Алекс Волф

И когда вдруг что-то ещё Жизнь решит у меня отнять. Остаётся только одно: Стойко новый удар держать.

      Есть события, которые, как бы банально это ни звучало, делят жизнь на до и после. Сложные решения, судьбоносные встречи, случайные знакомства, жестокие потери. Телефонные звонки. Есть происшествия, после которых ты в один момент становишься другим человеком. Которые просто не оставляют шанса остаться прежним.       Я молча стояла у зеркала, разглядывая себя. Торопясь на поезд, я совсем не подумала о том, чтобы хотя бы расчесаться. Волосы после быстрого душа торчали в разные стороны, глаза были опухшими то ли от виски, то ли от пролитых вчера, ещё до рокового звонка, слёз. После я не могла уронить ни слезинки. Не в силах думать ещё и о вещах, я оделась в первое, что нашла в комнате – джинсы и серое худи. Как и всегда, я выглядела рядом с ней замарашкой.       Есть моменты, когда ты стоишь перед зеркалом, цепенея от холода внутри и понимаешь, что "до" тебе ещё было за что держаться.       …       Жизнь в Сейвере напоминала дурацкую компьютерную игру – один из тех симуляторов жизни, в которые любили играть мои школьные подруги, пока я тратила время на подготовку к академии, да и в общем-то считала реальность гораздо увлекательнее нарисованной симуляции. Тогда она и впрямь была увлекательнее, а сейчас… Простые действия: встать с кровати, одеться, приготовить еду, выполнять работу, общаться с коллегами, сходить за покупками, заснуть без успокоительных.       Любопытно, что сказала бы семнадцатилетняя Глория Файерберд, если бы ей довелось заглянуть в будущее? Надеюсь, прежде чем сбежать в ужасе, ей хватило бы здравого смысла осмотреться, проанализировать и понять, что она должна сделать, чтобы это будущее никогда, никогда, никогда не сбылось.       Уезжая, я всё поставила на карту. Всё то немногое, что у меня осталось: волю, желание выжить и остатки наивной веры в лучшее будущее, я поставила на то, что вдали от воспоминаний мне станет легче. И удар простой истины оказался слишком сокрушительным: я не могу уйти от себя и своих чувств, куда бы ни бежала.       …       В то лето, когда мы с Линдой начали встречаться, мы объездили десятки похожих городишек. Может быть, мы и в Сейвер заезжали, слишком похожими были они все, а от чтения вывесок меня весьма легкомысленно отвлекало сияние её волос и улыбки с пассажирского сиденья.       – Давай останемся здесь, – лениво проговорила Линда в дешёвом мотеле в одной из многочисленных точек нашего никуда не ведущего маршрута.       – Почему именно здесь? – я с интересом повернулась к ней, сморщившись от скрипа старой кровати. Не совсем то место, где я мечтала бы жить. Но встретившись с её сияющим взглядом, я вдруг почувствовала, что и пространство вокруг меняется, расцветает, обретает тепло, уют и яркие краски.       – Не именно здесь. Я имею в виду где-то далеко, где нас не знают, где мы никому ничего не должны. Где мы будем только вдвоём без нужды притворяться кем-то другим.       Я нахмурилась.       – Но мы должны. Должны делать то, что можем для нашего мира и нашего будущего. Ведь мы делаем это как раз для того, чтобы однажды никому не пришлось скрываться, притворяться, быть вынужденным делать вещи, которые делать не хочется. И, – я протянула руку к её растрёпанным волосам, – это не значит, что я не хотела бы остаться с тобой здесь навсегда.       – Я знаю, – ответила Линда, перехватив мою ладонь и прижав её к губам. – Я люблю тебя. И, конечно, мы вернёмся, чтобы бороться за наш мир и наше общее будущее. Просто не хочу, чтобы этот день заканчивался.       – У нас будут ещё тысячи таких дней, я тебе обещаю.       – Я тебе верю.       …       Я схватилась за голову и еле слышно застонала, злясь на себя. Для чего мне понадобился весь мир? Зачем я так отчаянно пыталась бороться за некое абстрактное счастливое и свободное будущее? Почему не бросила академию и не осталась с ней? Только одно стоило тогда борьбы: моя жизнь и моё будущее. И выходит, права была Алекс Волф, когда-то сказавшая мне, что в реальной жизни каждая сама за себя. Я должна была занять свою сторону, игнорируя всё остальное. Сейчас я бы так и сделала.       Возможно, Линда и не просто так разлюбила меня: я перестала быть мечтательной и наивной и желать изменить весь мир. После того, как её приговорили к тюрьме, во мне умерла вера в справедливость и что-то ещё, за что она меня полюбила. Возможно, встречаясь со мной, она больше не видела той прежней Глории, а я больше не могла быть ею.       – Ещё виски со льдом, пожалуйста.       Я не могла уйти от своих чувств, но могла отключить их хотя бы до следующего утра, поэтому заказала второй бокал дешёвого виски в самом унылом баре, в котором я когда-либо бывала. Даже хорошо, что пыльные абажуры приглушали свет и скрывали обшарпанные стены и плохо протёртые столики, хотя при должном воображении это наверное можно было расценить как романтический полумрак. Не помню, чтобы мы с Линдой прежде обращали внимание на такие вещи, а значит это правда: я изменилась. Мой мир из ярких цветов превратился в серый.       За спиной телевизор показывал клип одной из тех современных песен, мотив которых либо застревает в голове на неделю, либо забывается спустя минуту после того, как ты перестаёшь её слышать. Подозреваю, что телевизор здесь был нужен только для того, чтобы барвумен не уснула за стойкой. Кроме меня в зале было всего трое посетителей: двое парней за столиком в углу, намного младше меня, едва ли совершеннолетних, о чём-то увлечённо секретничающих, и хмурый мужчина возле барной стойки, похоже, такой же уставший от жизни одиночка, как и я. Впрочем, я плохо разбираюсь в людях.       – Переключи на что-нибудь нормальное, – буркнул мужчина.       Бросив раздражённый взгляд, барвумен молча толкнула в его сторону пульт. Защёлкали каналы. Господи, только не новости. Я тут между прочим пытаюсь забыться. Наконец, на экране появился человек в шляпе с автоматом, мужчина отложил пульт, а я выдохнула с облегчением: старый боевик ничем не хуже новых клипов и уж точно лучше лишних напоминаний о Прентоне. Слегка повернув голову, я проверила парней за столиком в углу: один из них шептал что-то на ухо другому, и смена канала – явно последнее, что их интересовало, как впрочем и пиво, обе кружки стояли почти нетронутыми. Я моргнула. Это не было доверительной беседой. Было легко не заметить, если не присматриваться специально. Тот, что сидел слева, с длинными распущенными волосами, ничего не шептал второму, почти вплотную прижавшись губами к его голове. Он его целовал.       Я мгновенно отвернулась к стене, чувствуя как краснеет лицо и пытаясь замедлить дыхание. Внезапный прилив эмоций сбивал с толку: смущение от того, что я вторглась в чужое пространство, неловкость, радость, почти восторженная, страх за будущее этой любви, будущее, которого у неё нет; снова нахлынувшие воспоминания и горечь от того, что со мной такого уже никогда не случится.       Немного отдышавшись, я встала и направилась к стойке, намеренно не поворачивая головы.       – Ещё виски, двойной.       Мужчина, прежде увлечённый боевиком, повернулся ко мне, несколько секунд прищурившись, рассматривал, а потом пьяно заговорил:       – Разве вы не новенькая из полиции? Офицер Фар, Фрай, Файрер...       – Файерберд, – холодно поправила я, отвернувшись.       Минус небольшого города: переезд превращает тебя в своего рода знаменитость, одновременно лишая возможности провести время за бокалом дерьмового виски без свидетелей. Ну, или за несколькими бокалами. Взгляд мужчины продолжал прожигать мне затылок, не выдержав, я снова повернулась к нему.       – Мне стоит объяснить вам правила частной жизни? Сейчас я не на службе, а значит не официальное лицо при исполнении, а значит, вы не имеете права так бесцеремонно меня разглядывать.       Не думаю, что, опустошивший за вечер побольше бокалов, чем я, мужчина хотя бы попытался вникнуть в смысл моих слов. Вместо этого он воспринял то, что я разговариваю с ним, как приглашение продолжить беседу.       – И как вам у нас? – развязно спросил он.       Не зная, что ответить, я надолго задумалась.       На самом деле в Сейвере могло быть неплохо. Если бы я, к примеру, родилась здесь, или попала по распределению. Со временем я бы привыкла. Но ощущение, что всё это я проделала с собой сама, мешало размышлять логически. Конечно, здесь было спокойнее, но искала ли я спокойствия? Забвения – да, бегства из привычной обстановки, слишком о многом напоминающей – да. Но покой? Покой для меня всегда был чем-то сродни смерти. Я вдруг снова вспомнила Алекс Волф и то, какой пыткой для неё была практика в городишке на юге, ещё более крошечном, чем тот, где сейчас находилась я. Теперь я поняла: то, что она решила вернуться туда, было не бегством. Это было наказанием. Надеюсь, ей там достаточно плохо.       И, несмотря ни на что, мне всё ещё было интересно, что происходит в столице, хотя я и пыталась об этом не думать. Я игнорировала новости, Даниэль игнорировала мои сообщения, родители тоже не пытались связаться, папа ограничился кратким ответом четыре дня назад. Что ж, это даже неплохо: больше никаких приглашений на Рождество. И тем не менее, я не чувствовала себя на своём месте. После расставания с Линдой я нигде себя так не чувствовала, но здесь моя отдельность, моя лишнесть, обрела новые формы. Я чувствовала себя ещё более одинокой, хотя и думала, что это невозможно.       Запомните, хорошо запомните вы все, когда вам плохо, никогда не говорите, что хуже уже некуда. Всегда есть куда падать.       – Эй! – мужчина помахал бокалом у меня перед носом. – Вы уснули?       – Нет, просто рассчитывала на вечер в одиночестве.       – Вы ничего не собираетесь делать с этим? – с презрительной интонацией спросил мужчина, видимо потеряв интерес к светской беседе, и ещё до того, как я проследила за его взглядом, мне стало понятно, о чём идёт речь.       Парнишки в углу сидели очень близко, тот, что с короткими волосами, аккуратно перебирал волосы второго, и это уже совсем не было похоже на дружескую встречу. Я затолкала горечь подальше и безмятежно взглянула на мужчину.       – Разве это ваш бар? Разве мы можем решать, кому здесь находиться?       – Вы же из полиции. Вы должны их задержать. Эта мерзость всё ещё незаконна.       – Ключевой момент: всё ещё. Не факт, что это надолго.       Я попыталась сохранить безмятежный тон, но, столкнувшись с презрением во взгляде мужчины, снова разозлилась так, как в день увольнения.       – Знаете что? Вам осталось несколько лет, пять, десять, неважно, а вы тратите их на ненависть. Если бы у меня была возможность, я бы потратила на любовь всё до последнего дня, но у меня её нет. Такие как вы отняли у меня возможность любить и продолжают отнимать её у других. Оставьте остальных в покое. Думайте о себе. Живите, Господи, живите, а не просаживайте остаток жизни в грязном вонючем баре.       Я резко развернулась, столкнувшись с растерянным и удивлённым взглядом барвумен.       – "Вонючий" – это метафора, простите. Дайте мне пожалуйста бутылку виски, я возьму её с собой.       Я встала со стула и отошла на другой конец стойки, дожидаясь своего виски и наблюдая, как пол под ногами слегка кружится. Мужчина всё ещё сидел с открытым ртом, не понимая, что произошло. Бросив последний взгляд на угловой столик, я улыбнулась: эти двое совсем ничего не заметили, погружённые в прекрасный момент присутствия рядом друг с другом. Если бы я ещё умела молиться, я помолилась бы за них: пусть они будут в безопасности. Пусть всё время, что у них осталось, они будут влюблены и счастливы.       Девушка весьма грубо протянула мне бутылку и сдачу, мой собеседник проводил меня настороженным взглядом, видимо, начиная что-то осознавать. Подумав, что новое начальство тоже скоро ждут жалобы, я внезапно расхохоталась.       Я передвигалась по каким-то дворам, где ещё ни разу не бывала. Не то, чтобы у меня было желание осматривать этот город. Поэтому я шла в никуда, запивая своё горе прямо из горла, а вместо слёз вытирая с лица дождь, почему-то решивший, что в середине декабря для него самое время. Наконец, окончательно заблудившись, я увидела сухую скамейку под деревом в глубине двора и решила ненадолго остановиться.       Иногда алкоголь не притуплял боль. Это было грёбаной лотереей и это тоже было нечестно: вместо того, чтобы хотя бы на несколько часов перестать чувствовать, мои эмоции словно обострились в полной мере. То ли из-за воспоминаний, то ли из-за милой влюблённой пары в баре, я чувствовала боль в сердце настолько остро, словно прямо сейчас шальная пуля пробивала мои рёбра, стремясь разорвать его на части. И я никак не могла убежать от этой боли, как бы далеко я ни бежала. В тот момент я поняла это окончательно. Оставалось одно, то, что я ещё не пробовала: войти в эту боль, как в море, нырнуть с головой, надеясь, что мрачный водоворот не сомкнётся над моей головой навсегда, и я смогу вынырнуть. А если нет – какой смысл от такой жизни?       Я закрыла глаза и попыталась нырнуть так глубоко, как только смогу. В голове снова замелькали образы, которых я отчаянно избегала, только сейчас я дала им волю. Знакомство с Линдой. Мои сомнения, неуверенность, чувство, что я не была её достойна, что она выше меня во всех смыслах этого слова: что она умнее, взрослее, сильнее. Я никогда особо не переживала за свой внешний вид: насмешки мамы разве что заставили отрастить броню, а чтение некоторой не совсем одобряемой литературы убедило в том, что человек может выглядеть как угодно и это никак его не характеризует, не принижает и не возвышает над остальными. Но было то, за что я переживала: где-то в глубине подсознания мне казалось, что я недостаточно умная, недостаточно сильная, недостаточно уверенная в себе, чтобы заслужить любовь. Где-то в глубине подсознания я не могла поверить, что любовь не нужно заслуживать, что она не требует стараний, попыток дотянуться до несуществующих идеалов… Любовь не требует ничего, она принимает тебя такой, какая ты есть. Такой принимала меня Линда. Порой смешной, иногда глупой, часто – наивной. Я улыбалась, вспоминая время, проведённое с ней, но задрожала, обхватив себя руками, вспомнив момент нашего расставания, и, наконец, в полной мере почувствовала сжигающую заживо боль, вместе с которой пришли слёзы.       В моём воображении боль не была морем, и я поняла, почему: море всегда дарило покой и прохладу, боль же была обжигающим лучом света, пронзающим кожу, мышцы и проникающим прямо в сердце, оставляя после себя ожоги и шрамы, заставляя закрыть руками глаза, чтобы хотя бы не видеть того, что превращает меня в безвольное, корчащееся от страданий существо. Но я не хотела закрывать глаза. На этот раз я хотела увидеть всё.       Ослепительный горячий свет захватил меня, он словно заполнял каждую клетку моего тела чем-то новым, эта боль была мучительной, но очищающей, привыкнув к ней, я мысленно расставила руки, впуская её ещё глубже, становясь ею. Отдавшись этой фантазии, я даже услышала музыку, странно знакомую и отчего-то тревожную. Я пыталась прогнать её, но ничего не выходило. Связь с источником света прервалась, я резко открыла глаза, вдруг оказавшись в тёмном пустынном дворе. Мелодия всё ещё звучала, и, пытаясь обнаружить источник звука, поняла, что она раздаётся из моего смартфона. Поднеся его к глазам, я увидела на дисплее фото мамы. Мы не разговаривали по телефону ... сколько? Месяц? Больше?       – Слушаю, – слегка рассеянным голосом ответила я, не в силах собраться с мыслями.       – Глория.       Голос матери был настолько официальным и холодным, что я мгновенно почти протрезвела.       – Да, мама, я слушаю.       – Случилась беда.       Я молча дышала в трубку, не уверенная, что хочу её торопить.       — Твой отец умер, Глория. Джеймс умер.       Я бы не поверила. Если бы она договорила фразу до конца этим убийственно формальным тоном, я бы подумала, что это злая шутка, какая-то ловушка. Но на последней фразе её голос сорвался и зазвенел, а я внезапно потеряла опору под собой и почувствовала, что готова упасть. Я понимала, что мой голос звучит неестественно, слишком высоко, слишком по-детски недоверчиво.       – О чём ты говоришь, мама?       – Сегодня твой отец умер в больнице. — На этот раз ей удалось договорить и не сорваться.       – Но… Как…       – Где ты? Ты приедешь?       Я пару раз моргнула, помотала головой, ощущая, как плывёт всё вокруг, и расхохоталась на всю улицу. Я смеялась и смеялась как сумасшедшая, и некому было дать мне пощёчину, чтобы это остановить. Я думала, что мне известна вся глубина боли. Я хотела прочувствовать её до конца. Жизнь снова исполняет мои желания. Я умирала от смеха над собой.       – Глория? Глория, прекрати. Где ты? Скажи, где ты.       Я нажала "отбой".       Смех затих через несколько мгновений, оставив после себя выжженную пустоту. Я больше не чувствовала ни боли, ни страха, ни тоски, словно кто-то милосердно вколол мне в сердце дозу хорошего обезболивающего. Мысли кристаллизовались в короткие чёткие команды: ближайший поезд в Прентон отправляется рано утром. Сейчас нужно вернуться домой и поспать. Завтра будет тяжёлый день. Просто каждый день теперь будет ещё более тяжёлым.       В десять утра я постучала в дверь здания, когда-то бывшего моим домом. За десять дней до Рождества, которое папа так хотел провести вместе со мной, со своей семьёй.       – Ты не должна быть на работе? – мама испуганно отшатнулась, словно увидела привидение.       – Меня отпустили, – ответила я, мысленно стирая сообщение с работы, предписывающее явиться в кадровую службу и оформить отпуск за свой счёт, прежде чем моё отсутствие сочтут прогулом.       Удивительно, как легко стало лгать. Я и раньше умела это делать, но каждый раз чувствовала, что внутри у меня что-то умирает. Видимо сейчас умерло действительно всё. Глядя на маму, совершенно разбитую и, кажется, с трудом осознающую, что происходит, я прошла внутрь, закрывая за собой дверь.       – Я со всем разберусь. Ты уже с кем-то связывалась?       По крайней мере, работа в полиции меня чему-то научила. Например, разбираться в специфике работы похоронных агенств и даже иметь некоторые знакомства из тех, вспоминая про которые, ты надеешься, что они никогда не понадобятся. Мама качала головой, говоря, что никому не звонила, что не знает, что делать, совершенно не знает, как вообще жить дальше.       – Как обычно, только с огромной дырой в сердце, – пожала плечами я.       Анестезия в душе продолжала действовать, позволяя сохранять удивляющее меня саму спокойствие. Просто есть работа, и я должна её выполнить.       Алисия Файерберд никогда не умела решать такого рода вопросы. Её роль – статная и элегантная хозяйка дома на светском приёме. Её роль – украшать дом, планировать меню, вести себя и выглядеть безупречно и элегантно. Сейчас она выглядела не такой элегантной: бледное лицо с яркими пятнами на щеках, глаза, опухшие от слёз и красные от полопавшихся сосудов, домашний халат. Я могла помочь ей только её методами.       – Давай поднимемся наверх, – предложила я, пока мы дожидались похоронную службу.       Мы прошли мимо спальни родителей, и я снова почувствовала укол острой иглы в груди, а потом ещё один, когда проходила мимо своей бывшей комнаты. Я завела маму в гардеробную – её любимую часть дома: с огромными зеркалами, высокими шкафами, множеством полок, ярким освещением и всем, что могла пожелать такая женщина, как Алисия Файерберд.       – Тебе надо привести себя в порядок, мама, к нам сейчас придут люди. Скоро здесь будет много людей.       Мама непонимающе покачала головой, но осознание того, что люди увидят её слабой, немного расшевелило её. Я помогла ей умыться, немного припудриться, подчеркнуть брови и губы. Я доставала из гардероба платья, а она качала и качала головой, пока не согласилась на одно из них – чёрное, с рукавами три четверти и длиной до колен.       – Я выгляжу, как старуха, – безжизненно сказала она, взглянув в отражение.       Я подошла сзади и обняла её за плечи.       – Ты выглядишь как женщина, переживающая горе. И ты всегда выглядишь великолепно.       Мы молча стояли у зеркала, и только через минуту я поняла, что Алисия разглядывает не себя, а меня. Торопясь на поезд, я совсем не подумала о том, чтобы хотя бы расчесаться. Волосы после быстрого душа торчали в разные стороны, глаза были опухшими то ли от виски, то ли от пролитых ещё до рокового звонка слёз. После я не могла уронить ни слезинки. Не в силах думать ещё и о вещах, я оделась в первое, что нашла в комнате – джинсы и серое худи. Как и всегда, я выглядела рядом с ней замарашкой.       Мама резко повернулась, и я неосознанно сделала шаг назад.       – Глория, ты такая красивая. Я так по тебе скучала.       Она шагнула вперёд, обняла меня и разрыдалась. Я думала, что после вчерашнего вечера никогда больше не смогу плакать, но глаза подозрительно щипало, и уже через несколько секунд мы рыдали вдвоём, оплакивая свою потерянную жизнь, свою ушедшую любовь, А ведь мама знала отца на целую жизнь дольше, чем я знаю Линду. Мы стояли в обнимку, не говоря ни слова, пока в дверь не постучали.       – Я спущусь сама. Всё решу, – мягко сказала я, высвобождаясь из объятий.       – Нет, – покачала головой мама. – Ты не должна. – Джеймс всё делал для меня и ни разу не оставил меня одну в беде. Я сделаю это для него.       Я взяла её под руку.       – Тогда мы пойдём вместе.       Пока мама вынужденно примеряла на себя новую роль вдовы и распорядителя похорон, в целом отличающуюся от роли хозяйки светских приёмов разве что уровнем скорби, я звонила и принимала звонки, слушала искренние и не очень соболезнования.       – Мы были к этому готовы.       – Случилось то, чего следовало ожидать.       – В конце концов, он был мужчиной, и уже немолодым.       Наконец, поток звонков немного утих, маме удалось обо всём договориться с похоронной службой, и теперь она, снова потерянная, ходила по дому, чувствуя то же, что чувствую я, и, наконец, хотя бы в этом я могла её понять: я тоже знала, как ощущается чёрная дыра в сердце, в том месте, где раньше был самый близкий человек.       Я подошла и взяла её за руку, потянув к диванчику возле камина. Теперь и я могла позволить себе получить ответы.       – Как давно папа заболел?       – Пару недель назад, – не глядя на меня, ответила мама. – Джеймс начал слабеть, ему с каждым днём было всё труднее ездить на работу, даже подниматься по лестнице. В понедельник у него резко заболело сердце, и он наконец-то согласился вызвать скорую. Последние два дня он лежал в реанимации, а вчера мне позвонили и….       – Почему ты не сказала мне, мама, почему?       – Он просил не говорить тебе. Хотел, чтобы ты запомнила его сильным.       – Я бы хотела увидеть его. Проститься.       – Но это было его решение. Он тоже хотел бы поговорить с тобой, если бы была возможность сделать это не с больничной койки. Он передал, что просит прощения за то, что больше не сможет тебе помочь. С чем помочь? О чём вы говорили?       Я посмотрела на мать. Это не было простым любопытством, в её голосе была тревога и скорбь. Её беспокоило, что она чего-то не знает, что она ничего не могла сделать, чтобы спасти человека, с которым провела большую часть своей жизни, и теперь боится потерять меня: единственное, что у неё осталось. Без особых усилий считав её мысли, я подумала, насколько было бы легче, если бы я умела это делать раньше. Неужели иногда, чтобы что-то обрести, нужно потерять так много и разве справедлива эта цена?       – Он любил тебя всю жизнь, мама. Это была настоящая любовь, – сказала я вместо ответа.       – Он сказал это тебе?       – Да, он так и сказал.       В жесте, которым она поднесла рукав к глазам, вытирая слёзы, мне всё ещё чудилась некоторая театральность, но теперь мне хватало опыта, чтобы понять: каждый переживает горе так, как умеет.       – Ты останешься, Глория? – мама отвела руку от лица и крепко сжала мою ладонь. – Я не смогу остаться одна в этом огромном доме. Не смогу зайти… – она не договорила, но я поняла, что мама имеет в виду их общую с отцом спальню.       – Ты переночуешь в моей комнате. Той, которая раньше была моей, – исправилась я. – А мне подойдёт диван в гостиной. Он ближе к телефону, всё равно ещё будут звонить.       – Но ты останешься, Глория? – она смотрела на меня с такой надеждой, продолжая цепко держать за рукав, что все намерения не переступать порог этого дома и не возвращаться в Прентон, пока я не залатаю своё сердце, вдруг рассыпались в пыль.       – Я останусь. Останусь здесь с тобой. Обещаю.