World Peter Parker.

Вдох-выдох. От нежных прикосновений прохладных рук хочется кричать, но с губ слетает только стон, заканчиваясь всхлипом. Вдох-выдох. Поцелуи в губы становятся проклятием, которое они принимают, как дар. Может, ему так только кажется, но он не хочет отказываться от них, даже если в итоге всё будет понапрасну. Вдох-выдох. — Прошу… Никаких слов больше не надо, потому что его слышат. Всегда слышали. Нет, не так. Всегда слышал. Только он. Никто больше не желал слушать его, ведь… что может сказать подросток? Глупый подросток, прошедший через то же самое. Правильно. Ничего. Вдох-выдох. — Ещё… Непроизвольно слетает с губ, когда три пальца заходят слишком свободно, а на бледной груди красуются красные полосы, вызывающие неоднозначные эмоции. Хочется добавить ещё, но в то же время хочется прикоснуться губами к царапинам, извиняясь. Вдох-выдох. — Малыш. Он готов поклясться, что еле сдержался, чтобы не застонать в голос с этого. Его и раньше называли так, но вместе с первым толчком всё стало слишком. Слишком непривычно, слишком чувствительно, слишком хорошо на тонкой грани между болью и удовольствием. Ему кажется, что ещё хоть одно движение, и он просто лопнет, из-за чего из глаз текут слёзы. Вдох-выдох. — Т-ш-ш, сейчас всё пройдёт. Потерпи чуть-чуть. От этого на губах появляется улыбка, пока её не стирают поцелуем, в котором можно почувствовать всё: от нежности до мучительной страсти с примесью лёгкой грубости. Кажется, поцелуй становится тем самым движением вместе с новым толчком, потому что его выгибает дугой, а по комнате разносится громкий стон. Вдох-выдох. Из головы вылетают какие-либо мысли и слова, кроме двух, что слетают поочередно, звуча, как заклинание. Тёмное и такое властное, заставляющее внутреннего зверя рычать. Ему бы постыдиться и смутиться, но он лишь довольно стонет, прижимая к себе ближе за чёрные волосы и целуя. — Умоляю… Вдох-выдох. Он не помнит себя. Не помнит даже собственного имени, когда тело в очередной раз выгибает от наслаждения. Но никто даже не думает останавливаться, желая достигнуть пика. Только пик удовольствия наступает слишком быстро, пусть ему и хотелось его оттянуть. Держаться становится ещё сложнее, поэтому он просто не выдерживает и с всхлипом кончает, издавая тихий стон, который складывается в одно лишь имя: — Ло-оки. Вдох-выдох. Душ становится спасением, словно вода после долгой дороги в пустыне. Однако, если бы его не принесли, он бы ни за что не пришёл сюда сейчас. Лень — страшная вещь, но в то же время и любимая, от которой жаль избавляться. — Не спи. Пока ещё рано. Вдох-выдох. Что делать, если не знаешь, что делать? Куда лечь теперь, когда все границы стёрты, но ничего обещано не было? Что вообще между ними произошло? Почему? Ответ прост, но сложен одновременно. Он хотел этого. Они хотели. А что теперь? Видимо, сон, потому что его за талию ведут в комнату напротив, где чистая кровать и ничего менять не нужно. И всё происходит молча, пока внутри идёт борьба. Такая же безмолвная, приносящая от чего-то боль, а не решение проблемы. Есть ли эта проблема, или всё надумано? Хочется верить, что нет ничего, и даже не надумано, только реальность полна разочарований, в чём он теперь уверен. Вдох-выдох. — Спать? Вопрос всё же срывается с губ, когда они укладываются на кровать, ложась на разные половины. Вроде так и должно быть, но почему внутри всё сводит от непонимания и сожаления? Нет, не о том, что было чуть ранее. О том, что не может сказать, как есть. Не может сказать, что в сердце давно уже не Мстители и тётя на первом месте. Только надо ли? — Да. Вдох-выдох. Засыпал ли он когда-нибудь в таком состоянии? Получалось ли выбросить из головы все сожаления и мысли? Нет. Не получалось. Да и нужно ли сейчас это? Проще подождать немного и уйти, чтобы не разбудить и не нарваться на неудобный для обоих разговор. Проще уйти так, тихо. Но что-то идёт не так, когда его за талию прижимают к крепкому телу, утыкаясь носом в затылок. Вдох-выдох. — Не уходи. Я знаю, что ты хочешь этого сейчас. Просто… прошу, останься. Он не должен делать то, чего не хочется. Не должен оставаться, если решил уйти. Не должен, но почему на сердце оседает что-то непонятное, ведь в голосе слышна мольба. Исчезают нотки власти, оставляя неприкрытое и искреннее «я». Вдох-выдох. — От тебя пахнет любовью. Только не твоей, нет. Твоя пахнет иначе. Любовью? Но, если не его, тогда чьей? Разве что… — Запретной любовью, которой не суждено было появиться на свет. Такого просто не должно было быть, потому что слишком опасно. Для тебя. Ты ведь герой. Мальчишка ещё. Что твои двадцать с чем-то против тысячи лет? Вдох-выдох. — Мальчишка. Ты прав. Только я сам решаю, что для меня опасно. Сам решаю, кого мне любить и чьей любовью пахнуть. Мои двадцать два ничто против тысячи тех, что прожил ты, но кто сказал, что дальше они не могут слиться в одно? Разве что ты. Твой страх. Твоя неуверенность. Сам ты. Вдох-выдох. Он готов к отказу, готов к тому, что его просто оттолкнут. Ко всему, в принципе, готов, но его лишь разворачивают лицом к лицу, заглядывая пристально в глаза. Всего пара минут, а на тонких губах появляется улыбка. Не привычная ухмылка или усмешка. Именно улыбка. Пусть маленькая, но для него она подобна луне, ведущей его на ночных патрулях. — А ты наглец, Питер Паркер. Уверен в своих словах? — В каждом из них. Тебя что-то не устраивает? Вдох-выдох. — Не пожалей о них дальше, малыш. Питер, может, и наглец, влюблённый в Бога хитрости, что подобно самоубийству, но точно не трус, жалеющий о своих словах. Не тогда, когда его целуют так сладко, заявляя права, что делает и он в ответ. Вдох-выдох. — Никогда. Слышишь? — Всегда.