Разбитое время не сделает целым,
Но вновь соберёт, пусть немного иначе.
Спасибо тебе, что я стала сильнее.
Спасибо тебе, что я больше не плачу.
Раньше я порой думала о том, что настанет время, когда феминизм станет не нужен. Я представляла, что с исчезновением мужчин патриархальный мир тоже исчезнет, и нам больше ни за что не нужно будет бороться. Сейчас я видела мир в других тонах, не гротескно-ярких и конфетно-сладких, я видела, что в нём много оттенков. Между женщинами тоже много оттенков вражды: на почве расы, цвета кожи, идентичностей, уровня доходов, чёрт, даже месяца рождения. Феминизм не кончится, понимала я теперь. Возможно, через несколько поколений патриархальное устройство мира, модели отношений, останутся в забытом прошлом, но пока существует хотя бы один вид угнетения, будет и феминизм. В этом было своеобразное величие: как полиция, в своей изначальной функции, стоит на страже порядка, так феминизм стоит на страже прав женщин. Эта мысль, та, что поставила рядом феминизм и полицию, пришла мне в голову не случайно. Неожиданный разговор с Алекс Волф напомнил мне о годах нашей учёбы в академии. Когда я присоединилась к феминисткам и позже привела туда Алекс, мы не рассказывали, где именно учимся. Этого никто и не требовал, у всех были свои тайны и опасения, но причина нашего молчания была не только в том, что если в академии узнали бы о нашем участии, у нас были бы проблемы, но и в том, что проблемы были бы в движении, если бы узнали, что мы будем полицейскими. Осуждение, недоверие, возможно – исключение. Я впервые подумала о том, с чем столкнулась Алекс в день, когда арестовала Линду: она должна была столкнуться с этим осуждением. С этой раздвоенностью, которую порой чувствовала в себе я, как когда выстрелила в асфальт, чтобы уберечь невиновных школьниц от тюрьмы. Нет, разумеется, это её никак не оправдывает, но это всё полное дерьмо. Ага. В этом дерьме я плавала и сама после ареста Линды, одинокая, вынужденная молчать, зная, что ни на той, ни на другой стороне не найду поддержки. Больше я этого не хотела. Поэтому, собираясь на встречу с феминистками, я волновалась, одновременно не будучи уверенной, что меня хорошо примут, и одновременно, что я сама не захочу снова быть там. Иза, кажется, была рада меня видеть, но даже она относилась ко мне настороженно, как к любой полицейской, а я не собиралась этого скрывать. Моё появление, однако, не произвело фурора. Оно вообще не имело никакого эффекта. Из шестнадцати присутствующих я знала четверых. Стефани, увидев меня, приветливо помахала мне рукой, Нина с другого конца зала вежливо кивнула. Ещё здесь была, разумеется, Изабелла. И Линда. Как потом расскажет мне Иза, собрания феминисток сейчас были не такими, как раньше. Раньше у нас был меньший, но сравнительно постоянный состав, в который редко приходили новенькие, разве что по приглашению одной из участниц, и редко его покидали. После того, как из движения одновременно ушли я, Линда и Алекс, им пришлось налаживать внешние связи с другими феминистическими группами Прентона, объединяться с ними. Из-за смены части участниц, постоянной корректировки планов и мест встреч, неопределённых и неконкретных целей, и другие участницы стали покидать движение, пытаясь действовать самостоятельно или внутри других групп, но часть из них потом возвращалась. Движение стало одновременно более открытым и одновременно менее стабильным. Подобный круговорот означал то, что моё трёхлетнее отсутствие воспринималось как само собой разумеющееся, никого не удивившее. И то, что мало кто из присутствующих знали нашу с Линдой историю, тоже утешало. Я считала главной организаторкой собраний Изабеллу, как одну из основательниц нашей прошлой группы и её бессменных участниц, но другая женщина постучала ручкой о стакан, привлекая внимание. Я присмотрелась внимательнее: совсем молодая, пожалуй, юная. Девушка с кудрявыми волосами, не доходящими до плеч и приветливой улыбкой. Интересно, хотя бы двадцать ей есть? Хотя, безусловно, совершеннолетняя, так рисковать остальные бы не стали. Да уж. Вот так, незаметно, тебе уже стоит отойти в сторону и дать дорогу более молодым. Или не стоит, а просто лидерство принадлежит тому, кто готова его взять. Но девушка, представившаяся как Кэти, говорила действительно неплохо, вдохновляюще, пожалуй. Она кратко рассказала о том, что они делали с момента прошлой встречи, и я была впечатлена. Особенно тем, что моя теория оказалась верна: феминистки действительно проводили большую, очень большую работу с женщинами, направленную на помощь и поддержку в раскрытии произошедших с ними актов насилия. Выступали в рамках лекций на темах, напрямую с этим не связанных, готовили и распространяли буклеты, предлагали психологическую помощь и прочее. Но это было не всем, чем они занимались. Ещё больше чем собственная правота, меня удивили добровольческие женские патрули. Каждый день, собираясь в группы по двое-трое женщин, они, словно бы прогуливаясь по городу, как могли, следили за безопасностью других женщин, предотвращали возможные попытки нападений, либо уводя женщину либо отвлекая потенциального преступника. Они делали мою работу. Работу полиции, где, да, людей отчаянно не хватало, но всё же. Это было поразительно, и я, не выдержав, подняла руку. Никто здесь, как и прежде, не требовал называть имён, рода занятости и прочей личной информации, но я считала, что, прежде чем снова вступить в движение, я должна кое-что о себе сообщить. Нет, не должна была, а хотела кое-что сообщить. – Да, пожалуйста, – обратилась ко мне Кэти. – Меня зовут Глория, – обвела я взглядом собравшихся. – Я полицейская. И феминистка. Боковым зрением я видела, как лица некоторых нахмурились. Это инстинктивное недоверие было понятным и объяснимым, но я так устала от того, что две части моей жизни, две одинаково важные её составляющие: работа в полиции и феминизм, постоянно конфликтуют между собой. – Я не могу не быть полицейской, это моё призвание. И, как я поняла не так давно, я не могу не быть феминисткой, это моя суть. Я просто хочу быть честной, получив возможность быть здесь. И могу дать слово, что ничто, что я услышу, не будет использовано мною против вас или против любых других женщин. Я замолчала, чтобы дать возможность высказаться кому-то из присутствующих. Возможно, они захотели бы проголосовать за то, могу ли я находиться на собрании. Или просто попросить меня уйти, это тоже было бы понятным решением. Снова заговорила Кэти. – Спасибо за откровенность, Глория. Любая женщина может быть феминисткой. Феминистка может заниматься любым делом, которым захочет, потому что она – свободная женщина. Феминистка может быть полицейской, почему нет, может быть осуждённой за преступление, может любить мужчину, может не вмещаться в какие-лиюо рамки. Кто мы такие, чтобы судить феминисток? Если мы будем судить друг дружку, кто останется здесь? Единственное, что требуется от феминистки и единственное, за что мы можем её осудить – феминистка не должна причинять вред другим женщинам. Я благодарно улыбнулась. Обведя взглядом зал, я видела настороженность, видела равнодушие, но явного осуждения пока не заметила. – Ты хотела что-то ещё сказать, Глория? – снова обратилась ко мне Кэти. – Да. Вообще-то я хотела сказать вам спасибо. Я бы хотела сказать "от лица полиции", но я не лицо полиции, скорее хвост, или пятая нога. В общем, это очень здорово, что вы делаете работу полиции. Что оберегаете женщин. Спасибо вам. – Спасибо, Глория, – кивнула Кэти. Я осталась на встрече до конца. Пока это было непривычно и немного странно. Прежде наши встречи, хоть и в меньшем составе, казались более уютными, подружескими, пожалуй. Но и действия наши были локальными, довольно скромного охвата. Сейчас всё было более скоординированно, чётко, по-деловому, и более эффективно, нельзя не признать. Когда встреча закончилась, все начали расходиться по домам. Это тоже удивило меня, мы порой встречались и после собраний за чашкой кофе, и на выходных, а иногда даже ночами, сбегая из общежития академии. Ностальгия больно уколола под левое ребро. Захотелось подойти к Стефани и Нине, поздороваться лично, но меня остановила Линда. Я повернулась, озадаченная. Я не подходила к ней, не вмешивалась в обсуждение её реплик, и даже старалась на неё не смотреть, после своего выступления изо всех сил делая вид, что меня там нет, но, видимо, не слишком успешно. – Нужно кое-что обсудить, наедине, – шепнула Линда и я едва не поперхнулась. – Сядем в машину? – предложила я, и Линда кивнула. Мы сели в автомобиль, но какое-то время Линда молчала. Я тоже молчала, не имея ни малейшего представления, чего она хочет. Возможно, она попросит меня не приходить больше на собрания. Не то чтобы она имела на это право, но, наверное, я согласилась бы. – При нашей последней встрече я кое-что сделала, – наконец немного неловко призналась Линда. Она сунула руку в рюкзак и достала несколько сложенных вдвое листов бумаги. Тех, что я показывала ей прошлый раз. Бумаги Элис. – Ты… что? – Да, я украла у тебя вещественные доказательства. Ну, технически позаимствовала, ведь сейчас я их верну. – Фактически это не доказательства, они не участвуют в деле, – автоматически проговорила я, глядя как Линда разворачивает листы. На верхнем были свежие карандашные пометки. Она что-то узнала. Она смогла разобраться в схемах. Я протянула руку, чтобы схватить её за плечо, но тут же отдёрнула. – Прости. Ты что-то здесь поняла? Линда, словно не обратив внимания на мой бестактный жест, оторвала задумчивый взгляд от своих пометок и посмотрела на меня. – Я рассмотрела разные варианты, и думаю, что это отчёты. – Как ты это поняла? – удивлённо окинула я взглядом всю ту же дикую смесь букв и цифр, спрятанных в кружки, квадраты и треугольники. – Дат на них нет, – продолжила Линда, – но есть аббревиатуры из трёх букв, каждый раз разные. Я нахмурилась, соображая. – Как например фамилия, имя и отчество, да? – Да, – кивнула Линда. – Смотри. На некоторых листах есть пометки, вот это, например, "S", может значить успешный исход. Я потрясла головой. – Почему "S" – это успешно? – Если предположить, что это на латыни. – А вот это тогда? Число и буква "Е". – Попытка, эксперимент. – И число этих попыток? Я раскрыла глаза. Чёрт побери, происходило что-то невероятное. – А "P"? – Препарат? Или цена, возможно. Если не знать, откуда эти документы и кому принадлежат, можно строить десятки гипотез. Я даже не уверена, что моя – верная. – Всё же сходится! – Ничего не сходится, притянуто за уши. И мы ещё не знаем, о чём конкретно идёт речь. – А есть другие исходы, кроме успешного? Линда покачала головой. – На моей части нет. – А здесь? – я, виновато отвернувшись, достала то, что оставила при себе. Мои страницы отличались от её, видимо, были взяты из второй папки. Даже сама бумага на них была более старой, пожелтевшей. Линда покачала головой, но не осуждающе, да и ещё бы. Она просмотрела листы. – Здесь нет аббревиатур, похожих на инициалы. Вместо них по одной букве, что это может значить? – Те же инициалы, только зашифрованные. Названия городов. Названия стран. Мне нравилось знать, что Союз продолжения жизни возник и существовал именно в Кассии. Кажется, в других странах тоже было подобное, они обменивались своим научным опытом, официально – о новых технологиях лечения бесплодия, неофициально – о новых технологиях исключения мужчин из репродуктивного процесса, но, насколько я знала, Союз был первым. – Думаю, я знаю, что за отчёты это могут быть. Участницы Союза действительно проводили эксперименты, разрабатывали какие-то препараты и передавали их в том числе в другие страны и отдельным людям. Ты говоришь, там латынь? Я тоже кое-что знаю, вот эта буква V, она встречается почти везде, может означать "жизнь". Линда недоверчиво хмурилась, но мне казалось, что ответ найден. Всё складывалось. – У них действительно всё получилось. Поэтому их пытались взорвать. Линда вопросительно посмотрела на меня. Этой новости она не знала. Я пыталась рассказать вскоре после её выхода из тюрьмы, но тогда у меня не получилось наладить с ней контакт. – Кто пытался их взорвать? – почти требовательно спросила Линда, и я вдруг чётко поняла, хотя скорее ощутила: она – вернулась. Ей снова интересна жизнь, и будущее, и, раз уж она сегодня здесь, и феминизм. Это было замечательно. Линда точно будет в порядке, теперь я не сомневалась. Я рассказала ей о взрыве, довольно медленно и скомканно, пытаясь максимально исключить из рассказа себя и своё моральное состояние: взрыв произошёл вскоре после нашего расставания, и я всё ещё не могла в это поверить. Мне показалось, однако, что между строк Линда всё равно прочла то, о чём я умолчала, как и всегда. Я рассказала и о последнем разговоре с Элис, что погибло в конечном итоге трое женщин, а лаборатории взрыв и последующий пожар не затронул. Линда посмотрела на меня с одобрением, даже как будто с долей гордости, и моё сердце сжалось, словно получило укол болезненной, но исцеляющей тоски. – Ты делаешь огромную работу, – кивнула она мне. – Ничего я такого не делаю, – буркнула я, потому что, ну, пока так оно и есть. – Я просто хочу знать больше, ну, и, по возможности возвращать вещи на правильные места, как я вернула Элис документы. – Это не так, – спокойно возразила мне Линда, и я не нашлась с ответом. Было и ещё кое-что насчёт правильных мест. Элис спрашивала у меня имена мужчин, которые могли быть, а могли и не быть причастны к убийствам женщин. Я отказалась их сообщать, испугавшись того пути мести и самосуда, по которому она могла пойти, но пока я не знала, что с ними делать. Я посмотрела на Линду. Боже, она всегда так чётко улавливала суть, так умела проложить направления действий. С ней всё работало быстрее и эффективнее. Сейчас я знала, что могу жить без неё. Всегда могла. Линда не была, как я думала, моей единственной опорой, моей надеждой, моим миром. Но мне всё равно её не хватало. Мне не хватало её в жизни, но ещё больше не хватало её и в деле. Она могла бы мне помочь. – Я могу рассказать тебе кое-что ещё? Это касается взрыва и других преступлений, и я думаю, твоя помощь здесь тоже была бы очень полезна. Линда покачала головой. – Не думаю. Я рассказала тебе о бумагах, потому что было бы нечестно промолчать, я ведь украла их у тебя, и ещё потому, что ты нашла ответ на давно беспокоящий меня вопрос о моём освобождении. Но я не хочу погружаться в это больше, чем сейчас. Обмен информацией, конечно. Я поделилась с ней, она поделилась со мной. Взаимовыгодное сотрудничество звучало бы не плохо, но не было им. Просто стихийный обмен, как на древних рынках. – Конечно, – кивнула я. – Подбросить домой? – Сегодня я сама, – покачала головой Линда. – Ещё не слишком поздно. – А мне, кажется, слишком, – задумчиво проговорила я, но тут же встрепенулась, – пока, увидимся! – Увидимся, – негромко ответила Линда. Имена. Имена и фамилии. У меня их было около десятка, и, если хорошо поразмыслить, я наверняка могла что-то с ними сделать, как-то использовать, попытаться восстановить справедливость законным путём, если, конечно, они действительно имели отношение к преступлениям. Некоторые из этих имён я уже просматривала в базе данных, бегло, кратко, желая только узнать профессию, род занятий и что-то подобное. Возможно, я могла бы узнать что-то ещё, что даст мне подсказки. Снова задержавшись на работе уже за полночь, я вбила в базу первое имя. Джейсон Нетвик. Должность: финансовый директор. Женат, двое детей. Дата рождения: 15 сентября 2005 года. Дата смерти: 13 февраля 2052 года. Стоп. Что значит, дата смерти? Ещё и совсем недавняя. Я открыла подробности дела. Нетвик был застрелен в своей квартире в ходе её ограбления ориентировочно 13 февраля, тело обнаружено полицией 17 февраля. Данные экспертиз подтвердили смерть от потери крови из-за выстрела в живот. Я вздрогнула. Плохой выстрел. Долгая смерть. Второе имя. Рэдман Солион. Должность: индивидуальный предприниматель, владелец автосалона "Кассон". Не женат. Дата рождения: 24 марта 2014 года. Дата смерти: 25 января 2052 года. Был застрелен грабителями в своей квартире выстрелом в живот, истёк кровью до приезда скорой. Я ускорила поиск, больше не останавливаясь на личных деталях. Джеффри Андерсон, руководитель IT-компании, дата смерти 4 февраля 2052 года. Лейтон Свифт, технический директор, дата смерти 18 января 2052 года. Билл Брайтон, дата смерти 9 февраля 2052 года. Стивен Колдуэлл, дата смерти 9 февраля 2052 года. Чёрт, с начала года убиты шесть мужчин только из моего списка. Вероятно, что я даже выезжала на подобные случаи, я не помнила именно этих имён, но мужские тела с выражением ужаса и боли на лице и огромной лужей крови внизу я помнила, и неплохо. Учитывая возможную причастность этих людей к убийствам женщин, я не считала, что они заслуживают сочувствия. И всё же мне было немного их жаль. Мучительная смерть в одиночестве – жестокий приговор. И при том приговор, вынесенный не судом. Это не просто убийства. Это было именно тем, о чём я думала сегодня. Это самосуд, или уничтожение свидетелей, или месть. И если месть, то медленная, неторопливая, как чаепитие, когда чай уже всё равно давно остыл, а свежий хлеб зачерствел. Такая, чтобы каждый следующий уже был в курсе, что за ним придут. Кто мог это сделать? Кто-то, как я, у кого получилось, сопоставляя со стороны отдельные факты, выйти на некую картину? Или кто-то, кто владел информацией изнутри, знал имена, знал людей? Вероятно, кто-то уничтожает своих. Стирает их, стирая вместе с ними свою причастность. И делает это грамотно, даже виртуозно: ни одного убийцу не нашли, ни одного подозреваемого не задержали. Видимо, моя теория про раскол среди преступных группировок тоже оказалась верной. У меня захватило дыхание от такой неприкрыто грубой ликвидации. Этот человек/группа людей ничего не опасаются. Просто идут по трупам. И их не остановить. И всё же у меня было три имени в списке, в биографии которых не стояла дата смерти. Мужчины никогда не умели сотрудничать. Но я-то умею.