Алекс Волф

Ты однажды поймёшь – на муки Нет причин обрекать у жизни. Если опускаются руки, Делай лучшее, чтобы выжить.

      Есть вещи, которые сложно осознать, такие, сталкиваясь с которыми лицом к лицу ты всё равно до последнего будешь думать, что это неправда, что такого не могло случиться, что ты наверное до сих пор спишь, а когда проснёшься, свет снова будет ярким, воздух – свежим, сердце – живым, и всё, что произошло, окажется лишь кошмаром, который постепенно сотрётся из памяти, не оставив ни шрама. Есть другие вещи, такие, которые, случившись во всей своей неотвратимости, не дают и шанса в них не поверить.       Я видела своего отца в гробу. Я целовала его в лоб, а он казался усталым и немного грустным, впрочем как и всегда. Но на этот раз он не улыбнулся при виде меня, как обычно стараясь, несмотря ни на что, сделать мир для меня ярче, добрее и приветливей. Так у меня не осталось ни единой иллюзии Он умер, окончательно и бесповоротно. И я знала, хотя и старалась об этом не думать, что рано или поздно это случится. Это случилось не слишком рано, за что я была благодарна. Мы сблизились. Мы поговорили. Учитывая нашу последнюю встречу, потерять его было одновременно и легче и больнее. Легче расстаться почти чужими, но каково было бы всю жизнь думать о том, что ты могла бы сказать, что нужно было использовать каждую минуту отпущенного времени, чтобы быть рядом. Больнее потерять близкого человека, но тогда хотя бы чувство вины от того, что ты могла бы сделать для него что-то ещё, становится более выносимым.       Иногда я задаюсь вопросом. Нет, не так. Каждый грёбаный день я задаю один и тот же вопрос. Не "за что мне это?", нет. Дерьмо случается, уж мне-то хорошо об этом известно. Я спрашиваю у жизни: "А можно мне всё сразу?” Пусть всё плохое, что со мной происходит, и чему ещё только суждено случиться, свалится на меня за раз снежной лавиной и, может быть, придавит наконец, чтобы я больше никогда не смогла ничего почувствовать. Потом мне становится стыдно за эти мысли. У меня всё ещё есть семья. Я обещала маме, что не уйду. Нехорошо нарушать обещания. Линда обещала, что у нас будет настоящая свадьба и наш ребёнок. Папа обещал, что всегда будет меня поддерживать. Я не хочу поступать также жестоко. Я не могу допустить, чтобы кто-то, поверив мне, пережил то же, что и я.       И мне всё ещё была нужна работа. Чем скорее, тем лучше. Активы отца после его смерти были временно заморожены, продать имущество до вступления в наследство мы не имели права, мама, как оказалось, не имела ни единой кредитки, открытой на своё имя, а все деньги, что удалось найти дома, ушли на похороны. Если бы я знала, сколько стоят все эти церемонии, возможно и не мечтала бы о настоящей свадьбе.       – Не думаю, что это хорошая идея, – прочитала я только что пришедшее сообщение от Дани.       Я тоже не думала, что пытаться договориться с мужчиной, на которого я совсем недавно наорала на лестнице практически на глазах у всего полицейского отделения, это хорошая идея, но других у меня, к сожалению, не было.       – Дождись меня, тебя всё равно не пропустят, – пришло ещё одно сообщение, отправленное вдогонку.       Я улыбнулась охране, приветливо кивнув головой, словно точно знаю, что там, куда я иду, меня с нетерпением ждут. По-новому заиграли в голове вечные нравоучения мамы о том, что вежливость – это валюта, красота – это тоже валюта, а если её нет, то хотя бы – улыбка. Жаль, что на эту валюту мы не могли купить себе еды.       И, – удача из последних сил старалась удержаться на моей стороне, зная, что иначе я не вынесу, иначе мне придётся окончательно опустить руки, – Дэвис был в своём офисе. Моё появление удивило его настолько, что он едва не вскочил с места, кажется, приняв меня за призрака.       – Что вы здесь делаете?       От улыбки, которую я натянула перед входом в отделение, начали дрожать губы, и я сбросила маску.       – Мне нужна моя работа. Я здесь, чтобы вы мне её вернули.       – Вы сами решили уволиться, а ещё устроили скандал. Вы сюда не вернётесь.       – Майор Дэвис, разве преступления прекратились? Разве ваши сотрудники успевают закрыть все срочные вызовы? Разве не приходится вам самому, как какому-то офицеру патрульной службы, выезжать на преступления?       Я замолчала, оставляя слово за ним. На этот раз я была готова к разговору и тому, куда он может завести. Дэвис не отвечал, демонстрируя то ли равнодушие, то ли уязвлённую гордость. Надеюсь, второе. И мне действительно нужна была моя работа.       – Я сожалею, что устроила скандал, я не вполне себя контролировала из-за личных проблем. Понимаете, мой отец умер. Он ведь был совсем не старым, всегда был здоров, занимался спортом. А потом – всего несколько дней в больнице, и его больше нет. А мне нужно заботиться о маме, и о нашем доме. Я была безответственной, это правда, но больше я не могу себе этого позволить.       Поздравляю, Глория. Приплести смерть отца, никак не связанную с твоим увольнением, настолько умно и цинично, что ты явно поправляешься. Я добавила несколько конвульсивных движений нижней губой, будто вот-вот собираюсь зарыдать. Тем не менее, Дэвис всё ещё молчал.       – Я обещаю вести себя тихо, не спорить и не устраивать скандалов. Мне нужна работа, а вам нужны полицейские. Это хорошая сделка.       – Это правда? Про отца?       – Могу показать свидетельство о смерти, у меня в телефоне есть фото.       – Вы приняты. Постарайтесь как можно реже попадаться мне на глаза.       – Меня здесь уже нет, – кивнула я, быстро двигаясь к выходу.       И снова правы оказались все, кроме меня. Даниэль говорила быть осторожнее, советовала не жечь мосты. Даниэль точно знала, что бегство – это не спасение, и пыталась меня предостеречь. Даниэль ждала меня у выхода и протянула сигарету.       – Как всё прошло?       – Лучше, чем я ожидала, – ответила я, с наслаждением затягиваясь. Я не курила с момента возвращения домой, так как у меня не то чтобы были сейчас лишние деньги на сигареты, но по всей видимости, успела приобрести никотиновую зависимость.       – Он тебя взял?       – К счастью, да. Я обещала вести себя идеально.       – Соболезную. Насчёт отца, – осторожно произнесла Дани.       – Он был пожилым мужчиной, ему ещё повезло, учитывая тенденции, – пожав плечами произнесла я то, что слышала на протяжении всех последних дней.       – Что за хрень? – недоверчиво моргнула Дани. – Это был твой отец, ты его любила. Причём здесь тенденции.       – А чего ты от меня ждёшь? – Я снова пожала плечами. – Хочешь, чтобы я заплакала? Вряд ли смогу выдавить хотя бы слезинку.       – Я думала, ты захочешь поговорить об этом. Раньше ты постоянно хотела о чём-то поговорить, а смерть близких – это то, что очень сложно принять.       – Наоборот, здесь всё просто. Когда человек умирает, он просто умирает, навсегда. Это больно, тяжело и навсегда оставляет кратер в сердце, который никогда не зарастёт, но это хотя бы понятно. А когда человек просто оставляет тебя, ты обречена переживать это снова и снова. И снова.       Я встряхнула головой. Не снова.       – А у вас здесь что нового? Ты не отвечала на мои сообщения, пока я была в Сейвере.       – У нас зловещая тишина. Похитители, убийцы, террористы – все затаились после смерти одного из них. Говорят, его застрелила полицейская, но это настолько засекречено, что мне не удалось узнать даже её имени.       – Я всё равно не понимаю, чего они хотят добиться. Численное превосходство они потеряли давно, удержание лидерских позиций – это только вопрос времени. К чему это запугивание убийствами и похищениями? Какой в этом смысл кроме простой жестокости?       – Не можешь победить врага, – хотя бы напугай его, – флегматично произнесла Даниэль. – Хотя это им впору бояться. В будущем нам стоит взять на вооружение политику Нейрии. Только создавать не резервации для мужчин, а отправлять их в тюрьмы. Всех, превентивно.       – Это слишком радикально, – поёжилась я. – Мало кто действительно заслужил провести свои последние дни за решёткой.       – Было бы радикально, если бы я предложила сначала всех их кастрировать. И, на самом деле, я шучу.       Я глянула на неё с опаской. Не слишком похоже на шутку.       – И всё же, как ты считаешь, зачем им это? Все знают: год, два, пять лет, но однажды всё закончится.       – Мы имеем возможность наблюдать агонию, вот и всё. Что бы ты сделала, если бы узнала, что скоро умрёшь и остановить это невозможно?       Я прислушалась к своим ощущениям.       – Я была бы благодарна, что боль наконец-то закончится. Разве не все почувствовали бы то же?       – Лучше иди домой, Файерберд, Отдохни. Зная Дэвиса, тебе надо готовиться к ночным сменам, а ещё вернее – к круглосуточным.       Даниэль, конечно, снова была права. И насчёт Дэвиса, и насчёт этой странной необъявленной войны, нелогичной и бессмысленной. Я покрутила в руке окурок. Я выкурила столько её сигарет, что удивительно, как она до сих пор мне их предлагает. Как только я смогу позволить себе траты на что-то помимо еды, нужно будет купить ей пару пачек. К тому, что я стала жалкой и слабой, мне было очень сложно привыкнуть, с бедностью, думаю, будет легче. Выбросив окурок, я решила, что вполне могу прогуляться до дома пешком, всего лишь пять километров.       Едва открыв дверь, я настороженно замерла на пороге. В доме творилось что-то странное. Я опредёленно слышала … музыку. И не просто музыку, а совершенно конкретную и до боли знакомую. Не снимая уличной обуви, я быстрым шагом прошла в гостиную. Мама, стоя на стуле, тщетно пыталась дотянуться до гардины, чтобы повесить на неё гирлянды, и при этом мурлыкала под нос песню, которая раздавалась из винилового проигрывателя на подоконнике. Зрелище было настолько сюрреалистичным, что я моргнула. Боясь, что она свалится со стула, если неожиданно её окликнуть, я не стала этого делать, а вместо этого оглянулась по сторонам.       На камине висели рождественские носки для подарков, по всей комнате разместились статуэтки ангелов, хвойные венки и свечи, а в центре гостиной появилась не такая огромная как обычно, немного кривая и побитая, но настоящая рождественская ель. Рядом с ней стояли открытые коробки с шарами и украшениями.       – Я подумала, может быть мы украсим её вместе? – спросила мама, уже спустившись со стула, причём безрезультатно.       – Что это? – недоверчиво спросила я.       – А на что это похоже? Это Рождество, Глория.       – Разве сейчас время праздновать? – спросила я ещё более недоверчиво. Видимо смерть отца повлияла на Алисию Файерберд сильнее, чем я думала, она начала терять связь с реальностью.       – Рождество – любимый праздник Джеймса. Он годами мечтал снова отметить его втроём.       Против воли я снова почувствовала вину. Он действительно мечтал об этом, и я могла бы хотя бы на несколько дней в году забывать про свои обиды и проводить время с семьёй. Теперь уже поздно что-то менять и остаётся только сожалеть. Это сожаление, увы, останется со мной до конца жизни.       – Да, он мечтал об этом.       – Но разве он не с нами, несмотря на то, что он умер? Близкие всегда остаются с нами, священник на похоронах говорил об этом.       Рассказывать о своих отношениях с религией, окончательно испортившихся после того, как я поняла, что Бог совсем ни в чём не хочет мне помочь, я сочла бессмысленным и бестактным. Вздохнув, я опустилась на корточки перед одной из коробок с ёлочными шарами.       – Как ты хочешь украсить ель? Серебро, золото, синий?       – Вообще-то я думала, может быть мы возьмём понемногу из каждого набора и подойдём к делу несколько более … ммм… творчески?       Сегодняшний день продолжал приносить сюрпризы. Я с любопытством взглянула на маму, впервые заметив неаккуратный пучок с торчащими прядями, домашние тапочки и спортивный костюм, который она прежде надевала только для занятий на беговой дорожке. Она смотрела на меня почти с надеждой. Я засунула руку поглубже в коробку, вытащив со дна набор ярких шаров. Я знала, что он должен быть где-то там, купленный мной когда-то давно и тут же отправленный в ссылку в глубину коробки, хорошо хотя бы, что не на помойку.       – Я начну с этих.       Минут пятнадцать мы сосредоточенно украшали ель, хаотично вешая на неё шары, снежинки, фигурки, не соблюдая ни цветовой гаммы, ни симметрии, в общем делали то, чего прежде Алисия Файерберд никогда бы не допустила. Радуясь переменам, я не пыталась мучить её вопросами, не желая спугнуть эту, даже если и в большей степени наигранную, весёлость, и стереть блеск в её глазах.       – Я вернулась с хорошей новостью, – наконец заговорила я. – У меня есть работа, здесь, в Прентоне.       – Я тоже устроюсь на работу после праздников.       Удерживаясь от смеха, я кашлянула.       – Ты никогда не работала. В этом нет необходимости. Я позабочусь обо всём, пока мы не вступим в права наследования.       – Но твоя работа отнимает слишком много времени и сил.       – Всё в порядке, я привыкла.       Мама сочувственно оглядела меня, снова возвращаясь к своей излюбленной теме.       – Хорошо, но как насчёт новых знакомств? Тебе ведь нужно думать и об этом. У отца было много коллег с сыновьями твоего возраста, я видела на похоронах. Хорошо бы познакомиться с ними поближе.       Я повернулась к ней. Однажды я объясню ей свои взгляды на жизнь и отношения так, что она меня услышит, но сейчас разбивать её последние иллюзии казалось слишком жестоким. Тем не менее, подыгрывать и изображать в отношениях с ней ту, кем я не являюсь, я больше не хотела. Не после того, что я пережила.       – Да, мама, как насчёт новых знакомств? У отца было много коллег твоего возраста. Это с ними тебе стоит познакомиться поближе.       Улыбка сошла с её лица. Алисия Файерберд посмотрела на меня своим идеально ей удающимся взглядом, способным за минуту оценить, сколько стоит твоя блузка и до какой степени безвкусен твой макияж, но я не отвела взгляд.       – Я всегда думала, что ты не похожа на меня, с самого детства. Ты отрицала то, что мы считали правильным, отказывалась от всего, что мы предлагали, как мне казалось – нарочно, а ведь мы просто хотели дать тебе лучшее.       Я мысленно сжалась, готовая к очередной нотации. Та краткая сцена примирения в гардеробной утром после смерти отца была просто краткой сценой и вынужденное совместное пребывание в последние несколько дней ничего не изменило.       – Это не так, – продолжила мать. – Ты очень на меня похожа. Больше, чем на Джеймса. Только ты была смелее и никому не позволяла решать за тебя. А я боялась всего: осуждения, нападок, чужого мнения. Наверное поэтому я отчаянно желала загнать тебя в такие же рамки, в которых провела всю свою жизнь.       Я вдруг утратила желание спорить. Неужели, впервые за всю мою жизнь, она признала меня. Сочла равной и даже лучшей. В это было сложно поверить.       – Ты любила отца? – внезапно спросила я.       – Я выбрала его, потому что он был лучшей партией: привлекательным, обеспеченным, из хорошей семьи, – рассеянно заговорила мама, казалось, что мысленно она не со мной, а где-то в 20-х годах, времени её юности с иномарками, клубами, электронными сигаретами и всеми благами цивилизации на ладони. – Он влюбился в меня, как утверждал потом, с первого взгляда: дарил охапки цветов, караулил возле дома. А я всё старалась выбрать лучшее и не прогадать, – горько закончила она.       Я молча ждала, пока, наконец, мама не вернулась в настоящее и не заговорила снова.       – Я любила Джеймса, очень любила. Он ждал меня, он верил в меня, он прошёл со мной через столько бед и препятствий, пока мы не обрели покой, и всегда оставался рядом. А теперь он ушёл.       Мама замолчала и отвернулась, не желая показывать своих слёз. Для неё момент нашего эмоционального сближения тоже был лишь моментом. Высоким неестественным голосом она произнесла:       – Давай закончим завтра. У нас ещё есть пара дней до Рождества.       – Конечно. У меня был трудный день, я пойду наверх, отдохну. Спускаться сегодня уже не буду.       Если ей нужно переживать эту боль в одиночестве, кому понять её, как не мне.       …       Я потянулась, не понимая, который час и почему будильник уже звонит, ведь я едва вернулась после второй подряд ночной смены и, казалось, только что уснула. Но это был не будильник, в чём я убедилась после того, как он зазвонил повторно. Я кое-как нажала на кнопку приёма вызова и в ответ на вежливое приветствие хриплым спросонья голосом спросила:       – Кто это?       – Менеджер тюрьмы Айприз, Алина.       – Зачем вы мне звоните? Что случилось? – Я внезапно похолодела. Только не она. Я пошутила, когда просила всего плохого сразу. Нет, большего мне не выдержать. Сердце заколотилось, как сумасшедшее.       – Вы оставляли заявку на голосовую открытку для заключённой Эпплтон.       – Открытку?.. – я вдруг вспомнила, о чём она говорит. – Точно. Да, я оставляла заявку на сайте. Да, ведь уже Рождество!       – Мы ждём от вас аудиозапись. Вы собираетесь прислать её?       – Да. Да, я отправлю запись.       – Чтобы обеспечить высокое качество, вам лучше посетить студию звукозаписи. Можете записать и на диктофон, но при проигрывании по телефону качество сильно теряется.       – Я сделаю запись в хорошем качестве. Когда последний срок?       – До конца дня, дольше ждать не можем, ведь материалы должны пройти проверку и согласование.       – Сегодня запись будет у вас. Спасибо за звонок.       – Спасибо вам за участие.       Женщина отключилась, и я поняла, что проснулась окончательно. Последние месяцы были настолько мучительными и одновременно сумасшедшими, что я совершенно забыла про открытку. Почему бы и нет. Линда не хочет меня знать, она не хочет даже просто ответить мне на письмо, и я больше не буду предпринимать попыток. Но отправить прощальную открытку, раз уж я на это подписалась – почему бы и нет.       Я арендовала кабинку в студии звукозаписи на полчаса, хотя думала, что справлюсь за пять минут. Я почти придумала, что ей сказать.       Я нажала кнопку микрофона, на экране появилась надпись "Говорите".       – Привет, Линда, – начала я спокойным голосом. – Надеюсь, ты в порядке. У меня всё хорошо. Я живу своей жизнью и счастлива. Очень счастлива.       Чёрт! Звучало как оправдание, причём неправдоподобное. Я сбросила запись и снова нажала на кнопку.       – Привет, Линда. Ты скучаешь по мне? Я по тебе не скучаю.       Сброс.       – Линда, это я, Глория. Помнишь меня?       Сброс.       – Знаешь, я тоже собиралась расстаться с тобой, только не хватало смелости, так что хорошо, что ты сделала это первой.       Сброс.       – Надеюсь, что ты счастлива со своей девушкой, потому что я нашла свою любовь и счастлива. Её зовут эээ, Мелинда.       Сброс. Что за чушь. Не говоря о глупости самих слов, будто бы я осмелюсь отправить что-то, что поставит её под угрозу.        – Я ненавижу тебя за то, что ты со мной сделала.       Сброс, сброс, сброс. Снова ложь.       – Линда, я так скучаю по тебе.       Сброс. На этот раз я выдала чистую правду.       Вместо того, чтобы попробовать ещё раз, я бессильно опустилась на кушетку, чувствуя, как глаза обжигают готовые хлынуть наружу потоки слёз. Впервые после дня встречи с матерью после смерти отца я заплакала. Я действительно скучаю по ней и ничего не могу с этим поделать. Я ждала, ждала. что боль утихнет, что моя любовь исчезнет, сменившись равнодушием и готовностью жить дальше, но она не исчезла. Я люблю её несмотря ни на что, и эта любовь, возможно, останется со мной на всю жизнь. Это несправедливо, больно, обидно и не оставляет мне ни шанса быть счастливой и однажды снова влюбиться, но так уж случилось.       Потратив почти всё оставшееся время на то, чтобы успокоиться и заставить голос не дрожать, выдавая едва утихшие слёзы, я ещё раз нажала на кнопку записи.       – Привет, Линда, это я. Поздравляю тебя с Рождеством. Пусть новый год станет для тебя счастливее предыдущих. Мы знакомы уже столько лет, что нам нечего скрывать друг от друга, хотя ты так не считаешь. Поэтому я не буду притворяться, что всё в порядке, но я это переживу. Однажды всё будет хорошо. В любом случае, я желаю тебе не сдаваться, продолжать держаться и бороться ради своего будущего. С Рождеством, Линда.       Я выдохнула, и, не давая себе передумать, быстро сохранила аудио в облако и переслала Алине в тюрьму. Первый раз за последние годы я думала, что Линда имеет больше шансов хорошо провести праздники, чем я.       – Куда ты сорвалась так внезапно?       Голос мамы был встревоженным. Морщинка между бровей сказала мне, что она беспокоится. Она боится меня потерять и не потому, что не хочет оставаться одна. Мы – семья, вот и всё. И, если мы семья, то разве мы не можем сказать друг другу всё, не боясь осуждения и не страшась ставить на первое место свои чувства.       – Ездила записывать голосовую открытку своей бывшей девушке, чтобы она смогла послушать её на Рождество, в тюрьме, где она сидит.       Чашка в руке Алисии Файерберд не шелохнулась. Она аккуратно поставила её передо мной и сказала так спокойно, словно ничего и не слышала:       – Выпей кофе, Глория. Ты уехала, даже не позавтракав.       Я обхватила чашку одной рукой, а второй ладонью накрыла её сверху, пытаясь согреться. Вопреки ожиданию, тишина вокруг была не давящей, а спокойной, даже уютной.       – Ты ничего не скажешь? – спросила я, отодвинув уже пустую чашку.       Я позволила себе взять эту паузу, пять минут спокойствия, осознания, что мне больше совсем нечего скрывать, странного опустошения от того, как долго я хранила в себе свои тайны, и сожаления, что этого разговора не случилось раньше, когда то, что мне приходилось скрывать, ещё имело смысл.       – Я не знаю, что сказать. Как оправдаться перед собой за то, что столько лет я ничего о тебе не знала и не пыталась узнать.       – Это не то, что хочется узнавать о своих детях, я понимаю.       – Не то, это верно. Нет! – воскликнула мама в ответ на мой понимающий кивок. – Я не это хотела сказать. Просто все родители хотят, чтобы их дети были счастливы. А идти против всего мира – это смело, но это больно. Мир не любит тех, кто не играет по правилам. Я просто хотела, чтобы тебе не пришлось страдать.       Я недоверчиво прищурилась.       – И чтобы я не портила красивую картинку, так?       – Я уже говорила тебе. Ты очень смелая, а я нет. Я пыталась научить тебя быть такой как я, но это мне нужно было у тебя учиться.       Я молчала. Простить отца было легче, он не пытался так рьяно переделать меня, как это делала мать.       – Глория? – осторожно заговорила она после паузы. – Эта девушка – это та девушка?       – Та, эта, о чём ты говоришь?       – Та, для кого ты просила помощи у отца. Линда.       Она произнесла это имя так уверенно, словно постоянно держала его в памяти.       – Я думала, что если сделаю вид, что не поняла, что ты тогда пыталась сказать мне по телефону, то это перестанет существовать. Мне хотелось отрицать это, вот я и отрицала. Но это ведь она, да?       – Господи, конечно это она. Ты думаешь, это моё хобби, встречаться исключительно с заключёнными?       Мама, поднеся кулак ко рту, сдавленно хихикнула. Я непонимающе смотрела, как она, силясь сдержаться, сначала закашлялась, потом покраснела от напряжения и, наконец, захохотала на всю кухню. Я всё ещё не понимала, что именно показалось ей настолько смешным, поэтому вежливо ожидала, пока она отсмеётся. Тем не менее раскрасневшаяся от смеха, Алисия Файерберд казалось такой живой, что я тоже широко улыбнулась ей.       – Джеймс был куда лучшим родителем, чем я. Он пытался поговорить с тобой, в том числе и об этом, но ты вежливо пресекала все попытки сближения.       Я вспомнила все те неловкие и немного несуразные расспросы отца о моих коллегах, о том, больше ли среди них женщин или мужчин, хорошо ли я с ними поладила, о том, общаюсь ли я с кем-то вне работы.       – Так поэтому он не слишком удивился, когда я рассказала ему о Линде.       – Стоп. А теперь подробнее. Я знаю, что вы встречались несколько недель назад. но он упорно отказывался говорить мне, в чём дело.       Я передала маме содержание нашего последнего разговора, заодно посвятив и её в некоторые подробности моих отношений с Линдой. Она стоически хранила нейтральное выражение лица, заставляя гадать, что за чувства прячутся за этой маской, что за мысли, ведь я только что разрушила все её иллюзии обо мне и том будущем, которого она для меня хотела.       – И что ты будешь делать, когда она выйдет из тюрьмы? Это ведь случится рано или поздно. И ты не будешь искать с ней встречи?       – Не знаю, мама. Я ничего больше не знаю о своей жизни.       Я искала разочарование в её глазах. Так работает наша психика, мы стараемся держаться за привычные якоря, даже бесполезные и мешающие плыть вперёд. Но вместо разочарования я видела боль, сожаление, и ещё – гордость.       – Я люблю тебя, Глория. Это то, что ты должна знать. Мне придётся ещё учиться не портить тебе жизнь, но я постараюсь.       Я правда ничего больше не знала о жизни, о мире, о политике, о любви, но кое-что узнала о семье.       Не знаю, чем закончится моя история. Какие испытания мне ещё предстоят, а то, что они предстоят, я не сомневаюсь, потому что, кажется, уже не верю, что может быть по-другому. Ждут ли меня перемены, будут ли они к лучшему. Смогу ли я оставить прошлое в прошлом и двигаться дальше. Я ничего об этом не знаю, и мне есть на что злиться на судьбу. Но если бы моей истории было бы суждено закончиться сейчас, я была бы благодарна хотя бы за то, что в ней была любовь.