Всё меняется. Это давно известно.
Забывается, что казалось важным.
Оставляют тех, с кем хотели быть вечно,
Это жизнь. Вставать и двигаться дальше.
Я пыталась размышлять над загадкой Элис, то ёрзая в кресле гостиной, то кусая ногти. Шум бормочущего на фоне телевизора не отвлекал, но зато помогал поддерживать иллюзию, будто мы с семьёй мирно проводим время. Подсказок было маловато. Некая вещь, если представить, что верен мой вывод об информации, всё ещё могла быть чем угодно: от личного дневника до маленькой флэшки. Но Элис знала, что это была за вещь, и если представить, что она не водит меня за нос, чтобы исключить из игры, а на такое, не сомневаюсь, эта женщина была способна, то, она возможно считает, что мне под силу найти ответ. Что же, кажется, один ответ я действительно знаю, и заключается он не в волшебном озарении, а в методическом изучении полицейских баз данных: записей с камер, подробной сводки инцидентов последней пары месяцев, и, крайне желательно, хотя и маловероятно, канала Дэвиса. Я устало выдохнула, подозревая, что создаю чересчур много шума, подняла голову, глянув на маму, но она, не обращая на меня внимания, внимательно смотрела на экран. Я тоже посмотрела, и резко откинулась назад. – Это что, выступление Марии Кортес на федеральном канале? – удивлённо спросила я. Не то чтобы она не была весьма влиятельной персоной в Кассии, но видеть её вот так, в подобной обстановке и окружении было слишком непривычно и всё ещё казалось слишком невозможным, чтобы быть правдой. – Тсс! – шикнула на меня мама. – Думаешь, зачем я среди дня сижу в гостиной? Вообще-то я думала, что она сидит в гостиной, чтобы побыть со мной, используя те редкие часы, пока я дома. Кажется, пора перестать до сих пор относиться к маме немного свысока, считая её неспособной существовать сначала без Джеймса, а теперь без меня. Она прекрасно справляется. И даже смотрит по телевизору выступление Марии Кортес. Я вскочила. – Сделай погромче. И надо позвать Линду! Мама страдальчески вздохнула, тоже поднимаясь с места. – Пожалуй, я досмотрю у себя в спальне. – Эй, я тебя не выгоняю! – Нет, конечно, не выгоняешь, – с той же интонацией ответила мама, направляясь к выходу. Я поспешила вперёд, обгоняя её. Подобные сцены для меня не в новинку, в отличие от той, что показывали на главном новостном канале. – Линда! Лин, идём быстрее! – позвала я, без стука заглядывая в её комнату, чего никогда прежде не делала. – Что случилось? – обеспокоенно спросила Линда, но я не ответила, торопясь обратно в гостиную. Линда, раздражённо покачав головой, спешно направилась за мной, и вошла в гостиную в тот момент, когда в зале раздались приветственные аплодисменты. Мария Кортес вышла на сцену и остановилась за стойкой в центре, Сегодня она придерживалась классического делового стиля: чёрный брючный костюм с удлинённым пиджаком и светлая рубашка, волосы собраны в аккуратный пучок. Зал, полный людей: от каких-то местных депутатов и чиновников до случайной массовки она окинула спокойным взглядом и, обращаясь к присутствующим, выглядела довольно сурово, без тени улыбки. – Я благодарна вам, народ Кассии, и в частности, Ландера, где я сейчас нахожусь, за ваши приветствия. Я рада объявить вам лично, хотя вы могли уже слышать эту новость, что я баллотируюсь в президентки страны, и мне нужна ваша поддержка. В зале снова раздались аплодисменты, кажется, не такие уверенные и громкие, как в начале. Я резко повернулась к Линде. Президентка! Не президент, и даже не нейтральное "глава". В прямом эфире, на всю страну. – Ты это слышала? – Конечно, я это слышала, – отмахнулась Линда и я снова уставилась в экран. Сомневаюсь, что мужчинам на передних рядах в строгих тёмных костюмах понравилось, что она так спокойно употребила феминитив. Я снова всмотрелась в сцену. Мария Кортес выглядела невозмутимой и непоколебимо уверенной в себе, своей предвыборной программе и своём (и страны тоже) будущем. Возможно, вдруг пришло мне в голову, её деловой стиль призван смягчить смелые слова, сгладить исходящую от них опасность, возможно это лишь некая дань вежливости по отношению к присутствующим, крошечная уступка. Словно Мария укрепилась в своей позиции настолько, что могла позволить себе больше не скрываться. Интересно, почему? На что это повлияет? – Надеюсь, Мария нормализует посещение официальных собраний в джинсах и футболках, – вполголоса проговорила я. – Не то, чтобы это меня касалось, я-то чаще всего хожу в форме, но… – Лори, помолчи, пожалуйста, – мягко перебила меня Линда. Я обиженно посмотрела на неё, но тут же перевела взгляд на экран. – Я выражаю вам огромную благодарность за то доверие, которое вы оказали мне, посетив эту встречу. За доверие, которое вы продолжаете мне оказывать, принимая меня как кандидатку в президентки Кассии. Никто не в силах предсказать результаты грядущих выборов, но тем не менее, я храню веру в наше общее будущее. В безопасное будущее всех женщин Кассии. Мария говорила о своей программе. О гарантиях безопасности для женщин, об их защите от преступлений мужчин, о свободе и наших правах. Это казалось почти невозможным. После всех лет осторожных высказываний и речей, гарантирующих поддержку в первую очередь мужчинам, Мария Кортес, казалось, сменила курс: в её сегодняшней повестке речь шла исключительно о женщинах. – Очень многое до сегодняшнего дня оставалось и остаётся в тени, – говорила Мария. – Игнорирование преступлений в отношении женщин. Репродуктивное насилие. Строгое нормирование отношений и идентичностей. Иногда нам приходится оставаться в тени. Иногда нам самим это выгодно. Тень даёт безопасность, или хотя бы её иллюзию. Но настаёт время выйти из тени. Настаёт время прекратить жить в страхе, а пойти через него, чтобы обрести свободу. С вашего позволения и с вашей поддержкой, я пойду рядом с вами. – У тебя получается это осознать? – спросила я Линду, почему-то шёпотом. – Нет, пока не получается, – тоже прошептала она и покачала головой. Через несколько месяцев всё может измениться. Непоправимо и навсегда. Мария, конечно, не разглашала конкретных планов, но она уже сказала слишком много. Опасно много. Страх, давно поселившийся в груди, начал сжимать свои тиски, но одновременно откуда-то снизу живота тёплой волной начала подниматься надежда. Всё будет так, как в наших смелых мечтах. Первое что она сделает, наверняка, это отмена отвратительных, провозглашающих фемицид, законов. Восстановление репродуктивной свободы и права распоряжаться своим телом. Освобождение других политических заключённых, таких как Линда. Отмена запрета однополых отношений и браков. Она же сделает это, обязательно. Я с облегчением поняла, что вполне способна этому радоваться. Даже если лично мне это не принесёт никаких привилегий, кто-то будут счастливы. То, за что мы боролись, воплотится в жизнь. Волна внутри стала ещё жарче. В голове вдруг всплыли без приглашения воображаемые когда-то сцены свадьбы с Линдой. Музыка, наш первый танец… – Она очень рискует, – вполголоса проговорила Линда. Я очнулась от сладостного полубреда своих фантазий, пытаясь быстро заменить фантастические картины мыслями о чём-то менее личном и более политическом и надеясь, что щёки не покраснели. – Фактически объявив на всю страну, что именно женщин она будет поддерживать, став президенткой? Да, я тоже заметила. – Может быть, она почувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы, наконец, заговорить об этом, – всё ещё задумчиво проговорила Линда. – Может быть, произошло что-то, о чём мы не знаем, что-то за кадром. – Может быть, – рассеянно ответила я, потому что за кадром в моей голове продолжало происходить что-то цветное и яркое, как вспышки фейерверков. – О чём ты сейчас думаешь? – настороженно спросила Линда. Я встряхнулась. – О будущем. О том, каким оно может быть и насколько оно будет похожим на то, за которые мы боролись теми средствами, которыми могли. – И как ты думаешь, насколько? – всё ещё несколько напряжённо уточнила Линда. – Думаю, оно превзойдёт наши самые смелые ожидания, – дипломатично ответила я. Линда отвернулась к экрану. Краем взгляда я видела, что она всё же продолжает изредка коситься на меня, словно пытаясь уличить во лжи. Убедившись, что Мария больше не появится на сцене, она встала, кивнула мне, словно подобная ледяная вежливость была у нас в порядке вещей, и вышла из гостиной. Следующим вечером Линда сообщила, что собирается уезжать. Она высказалась довольно неопределённо, сказала, что списалась кое с кем, и что её где-то ждут, и что она не хочет более злоупотреблять нашим гостеприимством, моим и Алисии, что благодарна за дружелюбный приём и помощь, но ей пора. Сказать по правде, я была растеряна. Пару дней назад Линда ещё не выказывала подобных намерений, и это стало неожиданностью. Очень болезненной неожиданностью. – Ты получила какое-то предложение по работе? Уверена, что оно стоящее? – осторожно спросила я, тщетно надеясь, что только мне слышно, каким тонким и дрожащим стал голос, произнося эти фразы. – Что оно надёжно? – Да, это именно то, что мне нужно, – глухо ответила Линда, видимо, сердясь на очередное вмешательство в её жизнь, на которое я не имела никакого права. Мне следовало пожелать ей счастливого пути и удачи. Возможно, вежливо поблагодарить, кивнув ей с тем же холодным безразличием, с каким мы благодарим людей, на самом деле ничего особо для нас не сделавших. Я уже открыла рот, одновременно растягивая его в улыбке, когда услышала чей-то голос. О нет, это был мой. – Ты не можешь уйти, – произнесла я, и это звучало примерно настолько жалко, как и ощущалось. Нет, это меня не сломает. Я знала, что так всё и закончится, знала с самого начала. Я должна была радоваться и ценить каждый момент, получив уникальный шанс, а потом спокойно отпустить. И всё же эта новость стала ударом. Есть то, к чему невозможно подготовиться. После смерти отца мне было прекрасно об этом известно. – Глория, – мягко заговорила Линда, и обманчивая мягкость в её голосе опрокинулась на меня струями ледяного дождя. Я пыталась придумать, как выпутаться из этой ситуации, как сохранить остатки самоуважения и здравого смысла, но другой голос, тот, который я так сильно и часто подавляла, наконец, взял верх. Он оказался невозмутимым, куда более циничным и куда менее человечным, чем мне представлялось. – Ты не можешь уйти, – снова заговорила я, жестом остановив Линду, видимо подбиравшую слова, чтобы смягчить для меня то, что она собиралась сказать. – Не можешь уйти просто так, не предупредив заранее. Обычно жилицы предупреждают арендодательниц за месяц. Хотя бы за две недели. Чтобы было время найти кого-то ещё на их место. Какое-то время Линда продолжала молча смотреть на меня, нахмурившись, удивлённая и озадаченная. Я тоже была озадачена. – Я съеду через две недели, – наконец, холодно ответила Линда. – Надеюсь, я достаточно явно выразила своё намерение. – Да, спасибо, – вежливо кивнула я. … – Ты прямо так ей и сказала? – недоверчиво свела брови мама. Неудивительно, я бы тоже на её месте задалась вопросом, не нужна ли её дочери квалифицированная психологическая помощь. – Да, – я опустила голову. – Именно так я и сказала. – Заставила остаться ещё на две недели? – Я не заставляла. У нас не было договора, и Линда не была обязана меня слушать. – Ты сыграла на её совести и чувстве ответственности. – Я и без того чувствую себя сволочью, не обязательно делать всё ещё хуже. Прошла почти неделя, в течение которой я успешно скрывалась на работе. Я попыталась извиниться перед Линдой, объяснить, что не хотела этого, что ей вовсе необязательно выполнять моё дурацкое требование, но мама была права: приняв решение, Линда не отступала от своих слов. Поэтому в ближайшие две недели я не планировала отягощать её жизнь своим присутствием, как не хотела нарваться на поучительную беседу с мамой. И если первое мне пока удавалось, то со вторым вышла промашка. Мама, однако, посмотрела на меня сочувственно. – Извини. Правда, прости, что я будто допрашиваю тебя, я ведь пытаюсь посочувствовать. Я кивнула ей, радуясь, что наши отношения достигли такой максимально возможной для них точки близости, когда я могла отказаться о чём-то говорить или сказать, что это мне неприятно, а мама умела понять, что перегибает палку и остановиться. И я понимала: ей тоже тяжело. Мама привязалась к Линде. Это она в первый день, желая сгладить напряжённую обстановку, приветствовала Линду тёплой улыбкой и словами "Друзьям Глории всегда рады в нашем доме", и то и дело в течение этих недель как бы случайно роняла фразы о том, как хорошо иметь таких надёжных подруг, успокаивая её и отрезвляя меня. Это она попросила Линду помочь с организацией перепланировки дома, пока у неё есть свободное время, дочь-то почти постоянно пропадает на работе, и, возвращаясь, я пару раз заставала удивительную картину: мама и Линда в очередной комнате обсуждают, куда можно передвинуть шкаф, как можно сделать спальню более просторной и светлой, а гардеробную – более функциональной. Моё израненное сердце оживало, когда я это видела, и было удивительнее всего, что мама делает всё это не только для меня: Линда ей действительно нравится. Это она сейчас смотрела на меня озабоченно и грустно. Раньше я, пожалуй, подумала бы о том, что такая дочь как Линда больше пришлась бы ей по душе. Сейчас, после всех наших совместных переживаний, я знала: дело вовсе не в этом. Она беспокоится за меня. Мама, однако, продолжала озадаченно о чём-то думать, то кивая, то качая головой. – Когда именно Линда решила, что уйдёт от нас? – Понятия не имею. Я правда не знала, что Линда куда-то собирается уже в ближайшее время. Может быть её как-то подтолкнули слова Марии Кортес, дали поддержку, как очень многим другим женщинам. Мама неопределённо пожала плечами. – Я справлюсь, – улыбнулась я, желая её успокоить. – Не думай, что я не знаю, как жить без Линды. Тем более, я была к этому готова. Ты была к этому готова. Мы знали, что это случится. – Но ты будешь в порядке? – спросила Алисия. Я крепко зажмурила глаза в знак согласия, или чтобы не расплакаться. Конечно, я буду. Жизнь всё ещё продолжается. … Жизнь действительно продолжалась, более того, не оставляла и шанса от неё уклониться. Когда в последние дни в отделение начали часто поступать сигналы от женщин о совершённом мужчинами насилии, это не показалось странным. Насилие часто происходило вспышками, как и убийства. Наверное, у психиатрок есть этому какое-то объяснение вроде сезонных расстройств или магнитных бурь, наша же работа – принимать случившееся как факт и пытаться как-то разгребать дерьмо. Удивительным было другое: когда, фиксируя сигнал, диспетчерки спрашивали о времени совершения преступления, они получали неожиданные ответы: от нескольких месяцев назад до нескольких лет, порой – больше десятилетия. Понадобился не один день, чтобы понять: это не случайные совпадения, подобные обращения становились систематичными и нарастали как снежный ком. Они отвлекали меня от работы над делом Элис, пока в каждую свободную минуту в отделении я старалась добыть любую доступную информацию о чём угодно, произошедшем в дни её похищения и связанном с кражей. Поэтому, когда Дэвис снова, впервые со дня разговора с Элис, позвонил мне и вызвал для разговора, я могла подумать только о том, что мои поиски стали слишком явными, и ещё о том, что, проваливая настолько простые дела, я вряд ли могу считаться настоящей полицейской, а значит, пожалуй, заслужила предстоящее увольнение. – Вы говорили, что хотите другую работу, не так ли? Голос начальника отделения был мягким. Если бы змеи умели говорить, то это было бы приветствие змеи для лягушки, которую она вот-вот собирается проглотить. Я тоже неосознанно сглотнула. – Нет. То есть да, говорила. Но это было ошибкой. Меня устраивает то, что я делаю. Моё место здесь, теперь я это понимаю. На этот раз я даже говорила правду. Но сейчас от меня не требовалось объяснений. – Допустим, – равнодушно бросил Дэвис. – Но кому-то всё равно придётся делать эту работу, и это будете вы. – О чём идёт речь? – нахмурилась я. – Вы могли бы и сами понять о чём. Диспетчерская служба с подобным наплывом обращений не справляется. Все эти люди, возомнившие, что полиции нечего больше делать, кроме как копаться в их белье. Они даже не понимают, что, занимая линию своими грязными старыми историями, могут помешать дозвониться тем, кто прямо сейчас нуждается в помощи. Дэвис мне никогда не нравился. Ни тогда, когда я впервые устроилась работать в его отделение. Ни тогда, когда вернулась просить о работе повторно. Я вынуждена была играть по его правилам, потакать его уязвлённой гордости и пытаться сотрудничать, но он никогда мне не нравился. Сейчас же я его ненавидела. Грязные старые истории. Так он характеризует произошедшие с женщинами случаи физического, сексуализированного, экономического и психологического насилия. Даже если в чём-то он был прав, а он определённо был прав в том, что несвоевременный приём сигнала о преступлении может стоить одной из женщин жизни, я поняла, что для меня отныне он будет врагом. Не классовым врагом, как любой мужчина, а личным. В любом случае я была не вправе отказаться от перевода, да и, если быть честной, разве это не было тем, о чём я просила? Безотносительно истинных мотивов, я ведь хотела приносить пользу, и вот мне была дана эта возможность. Вселенная достаточно часто воплощала мои мысли, чтобы я перестала этому удивляться. Поэтому последние 4 дня я не разъезжала с Даниэль или кем-то ещё по местам преступлений, а с утра до ночи сидела в крошечном кабинете возле телефонной трубки, на которую перенаправляли входящие вызовы, и принимала, консультировала, записывала, регистрировала заявления, сортировала их, распределяла, перенаправляла в отделения, которые будут ими заниматься. Эта работа не была простой, как могло показаться со стороны и, казалась таким как Дэвис. В каком-то смысле видеть женщин с мёртвыми глазами было легче: видя их, я знала, что они больше не страдают. Видеть живых женщин, переживших ужасные вещи, было гораздо тяжелее. Слушать и читать истории, от банальных, но от этого не менее ужасающих, до пугающих до мурашек. Истории харассмента, дискриминации, изнасилований, домашнего насилия. Статистика, которую собирали феминистки, была жестока и неумолима: каждая третья женщина в своей жизни сталкивалась с насилием со стороны мужчин. Теперь я словно видела всю эту статистику перед глазами. Истории, произошедшие месяцы, даже годы назад. По протоколу я обязана была задавать вопрос, почему потерпевшая обратилась в полицию именно сейчас, и я задавала его. Большинство женщин отвечали, что устали бояться и молчать, и это напоминало мне недавнее выступление Марии Кортес. Да, она говорила об игнорировании преступлений против женщин, неужели эти слова между строк были настолько побуждающими действовать? Может ли женщина парой фраз устроить революцию? У моей новой работы было и ещё одно неоспоримое преимущество: сидя в уёдиненном помещении я имела неограниченное время для доступа к базе данных, занимаясь одновременно несколькими делами. Дэвис меня больше не пугал. Пока я здесь держу оборону, он ничего мне не сделает. Не сделает и потом. Случилось что-то странное: я воспринимала его теперь не страшнее картонного персонажа из старых фильмов ужасов. Словно смелость женщин переходила в меня, пускали корни. Мне нравилось это ощущение. Итак, у меня были временные границы: случай, о котором говорила Элис, произошёл около дня её похищения. Я проверила все случаи подачи заявлений о краже, и ни одно из них не было похоже на то, что мне нужно. Я уже проверяла данные Элис, и тоже не нашла ничего, что могло бы мне помочь. Я законспектировала по памяти все слова Элис в день нашей первой встречи, тогда она упомянула, что квартира, ключи от которой забрал у неё похититель, принадлежала её знакомой. Не то чтобы я не верила ей, но всё же не верила. Я изучила данные владелицы квартиры, её звали Айрис Манн, её, судя по тому, что я видела, ничего не связывало с Элис, но она выставила квартиру на продажу вскоре после произошедшего в ней убийства. Я пыталась получить информацию об убийстве. Даниэль сказала тогда, что дело по какой-то причине засекречено, и с того момента ничего не изменилось. Я пыталась воспользоваться всеми доступными источниками, но это было бесполезно. Так закрывают дела, в которых фигурируют политики, военные, служащие секретных специальностей, и полицейские. И где-то там определённо был ответ на мои поиски. Снова получить доступ к рации Дэвиса стало почти навязчивой идеей. Просидев очередной день, не отрывая ухо от телефонной трубки, а глаза от мерцающего экрана, я, наконец поняла, что мне нужно сделать. Ещё немного времени, и я пойму – как.