Искупление

Время течет иначе в Асгарде. Здесь нет четкого, упорядоченного деления на сухость и зной лета и стужи и изморось зимы, как нет и сырости, леденящей кровь, мороза и вьюг. Теплые дожди сменяются сезонами безветрия и ясного, прозрачного неба – сезоны те и их очередность подчиняются древним законам природы и необходимостям народа. Годы проходят, сменяют друг друга, облетают засохшими ржавыми листьями со священного Древа Иггдрасиль. Лицо ее, точно высеченное во мраморе времени, почти не меняется, навсегда оставшись молодым – его же взрослеет, приобретая и возвращая утраченную в веках остроту и резкость. Его меняющееся лицо приносит воспоминания о прошлой жизни, жизни, от которой не осталось ничего – все давно мертвы, и могилы их поросли травой и годами, десятилетиями, веками, и теперь, вернувшись на Землю, она уже не узнает свой дом, свою улицу, свой мир. В Мидгарде больше нет места богам, и для нее – еще не богу, но уже не человеку, тем более. Но Джейн знает – ей не придется переживать в себе те неумолимые изменения, проносить их сквозь себя и сквозь свое бескрайнее существование. Назад она не вернется никогда. * После сезона северных пронизывающих ветров, что сгоняли облака, птичьими перьями плотно покрывшими низкое небо, в громоздкие неподъемные тучи; после грузных туманов и неожиданных, столь редких в Асгарде холодов, наконец наступает весна. Джейн уже не вспомнить, какая это ее весна по счету в высшем из миров, как и не вспомнить, ждала ли она чего-то столь же долго и со столь же робкой неясной надеждой, как эту юную смущенную весну, пробивающуюся первой нежной травой, роняющую слезы росой. Впервые тепло – искренне и по-настоящему, и они завтракают на балконе восточного крыла дворца. Еще совсем рано, и рассвет переливается перед ними многочисленными кораллами и чароитами, и Тор, всегда задерживающийся допоздна с делами царства, что не переделать и за всю бесконечность, еще спит – он редко завтракает со своей семьей. Джейн чуть поправляет плотную ткань накидки – легкий ветер разбивается о ее кожу прохладой, и чуть прикрывает глаза, ощущая привычное спокойствие, ставшее за последние десятилетия ее верным другом. Голос Локи скользит шелком, и она слушает практически пересказ его последнего занятия по истории, долгий, детальный и воодушевленный. У него самые лучшие учителя. Большинство из них асы, и все они старше ее на тысячелетия. Некоторых они приглашают из других миров. Локи нравится учиться – новые знания накладываются на старые, дополняя друг друга, усиливая их значимость и их необходимую тяжесть. Локи нравится читать, слушать и наблюдать, но ему не нравится говорить, никогда и ни с кем, ни с кем, кроме… – Тебе нужно начать общаться с кем-то, кроме меня. Он лениво ковыряется вилкой в своем блюде, и почти не поднимает на нее взгляд, и почти не реагирует на ее слова, произнесенные мягко и ласково, лишь замирает на одно краткое неосязаемое мгновение, что беззастенчиво выдает его замешательство. Джейн знает – он любит тишину, молчание и покой. Он редко проводит время с Тором – Тор, всегда шумный и деятельный, зовет его на прогулки, или на охоту, или куда-нибудь, лишь бы провести время с ним, лишь бы наверстать упущенное или просто позабытое. Локи предельно вежлив и чуть отстранен, выражая свой отказ – почти всегда, или согласие – слишком редко. Иногда он ведет беседы со своими учителями – беседы те глубокие, и выматывают те нескончаемые беседы обе стороны. После занятий он всегда приходит к ней. Невозмутимый и любознательный, он слушает ее рассказы, пестрые, словно обложки детских сказок, о других мирах – о своем родном и о тех, что она уже повидала, сопровождая своего супруга во время мирных визитов. Сам Локи, практически запертый в высшем из миров от посторонних глаз, от речей осуждающих и острых, не был еще ни в одном из царств, кроме Мидгарда, а оттого рассказы те для него, всегда и исключительно любознательного, будто вода для заблудшего в пустыне странника. Мидгард он уже практически не помнит – его собственная смертная жизнь кажется ему теперь не более чем сном, туманным и давно позабытым, и все же рассказы о том давно позабытом мире, наполненные теплом и светом ее ностальгии, нравятся ему больше всех. Наблюдая, как рассвет сонными лучами отражается на его лице, она берет свои столовые приборы. Зачем, бросает он, смотря на нее и ее мерные движения, и Джейн настолько удивлена хризолитовой искренностью в его голосе, что целое нескончаемое мгновение, озаренное его неизвестно из чего проросшим назревающим раздражением, она не знает, что может, что ей следует ответить. – У тебя должны быть друзья. У него не было друзей на Земле. В детском доме каждый выживал так, как мог, и каждый был сам за себя. Возможно, то наложило свой след, вложило в его сознание нерушимое отвращение к любой мысли о сближении – с кем-то. Но ведь прошло уже много времени – время то должно было вымыть из него старые привычки и старую боль. Прошли столетия – он уже давно перерос ее и выглядит по земным меркам на все четырнадцать или даже пятнадцать. – Разве у него были друзья? Его голос столь же черств, сколь пристален и прям его взгляд. Джейн не нравится, когда они говорят так – царапаясь об осколки чужого голоса, но поделать с собой или же с ним ничего не может – забота о нем, вплетенная в бесконечную тревогу, диктует свои условия их взаимоотношений. – Да, Локи. Они у тебя были. Она уже знает, предчувствует – он вскинется, недовольный ее упрямством, ее нескончаемой настойчивостью. О себе прошлом он по-прежнему говорит, будто о ком-то чужом и ненастоящем, она же поправляет его, снова и снова, в надежде показать ему необходимость принятия себя самого и всего того, что он совершил – лишь приняв, он сможет отпустить. – Правда? – вопрошает он, и в голосе его первые ростки злости, той самой злости, что прежде в нем она никогда не замечала, прежде – до самых последних дней. – А я-то думал, будто они были друзьями Тора, не его. Иначе стали бы они теперь смотреть на меня, словно на неведомую зверушку – те самые друзья, которых ты имеешь в виду. Правда в том, что за все это время она действительно не видела, чтобы троица воинов приблизилась к Локи – хоть раз. Тор часто рассказывал о славных давних временах, рассказывал много, как они с Локи, тремя воинами и леди Сиф сражались бок о бок на рассвете мидгардской цивилизации. Как пировали, отмечая победы, и пиры те шумные, пьяные, барды прославляли наравне с самими битвами. Она всегда думала… Она думала, будто не могла ошибиться. Не говори то, о чем не знаешь, добавляет он, и голос его отчего-то возвращает ее назад, в прошлое, и вот она вновь перед ним, бессмертным созданием, что мечтало сжечь ее мир дотла, и гнев сплетается в ней вместе со страхом – ни разорвать, ни разграничить. Джейн вздрагивает и отгоняет от себя то непрошеное, отныне ненужное прошлое – остаток завтрака они проводят в тишине, недовольные друг другом и до последнего не знающие, как вернуть неловкие колючие слова. * Иногда, когда день выдается особенно ясным и безветренным, когда она ищет и не находит в себе желания заниматься чем-то иным, более нужным или достойным ее положения во дворце, она с балкона западного крыла наблюдает за тем, как Тор и Локи сражаются на мечах. Локи все еще ниже Тора, и ему недостает ни сил, ни мастерства, ни ширины плеч – их тренировки забавляют царя, находящего в них отдушину от политических интриг да лживых хитросплетений речей, что он презирает всем своим большим добродушным сердцем, но его младшего брата те тренировки, те вынужденные поражения раз за разом лишь злят. Еще, буквально выплевывает он, поднимая с земли деревянный меч, выбитый из его рук лишь секунду назад. Тор только качает головой и широко улыбается: – Тебе бы отдохнуть, братишка. Но ему все же приходится поднять свой собственный меч, и сделать шаг назад, и принять очередной нежданный удар – Локи всегда добивается своего. Джейн с тревогой следит за ними, за ними обоими – годы только усиливают их различия, делая их практически неодолимыми. Они отличаются, словно день и ночь, но то, что вызывает у нее беспокойство – близорукость Тора к очевидному и неумолимые изменения, многочисленные сколы в характере Локи – у возлюбленного ее вызывает лишь мягкую усмешку – так было всегда, Джейн. Мы были такими всегда. Локи вспоминает все больше. Иногда он рассказывает ей, той, что никогда не существовала в его прошлой жизни и ничего не знала о ней – прогулки на лошадях среди зелени и листвы, свобода и трепет, нежный женский голос и золотые локоны, могущество, седина и укор. Он помнит Фриггу. Он помнит Одина. Он одинаково не хочет помнить ни мать, ни отца, но по разным причинам – причины те скрываются в ревности, обиде и боли. Чем больше он вспоминает, тем больше меняется, обнажая прежнего себя, того себя, которым он когда-то – всегда – пренебрегал. Иногда она думает – помнит ли он ее, всего лишь секунду, затерявшуюся в его бесконечности – ее хрупкость, и ярость, и нескончаемые мечты о звездах. Может ли он помнить ее, если себя, такой, какой она была столетия назад, не помнит даже она сама. Иногда она думает… Она никогда не спрашивает его об этом. * Магия просыпается в нем неожиданно, внезапно, и это происходит при ней, и она видит, как озаряется его лицо – сначала удивлением и щемящим блеклым неверием, затем – ослепляющей радостью. Магии своей вновь обретенной он рад, точно старому другу или утерянной возлюбленной. Они бродят по извилистым тропам дворцового сада, заключенным в объятия цветов и ровных кустарников, словно в нежные объятия сестры или невесты, и они говорят будто бы ни о чем, легко и непринужденно, и его рука под ее рукой кажется единственно значимым ориентиром. Секунда – и Локи внезапно останавливается, и она чувствует, как слабеет его тело, и не успевает удержать его, когда он, смятенный и растерянный, впервые за века растерянный едва ли не падает вниз, на землю. – Все в порядке, – хрипит он, и она не верит ему, потому что он не может подняться без ее помощи, потому что ему становится трудно дышать, и на лице его нет ничего, кроме бледного жаркого смятения. Нужно к лекарю, настаивает она, но он лишь отмахивается – нет, и прикосновения ее к нему вдруг озаряются насыщенным зеленым сиянием. У его магии цвет весны, цвет деревьев и изумрудов. У его магии цвет его глаз. У Локи лучшие учителя, но ни один из них не может помочь ему овладеть его самым значимым, самым необходимым оружием – магия никогда не была в почете в высшем из миров. У самой Джейн нет способностей – его же истинная мать давно мертва, и от ее бессмертного духа остался лишь пепел и соль пролитых слез, и Локи теперь некому научить, показать, как справляться с новым, но уже смутно знакомым ощущением тепла за грудиной. Как и всегда, ему приходится до всего добираться самостоятельно, и он добирается – до самой истины, заключенной в знаниях тысячелетних книг и в своей собственной укрепляющейся, корнями прорастающей в изменившееся сознание памяти. И когда у него удается, когда он возвращает жизнь безвозвратно увянувшему цветку и протягивает его – ей, она чувствует что-то, слишком и очевидно похожее на гордость. Тот цветок переливается золотом, и сияние его ярче, и аромат его чище и свежее, чем в его первой жизни, и почти детский восторг поднимается в Джейн, мягкий и трепетный. Заколдованная, она выдыхает: – Это прекрасно. Самое прекрасное, что я видела. Но не я, отвечает он, и взгляд его на ней слишком пристальный, слишком душный. Он часто смотрит на нее так, и этому взгляду, как и многим другим до него, Джейн не придает значения. * Лишь поздней ночью Тор отпускает своих советников из тронного зала, и лицо его омрачено тревогами и сомнениями, словно немощное небо тучами перед скорой грозой – Джейн чувствует те студеные тревоги и сомнения, словно свои собственные, и она бы подошла к нему, постаралась бы избавить его от них, мучительных и глубоких, как и много раз прежде, как и всегда, но с места сдвинуться не смеет. В зале остаются лишь они трое, и Локи стоит перед царем своим и своим братом у самого помоста, увитого сложными причудливыми узорами, и силуэт его облачен в излюбленную зелень и непривычное золото – золото то вытеснило старые и давно поросшие пылью прошлого вкрапления стали. Он стоит перед Тором, выпрямившись гордо и почти насмешливо, но под той насмешливой гордостью лишь напряженность. Три дня назад йотуны пробрались в Асгард – безжизненные тела стражников дворца были найдены ранним утром. Ничего не было украдено, и сокровищница осталась нетронутой – то был скорее необдуманный акт устрашения, дань древней вражде, не прекращавшейся тысячелетиями, лишь прерывавшейся шаткими условиями мира, достигнутого ранами, смертями, мольбами о пощаде и уступками с обеих сторон. Мир тот был обретен уже после смерти Одина самим Тором, и вот теперь, спустя столетия, ледяные великаны вновь ступили на священную землю высшего из миров, обагрив ее кровью асгардских сыновей. И даже не возможная война волнует Тора, но то, как его давние недруги сумели проникнуть в оберегаемый им мир. Он поднимается со своего трона и сходит вниз, по низким ступеням помоста, и мантия его, алая, точно все рассветы и закаты, собранные воедино, расцветает по золоту яркими маками. Три дня назад Локи, получивший наконец дозволение покидать границы мира, не было в Асгарде, и где он был не знал никто, и Джейн уже догадывается о всех мыслях своего супруга, мрачных и пока невысказанных, но уже грозящихся сорваться с его губ, облаченные в горечь и безнадежность. Она уже догадывается – все это было, все это, до невозможности похожее на прошлое, то самое далекое прошлое, с которого все и началось. – Кто-то провел их сюда. Во взгляде Тора немой вопрос и громкое осуждение, и оно оглушает ее, то ярое, яркое осуждение, и она, не верящая, что все это – назревающее презрение братьев друг к другу и ее собственная беспомощность – действительно происходит, отвечает за него быстрее, чем он мог бы сам: – Он бы никогда так не сделал. Тот он, что слушал ее заволокнутые сумраком рассказы в темноте своих комнат и засыпал лишь тогда, когда отцветало последнее слово. Тот, что делил с ней полуденные прогулки, размеренные и степенные, по самому зною, а затем – тихие вечера в прохладе библиотеки и их бесед. Тот, что отдавал ей волшебство своей магии, легко и без сожалений – той самой магии, которая была добыта с огромным трудом. Тор смотрит на нее удивленно, уязвлено и мягко: – Джейн, поверь мне, я знаю его слишком хорошо, чтобы… – Чтобы что, брат? Заветное слово ударяет пощечиной, вспарывает кожу лучше любого клинка и отравляет быстрее смертельного яда – Локи будто и не замечает, как бледнеет Тор, как застарелая, ставшая хронической боль искривляет его рот в гримасе. Локи будто и не замечает, хотя Джейн знает, не может не знать – то желанное слово, изуродованное моментом, было произнесено намеренно. – Чтобы не подозревать меня? Тор отдал бы многое, только бы избавиться от того липкого подозрения, впитавшегося в его кожу, в его мысли – не отмыть. Он отдал бы многое… Но все это оказалось бы бесполезно – слишком долгим было его ожидание, и слишком долго Локи не шел ему навстречу, не намеренный прервать то тоскливое ожидание ни на мгновение. Когда все утихает, когда Тор отпускает его – до утра, она, кратко и чуть виновато взглянув на супруга, идет вслед за Локи. В его покоях темно и пустынно, и она дотрагивается до его плеча, по-прежнему сведенного судорогой напряжения, легко и успокаивающе. Это не я, Джейн. Верь мне, слышит она его ломкую просьбу, скованную в тиски морозной отстраненности, и ей действительно проще поверить ему, чем любому другому, потому что ей никогда не приходилось узнавать его заново, потому что в ней никогда не было воспоминаний о нем, предающем или обманывающем всех и каждого по первому велению и желанию своего слабого хрупкого сердца. Спустя сутки, на самой границе между одряхлевшим вечером и юной ночью, они узнают, что это был не он. Что то была ошибка Тора – его слепота и его впопыхах выстроенные обвинения. Что это он не увидел предателей в собственном дворце – те предатели будут изгнаны из Асгарда до самого Рагнарека, и извинения, скомканные и не способные вернуть ни крупицы шаткого доверия между братьями, будут неловко принесены и сухо приняты. Все это произойдет спустя сутки, но сейчас он стоит перед ней, и он оборачивается к ней, и вглядывается в ее лицо. Ветер, тускло проникающий в комнату сквозь прикрытое окно, не способен изгнать их обоюдных волнений и их переживаний, скопившихся, распустившихся духотой. Его ладонь удерживает ее руку, и разница их кожи – его холодной и ее жаркой – практически сбивает Джейн с толку. Она кивает, почти завороженная той разницей, и она правда верит ему, и он смотрит на нее почти с обожанием. * – Ты уверена, что это хорошая идея? Джейн расчесывает волосы тяжелым гребнем, украшенным камнями и тонкими ветвями орнамента – волосы ее, за годы не утратившие ни блеска, ни густоты, темной волной ниспадают на спину. Джейн в зеркале встречает отражение светлого голубого взгляда и чуть улыбается в ответ на очевидное и требовательное ожидание Тора. Да, негромко произносит она. Уверена. Прежде она не вмешивалась в дела царства, занимаясь дворцом, но когда он просил ее совета – никогда не отказывала. Теперь же она просит сама. Прежде Тор не подпускал Локи к делам Асгарда, убежденный, что это заставит вспомнить его не только смазанные, стертые картинки прошлого, переплетающиеся и сталкивающиеся друг с другом, точно в калейдоскопе – битва за трон и поражение, но чувства, что охватывали его тогда, что проникали в его душу, очерняя и разрушая. Жажда власти, затхлость неуемных амбиций. Топь бесконечной, неуемной ярости. Но теперь все иначе, и Джейн искренне уверена в этом, и она хочет дать Локи шанс – доказать остальным, что он изменился. Она хочет дать ему шанс отдать на откуп забвению все его прежние деяния, все те, что до сих пор заставляют других смотреть на него со страхом и недоверием. Джейн кладет гребень на стол и встает неспешно, и подходит к своему возлюбленному, окутанному сиянием звезд, за которыми она неуклонно наблюдала беспробудными ночами и которые так трепетно и беззаветно любила, и берет его руки в свои – руки его словно вобрали в себя весь свет и весь зной угасшего дня, настолько они теплые. – У нас нет наследников, Тор, – произносит она, и голос ее тихий и пасмурный, словно этот жалобно стенающий за широко распахнутыми окнами вечер. Когда-то она, сделав свой самый важный в жизни выбор, променяла бессмертие памяти о себе в потомках на бессмертие собственного тела – то была цена яблока Идунн. – Станет намного проще, если Локи сможет помогать тебе. Тор лишь качает головой, все столь же неуверенный и колеблющийся между тем, что подсказывает ему разум, и тем, что нашептывает сердце, и руки ее из своих рук не выпускает, лишь притягивает ближе, еще ближе – к себе: – Я вижу, ты переживаешь о нем, – говорит он низко и ласково. – Всегда видел. Да, вернув Локи домой, я просил тебя позаботиться о нем, но я никогда не ожидал, что вы станете настолько близки. Лишь раз я наблюдал подобное… Чтобы он тянулся так к кому-то. Он замирает, практически споткнувшись на полуслове, и она понимает, о чем он говорит, кого имеет в виду – мягкое золото локонов и бирюзовое умиротворение взгляда. Но Джейн никогда не стремилась заменить ее. Просто тогда, добровольно выбрав чужбину, променяв собственный мир на мир, в котором жил Тор и который отныне не мог покинуть, она, на самом деле, осталась одна, и Локи оказался единственным, кто мог понять ее – он, тот, кто был столь же одинок и не принят Асгардом, как и она сама. И Тор догадывается об этом, а потому его голос тих и мягок: – Он не твой сын, Джейн. – Я знаю, – отвечает она с напускной, вымученной беззаботностью. И она правда знает об этом, просто иногда, оглядываясь на все без сожалений оставленные позади десятилетия, так легко становится об этом забыть. – Я знаю, – повторяет она, – но однажды кто-то должен будет заменить нас. Она помнит – ничто не длится бесконечность, и бессмертие всего лишь обман, удобная мысль, которой можно успокоить себя перед сном. Боги жертвуют собой, и боги умирают, точно также, как и люди. Тор смотрит на нее, и он понимает ее, и он наконец соглашается.