуть). Я встряхнулась.       – Я отказалась от организации, потому что мне нужно было готовиться к экзаменам.       – Судя по оценкам, не так уж ты и готовилась. Мы думали, ты точно сдашь всё на отлично.       Да уж, я тоже так думала пару лет назад. Спасибо Глории из прошлого, что заботилась о своей репутации, только это позволило мне удержаться на плаву и не провалить экзамены.       – Вопросы попались сложнее, чем я ожидала.       – Допустим. Я понимаю, ты каждый год устраивала все вечеринки, и ты не обязана это делать. Но объясни, почему ты не хочешь идти?       Как объяснить? Мне кажется, о некоторых вещах просто невозможно говорить вслух. Ты замыкаешься в себе, молчишь, отчасти надеясь, что тебя услышат и поймут и без слов. Но никто не понимает, а ты уже слишком привыкла молчать, и продолжаешь это делать, уже ничего не ожидая и ни на что не надеясь, просто по привычке.       – Я уезжаю вместе с родителями завтра сразу после получения диплома. Мы хотим провести немного времени вместе до того, как я приступлю к службе.       – И как это мешает сегодняшней вечеринке?       О нет. И почему я никогда не могу просто послать подальше, почему я всегда хочу быть вежливой и дружелюбной. Наверное потому, что Натали ничего плохого мне не сделала. Она не знала, каких трудов мне стоит просто вести спокойный разговор, не сорваться и не закричать. Я вздохнула. Правда обычно работает лучше лжи, ну хотя бы частичная правда.       – Я не хотела говорить, но у меня кое-какие проблемы в семье. Мы их решаем. Не думаю, что могу сейчас веселиться.       Натали смягчилась и подошла ближе.       – Что изменится от того, что ты сейчас останешься здесь и будешь сидеть в одиночестве? Как ты этим поможешь решению своих проблем? Пойдём с нами. Это наш последний вечер. Мы же пять лет были одной командой.       Она так мило улыбалась и так искренне хотела моего присутствия, что я не смогла отказаться. Сидеть на подоконнике и изводить себя мыслями о том, как всё сложится, получу ли я завтра распределение, на которое рассчитываю, уже не казалось единственно возможным вариантом. Это мой последний вечер в академии. Линда поймёт.       – Я зайду за тобой через полчаса, – кивнула Натали, словно подозревая, что я снова передумаю или сбегу.       На самом деле всё было довольно неплохо. Я даже смогла отвлечься и вполне сносно общаться с друзьями. Первые пару часов. Потом я просто слонялась среди весёлых компаний, не находя себе места, а ещё позже, удостоверившись, что никто не обращает на меня особого внимания, выскользнула за дверь и направилась куда глаза глядят, лишь бы остаться одной.       Уже подходя к общежитию, я заметила ещё одного призрака. Вглядевшись в туманные сумерки, я поняла, что я не единственная решила пропустить вечеринку. Правда в отличие от меня, её вряд ли туда приглашали. Меня почему-то проняло дрожью в этот тёплый и влажный майский вечер. Она словно сама была прентонским туманом – сумрачная, неуловимая, но в любой момент готовая появиться из дымной пелены и вгрызться тебе в горло. У меня не вышло стать невидимкой, как я ни старалась, а вот она идёт, и кажется, что любой прохожий неизбежно шарахнулся бы от неё в сторону, как от невидимого препятствия.       Как ей это удавалось? Она ведь все пять лет была именно такой. Словно наслаждалась тем, что никто не хочет к ней приближаться. Её не отвергали, потому что она отвергала всех первая. Даже спустя пять лет я совершенно её не понимаю. Но на этот раз я поступила действительно некрасиво. Я ходила на кафедру неделю назад. Это было подло с моей стороны, даже после всего, что она сделала, но я была там и хотела направить все силы, чтобы организовать ей худшее распределение из возможных.       – Доброе утро, майор Ричардсон, – жизнерадостно улыбнулась я тогда, зная, что он хорошо ко мне относится.       – Доброе утро, Файерберд, – улыбнулся он в ответ.       – Я хотела спросить по поводу распределения, нет, на этот раз не своего, а своих одногруппников.       – Если ты пришла просить за них, то мой ответ – нет, распределение производится исходя из оценок и поведения по потребностям, заявленным городами и областями.       – Я знаю. Я просто хочу уточнить, куда вы направили Алекс Волф. Я беспокоюсь за неё.       – Курсант Волф уже приходила ко мне просить распределения, и я склонен решить её вопрос положительно.       Не ожидая такого, я опешила.       – Куда она попросила распределения?       – На юг, где проходила практику.       Но... она постоянно упоминала, какая это была дыра, и как там было невыносимо. Я потрясла головой, пытаясь понять, зачем ей это.       – Ну, я абсолютно согласна с вашим решением, майор, спасибо за помощь, – я быстро свернула разговор и сбежала от него, не дожидаясь лишних вопросов.       "Что, Алекс", – подумала я тогда, – "хочешь сбежать подальше? Беги".       Возможно, она и не хотела бежать, подумала я сейчас. Я приблизилась к ней, шедшей навстречу, и то, что я увидела, меня озадачило, если не сказать напугало. Нет, не то, что она даже не заметила меня (может в конце концов я научилась этому колдовству – быть невидимкой?), а то, что, если это не было иллюзией тумана и уличных фонарей, у Алекс Волф глаза были красными от слёз.       ...       Я всё-таки подошла к зеркалу, хотя смотреть на себя в новенькой полицейской форме не хотелось. Я не ощущала ни восторга, ни ностальгии от того, что покидаю место, где провела пять лет. Я так и не поговорила с Линдой, не рассказала, где я учусь, не объяснила, почему. Она, конечно, всё поймёт, как и всегда понимала и принимала меня.       Сегодня должен был быть такой важный день. Сегодня я узнаю, где мне предстоит работать ближайшие несколько лет, а я чувствую по этому поводу только горечь. Как я могу работать полицейской, когда настолько беззаконные вещи происходят в моей жизни, а я не могу их исправить. Я хотела сражаться, менять мир к лучшему, но как я могу делать это, когда мой личный мир разрушен? С другой стороны, какая вообще теперь разница, где жить, чем заниматься. Возможно, только эта работа даст мне нужные связи и возможности, которых мне сейчас так не хватает.       Я не разочаровалась в жизни, я потеряла к ней интерес, потому что увидела, какой могла бы быть моя жизнь с Линдой. Как будто я бежала куда-то: к своей цели, к счастливому будущему, радостная и беззаботная, а на пути вдруг вырос высокий забор, которого там не должно было быть. И я не только больно ударилась, отлетев назад, но и внезапно поняла, что дальше пути нет. А если я не могу идти желаемым путём, то не всё ли равно, какой тогда выбирать.       …       Я не мстительная личность по своей натуре. Я вспыльчивая, обидчивая, слишком доверчивая, я могу лгать, притворяться и манипулировать, когда мне это нужно. Но я не злопамятная и умею прощать. Кроме тех вещей, которые простить невозможно.       Так или иначе, я позвонила маме спустя несколько дней после выпуска из академии. И да, я извинилась. Я напугала их, я соврала им, я сбежала.       – Прости, мама, – сказала я. – Я была не в себе. Это правда, про подругу. Я не говорила вам про неё, зная, что вы не одобрите. Линда – феминистка, и она правда была на этом митинге.       Мама молчала, продолжая, как я прекрасно знала, на меня дуться и желая, чтобы я устыдилась своих поступков, но это давно не работало. Я сделала паузу и зажмурила глаза, чтобы было легче договорить до конца.       – Я тоже была на этом митинге, как полицейская. А должна была быть с другой стороны. Я тоже феминистка, как и Линда. Мы очень близки с ней. Мы…       – Замолчи, – резко бросила мать и у меня резко сдавило грудь, а кровь прилила к ногам, словно сердце провалилось куда-то вниз. Я едва держала трубку возле уха, потому что руки внезапно онемели.       – Выслушай меня, – слабо сказала я.       – Я ничего не хочу знать, – ещё более резко ответила она, но тут же смягчила тон. Я словно была сейчас рядом и видела, как она переглядывается с отцом, как бросает взгляд на наши семейные фотографии на стене и понимает, что, если я положу трубку, это будет уже навсегда.       – Глория, мы просто хотим тебе помочь. Возвращайся, и мы справимся с этим. Мы найдём врачей, тебе станет легче. Никто не будет тебя осуждать. Где ты сейчас?       Я не видела смысла скрывать это, да и в общем-то не собиралась прятаться и бегать.       – Я получила распределение в восемнадцатое отделение Прентона. Я теперь лейтенант Файерберд, стажёр полицейского отделения. И я просила вас о помощи, которая была мне нужна, но вы не помогли. Возможно однажды я и вернусь, но сейчас мне очень больно оттого, что вы не хотите меня понять и просто выслушать по-настоящему.       Не дожидаясь, пока она ответит, я повесила трубку. Глядя на гаснущий экран, я думала о всякой ерунде. Думала, почему мы до сих пор говорим «повесить трубку» или «бросить трубку», когда мы просто нажимаем кнопку. Сколько времени должно пройти, чтобы изменились слова, которые уже не описывают действительность? Сколько времени прошло, чтобы однополые отношения снова стали преступлением, несколько лет? Сколько времени должно пройти, чтобы нас снова начали воспринимать как норму? Сколько поколений должно смениться, прежде чем наш мир станет проще, терпимее, свободнее?       Я стёрла со щеки слезу и снова подумала, что как-то часто я в последнее время плачу. Телефон снова зазвонил. Неужели мама решила попробовать ещё раз со мной договориться? Но номер был незнакомым.       – Алло.       – Привет, это я.       Её голос звучал спокойно и уверенно, словно она звонила из дома, или идя с работы, как обычно по солнечной стороне улицы, а никак не из тюрьмы. Ритм сердца мгновенно сбился, как будто пытаясь выстукивать её имя: Лин-да, Ли-нда, Линда.       – Это правда ты? Боже, Лин, я не верю. Не верю, что слышу тебя. Я так соскучилась. Как ты? У тебя всё хорошо? Нет, это дурацкий вопрос. Тебя не били? Ты не болеешь? Не кашляешь?       Я спрашивала и спрашивала, а по щекам, не останавливаясь, текли слёзы.       – Лори, милая, – остановила она мой нескончаемый поток. – Со мной всё в порядке. Я не болею, здесь приличные условия, нас хорошо кормят, пускают гулять. Я смогла наконец выпросить звонок, потому что завтра суд, все уже просто рады от нас избавиться.       – Я знаю про суд. Я пыталась найти тебе другую защиту. Просила родителей, но… Я могу ещё раз поехать к ним. Если папа даст деньги, может быть…       Я не стала говорить, что если я и получу деньги, то на определённых условиях. Мне было уже всё равно, заставят ли они меня лечиться, или учиться, или выйти замуж, главное, чтобы она была свободна. Линда спокойно, но уверенно перебила меня.       – Нет. Послушай меня и пожалуйста, не перебивай. Джулия Вайнберг прекрасная адвокатесса, ты знаешь, и она сделает всё, что от неё зависит, но это вряд ли поможет. Мне не нужен другой адвокат, потому что суд уже принял решение. Милая, мне придётся остаться в тюрьме, не знаю, как надолго. Пожалуйста, не волнуйся за меня, я справлюсь.       Её голос сорвался на последних словах, и я поняла, что теперь плачет она. Я снова словно видела всё так, будто находилась с ней рядом. Видела, как она стоит, опершись о стену, отведя трубку телефона от уха, пытаясь не поддаться всепоглощающему чувству ужаса от того, во что превратилась её жизнь. Я видела её, невероятно прекрасную даже в тюремной одежде, с волосами, собранными в неаккуратный короткий хвост. Я чувствовала её боль, как если бы я была ею, и я чувствовала свою боль, оставаясь собой. В один момент мне показалось, что эта боль меня разорвёт. Что я разлечусь по асфальту осколками, обрывками, бумажным конфетти. Что угодно было бы лучше, чем стоять вот так, сжимая телефон, и быть не в силах помочь. Я крепко зажмурила глаза, прогоняя все мысли. Сейчас нужна была ясная голова.       – Линда, ты слышишь меня?       Ответная тишина заставляла представить, что она уже ушла, что трубка безжизненно свисает с аппарата и скоро я услышу гудки.       – Да, я слышу.       – Я найду кого-то ещё. Мы обжалуем решение. Я вытащу тебя.       – Ты не слушала меня? Это решение президента. Что бы ты ни сделала, ты проиграешь. А я останусь здесь.       Она снова замолчала, пока я медленно умирала от страха и тоски. Я не могла выдержать этого молчания. Внезапно её голос стал веселее и оживлённее:       – Ты уже получила диплом?       – Да, несколько дней назад. Ты, наверное, думаешь обо мне невесть что, ты же не знала, что я учусь в академии и буду работать в полиции.       – Я ничего такого не думаю, и ты это знаешь. В самой профессии нет ничего плохого, важно лишь какие решения ты будешь принимать.       – Я бы не поступила, как она. Я бы лучше сбежала, притворилась мёртвой. Но я бы не причинила тебе вред, никому бы не причинила вред.       – Я не хочу говорить об Алекс, у меня нет на это времени. Я хочу говорить о тебе. Ты уже нашла работу?       – Мы не ищем работу, нас распределяют. Но да, я уже получила работу, слава Богу я остаюсь здесь, в Прентоне, в восемнадцатом отделении.       Я чувствовала в голосе Линды облегчение, когда она сказала:       – Лори, ты можешь мне помочь.       – Как? Скажи, и я сделаю, что угодно.       Я действительно думала, что смогу это сделать. Думала, что ей нужен доступ к базам данных или что-то вроде того.       – Работай хорошо. Не отвлекайся на мои проблемы. Не беспокойся обо мне. Строй карьеру, развивайся.       Что-то внутри снова рухнуло вниз, я просто не знала, сколько ещё могу выдержать. Я сказала сиплым и неуверенным голосом:       – Но ведь однажды ты выйдешь.       – Да, – она помолчала, – однажды я выйду. А ты, пожалуйста, заботься о себе. Не разочаровывайся в людях, знакомься, находи подруг. Я не обижусь, если… – она не договорила, но я прекрасно её поняла.       – Никаких если! Я тебя не отпускала. Я люблю тебя Линда, люблю тебя больше всего в этом грёбаном мире. И даже не думай, что сможешь прогнать меня. Я всегда буду с тобой.       – Я тоже люблю тебя, Лори, – сказала она еле слышно, так тихо, что я думала, мне это послышалось.       – Что? – всё-таки переспросила я, но услышала только звук опускающейся телефонной трубки и короткие гудки.       Совершенно опустошённая, я села прямо на асфальт там же, где и стояла, слушая короткие гудки, пока вызов не отключился. А ведь она и правда повесила трубку, вдруг подумала я. По-настоящему повесила трубку, не нажала на кнопку. Кажется, я начинала бредить.       – Девушка, вы в порядке? – вытащил меня из болота мыслей женский голос. Я протянула ей руку, и держась за неё, медленно встала. Осмотрела себя, покрутила головой.       – Да, кажется, спасибо вам.       – Не за что. – Женщина продолжала озабоченно изучать меня, и я улыбнулась, стараясь, чтобы губы не дрожали.       – Я в полном порядке, просто закружилась голова. Ещё раз спасибо.       Повернувшись, я пошла прочь. Я определённо была не в порядке и у меня больше не было сил бороться. Линда вошла в мою жизнь внезапно и настолько крепко, что я упустила тот момент, когда снова стала слабой. Когда начала слишком сильно полагаться на неё. И как мне опять стать собой, если часть меня хочет только исчезнуть, больше не существовать, чтобы не чувствовать боли?       …       Я ждала снаружи, чуть поодаль, за деревьями. Лучше не показываться никому на глаза, особенно Джулии, она специально звонила мне вчера и ещё раз предупредила, чтобы я не пыталась попасть в суд и не отиралась где-то поблизости. Первое предупреждение я могла выполнить, но и то, сначала убедившись, что здесь слишком много охраны и заседание действительно закрытое. Второе – да простит меня госпожа Вайнберг, – нет. Наверное, не очень хорошо начинать свой первый же рабочий день со лжи начальству, но и этот барьер я с лёгкостью перешагнула, позвонив с утра и сказав, что у меня острое отравление. Тем больше поводов не попадаться.       Ещё меня беспокоил наш с Линдой разговор. Я сказала, что люблю её, и вряд ли наш последний обмен репликами звучал как разговор двух сестёр или подруг, оставалось надеяться, что разговоры прослушиваются не слишком внимательно, в конце концов она ведь ещё не осуждённая.       Нервно притопывая на месте и потея от яркого солнца и непреодолимого волнения, я ждала. Тень от деревьев тем временем уходила на запад, делая моё укрытие менее безопасным. Я видела, как их привезли, ещё пару часов назад, хотя и не смогла ничего рассмотреть. Телефон завибрировал. Сообщение от Джулии было коротким и сухим, ввинтившимся в моё сердце с беспощадностью острого ножа. «Тюрьма среднего уровня, 7 лет». Наплевав на тщательно соблюдаемую скрытность, я побежала к парковке и остановилась в нескольких шагах от автобуса, на котором их привезли. Я семь лет не увижу Линду. Она пробудет в тюрьме семь лет, которые должны были быть лучшим временем нашей жизни.       Двери открылись и женщин под конвоем, медленно, начали сопровождать к автобусу. Линда вышла предпоследней. Я махнула ей рукой, привлекая внимание. С третьего раза она заметила движение и повернулась ко мне. Она грустно улыбнулась и пожала плечами, словно извиняясь за то, что руки скованы наручниками, и она не может помахать мне в ответ.       Это всё, что у меня осталось. Улыбка и прощальный взгляд Линды перед тем, как сесть в автобус. Печальный и наполненный такой любовью, что сердце чуть не остановилось. Возможно последняя настолько прекрасная вещь в моей жизни, отныне совершенно пустой и бессмысленной.