Искупление

II

Тор никогда не скупится на прикосновения. Его прикосновения всегда горячие, всегда требовательные, и они, эти горячие и трепетные прикосновения, всегда оставляют на ее коже след, невидимый чужому глазу. Он настойчив в своих прикосновениях – он дотрагивается до ее лица, беря его в чашу ладоней, и поцелуями своими, чуть шершавыми, теплыми, томными, испивает ее нежность до самого дна. Поцелуи его распухают на ее шее, на ее ключице, и ниже, еще ниже, невыносимые и нестерпимые в своем жаре. Руки его на ее бедрах приносят боль и сладость, и она выгибается навстречу его рукам, и она тянется к ним, неумолимым и неутомимым, и она ждет их – ее ожидание не бывает долгим, не бывает никогда. Ее дыхание становится тяжелым, и легкие не подчиняются единственной необходимости тела, не справляются, не выдерживают, расходятся по швам, и ей кажется, будто изнутри нее разверзается жадная, голодная бездна, что способна поглотить ее без остатка. Ее шепот сбивчивый и громкий, смятенный, и натыкается тот бессвязный, обрывочный шепот на острые углы букв его имени, царапает язык, нёбо, оседает на губах. Ее желание столь очевидно, столь ослепительно, что он, склонившийся над ней, он, стремящийся к ней, постоянно стремящийся к ней и никогда не способный ею насытиться, улыбается практически в триумфе. Успокоенная и присмиревшая, она засыпает в его объятиях, крепких и безопасных, и она никогда не видит снов, настолько она измождена – вот, что делают с ней его прикосновения. Все его прикосновения остаются за дверьми их покоев – все без исключения. Когда они – они оба – покидают свои комнаты, когда они открыты и беззащитны перед всем Асгардом и его многочисленными, никогда не смыкающимися глазами, без устали следящими за ними везде и повсюду, и перед злыми слухами, расползающимися, змеями заползающими в самые дальние уголки царства, они позволяют себе дотрагиваться друг до друга лишь взглядами, словами и улыбками. Ничего больше, ничего и никогда. Так было – десятилетиями, долгими и неизменными, постоянными, словно приливы и отливы океанов. Так было, кажется, всегда, до одного единственного дня, этого ясного, безветренного дня, когда Тор возвращается домой после недолгой, давно запланированной поездки в дальние регионы, и Джейн выходит к нему навстречу, ожидая его краткого объятия, краткого и поверхностного. Но Тор обнимает ее крепче, чем когда-либо, и он целует ее у самого подножия золотого дворца, и поцелуй тот тяжелый и тягучий, словно мед. Его ладонь путается в ее волосах, безвозвратно разрушая аккуратную прическу, и дыхание его забирает ее дыхание, и Джейн забывает обо всем мире, ведь, находясь в его руках, так просто теперь забыть обо всем мире, застывшем в томительном ожидании их двоих. Не вспоминает она и о Локи, вышедшего вслед за ней поприветствовать старшего брата. * Встревоженная и потерянная, она думает, что внезапная смена его поведения – это всего лишь очередной этап взросления. Переходный возраст, сказали бы на Земле, и она бы согласилась, умолчав лишь о собственной неуверенности в существовании подобного понятия у асгардских богов да о том, что возраст уже не совсем подходящий – Локи по земным меркам выглядит на все восемнадцать, и резко проступившие изменения его характера немного задержались на своем пути к нему. И тем не менее, это единственное более-менее разумное объяснение всему тому, что с ним происходит. Он больше не приходит к ней в библиотеку, нарушив их давнюю традицию спокойных, наполненных их совместными размышлениями и скудными спорами вечеров, и на ее осторожные вопросы о том отсутствии отвечает скомкано и раздраженно. Он больше не сопровождает ее в саду, и каким бы манящим ни был свет дневной звезды, каким бы теплым ни был воздух, искрящийся, переливающийся густыми запахами трав и цветов, какими бы тщательно подобранными и безукоризненными ни были ее слова – просьбы – он на все отвечает кратким стылым отказом. Ту стену молчания, наспех воздвигнутую вокруг самого себя им же самим ей не пробить, как ни старайся, и, растерянная и уязвленная, она обо всем рассказывает Тору – Тор слушает ее внимательно, но страхов ее назревающих, разрастающихся пышно и стремительно, не разделяет, и отмахивается от них почти небрежно – дети растут. Дети и правда растут. Пропадают до утра у друзей или, по крайней мере, так говорят. Пробуют первый алкоголь, сбегают из дома, влюбляются. Дети растут, и ссорятся со своими родителями, и повышают на них голоса, недовольные и израненные старыми обидами, что в памяти всплывают без малейших усилий. В Асгарде дети растут чуть дольше – на то уходят столетия, но все же Джейн не уверена, что даже они замыкаются в себе без единого объяснения, беспрестанно запираясь в собственных покоях и не желая видеть тех, кого прежде видеть желали всегда. Затянувшийся, мучительный период затишья сменяется страшным, грозным бураном. Он снова начинает говорить с ней, и она удивлена льдом его голоса, что не растопить всем ее раскаленным смятением и горячим замешательством. Он начинает укалывать ее словами, усмешками, слишком острыми и многочисленными, чтобы обойти их стороной не задев, не поранившись ненароком, и впервые Джейн становится не по себе. Перед сном, убаюканная сердцебиением ночи и дыханием Тора, запутавшимся в ее волосах, она думает – чувствовала ли Фригга то же самое? Отворачивался ли он от нее, своей истинной матери, как теперь отворачивается от самой Джейн, и болело ли ее отяжелевшее сердце при мысли о том, что он стремится оградиться от той, что прежде была так нужна? Джейн выдыхает, переворачиваясь на спину и взглядом утыкаясь в высокий потолок, покрытый немногочисленными, увитыми золотистым мерцанием фресками. Она не имеет ни малейшего представления, как совладать с ним – таким. Как вернуть все на прежние места, и, если вдруг не получится, если у нее не удастся – при мысли о ее возможном поражении Джейн ощущает тошноту, – как вести себя с ним, с ним нынешним, чуть высокомерным и обжигающе холодным, теперь уже по-настоящему. Ее попытки заговорить с ним заканчиваются ничем – пустотой в груди, пустотой в его взгляде. Ее попытки не приносят ничего, кроме бессонных ночей, подобных этой, и головокружения. Она думает, что завтра попробует вновь. * И она действительно пробует. Снова и снова, раз за разом. Ее стремление достучаться до него, до его чувств и их совместного прошлого упрямы и яростны, словно зимний ветер. Они ужинают в золотой зале, и троица воинов весело и приглушенно переговаривается, обсуждая последние немногочисленные новости миров, пока она расспрашивает Локи о недавней поездке в Альвхейм, о его удачах и неудачах в ведении переговоров – теперь он всегда сопровождает Тора, всегда стоит по его правую руку, слушающий, наблюдающий и запоминающий. Он лишь бросает на нее поверхностный взгляд, и во взгляде том нет ничего, кроме равнодушной зелени, что прежде была глубокой и пронзительной, и произносит морозно и апатично – спроси Тора. После ужина он, ничего не произнося, поднимается первым из-за стола и первым удаляется в свои покои, не обращая внимания на удивленные взгляды, устремленные ему в спину. Она подходит к нему в саду, и она окликает его, когда он не замечает ее появления или же просто не хочет заметить, и его лицо что мрамор – ни единой трещины эмоций, и она ощущает, как кислород с трудом достигает ее легких. Я… Мы можем поговорить? Локи лишь качает головой и, обойдя ее стороной, оставляя ее в глухом одиночестве среди цветов, кустарников и вечернего полумрака, бросает через плечо краткое и резкое – нам не о чем. Она приближается к его покоям и ладонью прикасается к его двери – дверь, окутанная магией, впервые не признает ее прикосновения, и в том неузнавании несомненный запрет. Джейн уходит, растерянная и полнящаяся вьюжными предчувствиями – она так и не решается постучать. Она изредка видит его в хитросплетениях коридоров – иногда он кивает ей, но чаще, погруженный в собственные раздумья или поддающийся собственному нежеланию вновь впускать ее в свою жизнь, просто проходит мимо. К этому невозможно привыкнуть, произносит Тор, наконец признающий все изменения, о которых она ему говорила. Но ты научишься принимать его таким, какой он есть. Таким, какой он отныне есть, она находит его на балконе западного крыла дворца – он стоит к ней спиной, вдаль обращая свой неспокойный сухой взгляд, вдаль – на силуэт Асгарда, подернутый закатными лучами, и он не видит ее, но чувствует ее появление, и впервые за месяцы обращается к ней сам: – Я вспомнил. Джейн замирает на месте, ощущая, как прохлада вечера забирается под тяжелые ткани ее платья, под ее кожу, в ее разгоряченные спутанные мысли. Она не представляет, какое воспоминание могло так взволновать его, так разбередить его душу – он помнит уже многое о других и о себе, столь многое, что порой это пугает ее. Локи оборачивается, и только сейчас она замечает – не золото, но сталь, вплетенная в зелень его одежд. Та же самая сталь, что столетия назад удивлением отражалась в его глазах, изумлением и любопытством – и то, и другое было вызвано неожиданностью ее гнева и ее удара. – Я действительно хотел сделать это. Убить Тора. От тех умышленных слов, произнесенных ровно и бесстрастно, она отшатывается, словно бы теперь это он ударил ее, открытую и беззащитную. Начало двадцать первого века. Нью-Мексико. Разрушитель, и Тор, умирающий на ее руках, и ее беспомощность, смешанная с отчаянием. Все это произошло давно, и будто бы уже и не с ними, но те далекие дни по-прежнему порой находят ее во снах и укрывают ее тревогой и страхом, словно колючим пледом. Однако не это беспокоит Джейн и вызывает в ней унизительную слабость, но то, что впервые Локи произносит не он, говоря о прежнем себе, том себе, что он рьяно отвергал, а я. Я действительно хотел… Он смотрит на нее пристально, призывно, и он ждет от нее, он жаждет от нее ответа, обвинения или очередного убеждения в обратном – хоть что-нибудь, что угодно. И она старается дать ему это. – Теперь все иначе. Ты изменился. – Разве? Разве, вопрошает из ее воспоминаний сомневающийся и встревоженный будущим и спокойствием миров царь Ванахейма, и тогда так просто было ответить ему, тогда, глядя на потерянного ребенка, сидящего от нее по левую руку. Закат красными бликами отражается в стали его доспеха, и на мгновение Джейн медлит с ответом – того малодушного мгновения промедления для Локи, ни на секунду не сводящего с ее побледневшего лица взгляда, оказывается достаточно. Горькая усмешка ядовитым шипом прокалывает его губы. Он обходит Джейн стороной, и покидает балкон, и не оглядывается ни разу, даже когда она, бесполезно и поздно сожалеющая, зовет его вслед. * Можно ли было предположить, к чему способен привести один лишь выбор, одно лишь биение сердца, одно случайное чувство, испытанное столетия назад. Можно ли было предугадать все текущие волнения, все преследующие ее заиндевевшие беспокойства, сидя у кровати ребенка, терзаемого лихорадкой и одиночеством. Наверное, нет, иначе бы она не была столь беззастенчиво счастлива тогда, впервые беря его за руку, наблюдая вместе с ним театральное представление, коротая совместные вечера, ведь, как известно, не может быть абсолютным то счастье, что омрачено знанием о его неминуемом увядании. Опустевшая, она подходит к тому самому дереву в дворцовом саду, что, как и столетия назад, кроной своей закрывает лазуритовый небосклон. Тепло и свежо – трава, чуть тревожимая ветром, переливается многочисленными оттенками зеленого. Джейн стягивает со своих плеч неаккуратно накинутый шелковый палантин и садится под дерево, спиной ощущая все неровности коры. Здесь тихо и спокойно – листва скрывает ее ото всех, от всего мира, от всего царства, раскинувшегося вдали, омытого тускнеющим светом дневной звезды, медленно клонящейся к закату. Джейн закрывает глаза, слушая эту тишину, наслаждаясь этим спокойствием. Время огибает ее, то прекратившее свое существование время, не дотрагивается до нее, не задевает ее – она не знает, сколько уходит его, этого несуществующего времени, и она, наверное, ненадолго засыпает, потому что, когда она открывает глаза, звезда уже обжигает самый горизонт. Когда она открывает глаза, она видит Локи. Он стоит перед ней, и, склонив голову чуть набок, разглядывает ее – растрепанная, но уже не сонная, Джейн садится удобнее, нащупывая накинутый на нее чужой рукой палантин. Ее сердце стучит неровно и громко, и она слышит тот стук, и она смотрит на Локи, как он приближается к ней, садится подле нее, так и не произносящий ни слова – он садится так близко к ней, что ей кажется, будто она может слышать стук и его сердца, такой же громкий и растерянный. Ее рука мирно лежит на коленях, и он берет ее руку в свою, переплетая их пальцы и действием тем вырывая из нее дрожащее, просящее – поговори со мной, Локи. Она скучает по нему. Тоскует по нему, даже теперь, особенно теперь, когда он так рядом. Но Локи упрям в своем молчании, упрям и жесток – он лишь смотрит на то необходимое прикосновение и качает головой, прогоняя искушающий морок, не позволяя себе уступить ему. На следующий день все возвращается на свои места. Все возвращается – его отчужденность и ее боль. Десятилетия сменяют друг друга, и Джейн опускает руки.