Искупление

III

Свежесть и прохлада воздуха, кристальная чистота неглубоких быстрых рек, сверкание прибрежных камней и бескрайние океаны плодородных земель – Джейн каждый раз наслаждается непродолжительным пребыванием в Ванахейме, и этот также не становится исключением. Осень в вечно юном мире расцветает канареечным цветом и багрянцем листвы, запахами сухой травы, цветов и сушеных яблок. Они редко покидают Асгард всей семьей, но приглашение, подписанное самим царем ванов, было выслано, и Тор принял то приглашение без раздумий. Праздник урожая едва ли не главный в этом залитом мягким золотистым светом царстве, и проходит тот праздник шумно, ярко и беззаботно, сопровождаемый гомоном детских и взрослых голосов. Они шествуют в скромной процессии по извилистым улочкам столицы, и ее темное платье, вышитое серебряными нитями, скользит по сырой земле – недавно прошел дождь, редкий и крупный, и дождь тот перед визитом бога грома восприняли благим знамением. Впереди среди каменных домов маяком для странников мерцает дворец – не золотой, как в ее мире, но белый, точно луна, и высокий. Джейн идет одна – рядом с ней лишь асгардский стражник, и впереди нее – ее супруг, сопровождаемый своим младшим братом да двумя ванами, прибывшими встретить гостей и провести к царю, уже ожидавшему их. Свежесть и прохлада воздуха, тихий беззаботный ветер, ослепительный свет и ослепляющий ужас, лишающий сил, дышащий огнем и жаром, когда стражник, не успевающий среагировать, стражник, сраженный чужой рукой, замертво падает у ее ног, и она, отступающая назад и неловко оступающаяся, не умеющая сражаться, как бы Тор ни пытался ее научить, лишь закрывает лицо руками. Смерть приближается к ней бесшумно, стремительно, и Джейн знает – у смерти лицо собственного страха, беззащитности и беспомощности, и ждет она ту смерть целое мгновение. Звенящее, громыхающее кровью в ее голове мгновение длится долго и обрываться не желает – Джейн открывает глаза и видит перед собой лишь густой зеленый туман, накрывший ее нерушимым бархатным куполом. Джейн достаточно одной лишь секунды, чтобы узнать магию Локи. Посреди того тумана она чувствует ледяное прикосновение на своем запястье – Локи держит ее крепко, больно, и глаза его горят, горят ярким, ярым, безумным. Я в порядке, шепчет она внезапно пересохшими губами, ощущая, как голос царапает горло – в его руке клинок, и на клинке том кровь, и вокруг них хаос. Она видит, как Тора окружают существа, сотканные из пламени и жестокости, и Мьельнир в его руке сверкает решимостью, гневом и молниями. Не отходи от меня, требует Локи, и голос его едва не тонет в охватившем его напряжении, и это едва ли не первые его слова, обращенные к ней за долгое, слишком долгое время. Их шестеро – каменных чудовищ, пришедших из чужого мира, ступивших на чужую землю и не принесших с собой ничего, кроме гибели и разрушений. Она видит бездыханное тело одного – того, кто стремился забрать ее жизнь всего несколько дыханий назад, и еще трое бьются с Тором вдали среди приземистых опустевших домов. Двое приближаются к ним. Прежде Джейн видела много раз, как Локи сражается. Со своим братом. С троицей воинов. С Сиф. Быстрый, и ловкий, и всегда беззастенчиво уверенный в собственной непобедимости, он двигается точно и стремительно, запутывая противников многочисленными иллюзиями – одно из существ отвлекается на искусно сотворенную им очередную иллюзию, и следующий миг становится последним мигом его жизни. Джейн знает наверняка – его магии должно быть достаточно. Его опыта должно быть достаточно, опыта, силы и черной злости, но когда последний из врагов приближается к ней слишком близко, когда он нависает над ней, обдавая ее жаром, вселяя в нее предчувствие неминуемой гибели, Локи закрывает ее собой. То скорее инстинктивное движение – непреднамеренное желание, непроизвольное и неконтролируемое, и она вспоминает, и она видит словно бы издалека – саму себя. Серые пески чужого мира, его руки на ее плечах, сильные и оберегающие, ее немая благодарность и его смерть. История не любит повторений, но все повторяется, и Джейн в охватившем ее отупении едва замечает Тора, едва слышит его обеспокоенный голос, окликающий ее, их, лавой затекающий в ее воспаленное сознание. Все затихает вокруг, увядает и выцветает. Джейн крепко держит Локи за руку – не разжать, так, как всего несколько заполненных беспорядками и отчаянием секунд назад держал ее он сам. Ослепительный дневной свет давит на глаза, отчего те слезятся, и слезы ее непрошеные, отчаянные, затмевают взор. Она знает – у ее собственной смерти кровь, что выкрашивает стальной доспех в темный и красный, и зеленый угасающий взгляд. * За закрытыми дверьми лечебницы раздаются глухие голоса, гулким эхом отдаются в ее голове – голоса те низкие и продрогшие принадлежат Тору и царю ванов. Пахнет горькими травами и затхлостью – Джейн раскрывает все окна нараспашку, но тихий робкий ветер слаб и бессилен перед духотой ее многочисленных волнений и страхов. – Их отправил Суртур. Он давно стремился нарушить мир между Асгардом и Ванахеймом. Слова Тора доносятся до нее словно из под толщи воды, и она слышит те слова, но не понимает их, не до конца – мигрень выжигает ее мысли, ее поверхностные раздумья, испаряет их, словно воду в самый солнцепек. Царь ванов вторит Тору, его тревоге и его опасениям, и успокаивает те его бессчетные опасения вежливым предположением: – Мы надеемся, этот случай не разрушит наших соглашений. Ей так легко представить – Тор кивает, и задумчивость угрюмыми морщинами изрезает его лоб, заостряет тяжелую линию подбородка. Ей так легко представить, и она представляет – его отрешенность, высветляющая голубой взор, его переживание и его смятение, глубокое, точно все соленые океаны давно оставленного ею мира. Как и столетия назад, она сидит на кровати подле него, и подол длинного платья ледяной волной обнимает ее ступни. Она даже чувствует все то же самое, словно и не было всех этих лет, наполненных днями солнечными и пасмурными, призрачным счастьем и непролитыми слезами – тревогу, разрастающуюся, разверзающуюся где-то под ребрами болезненным, мучительным предчувствием, да страх – в царстве ванов они пребывают уже два дня, и два дня Локи приходит в себя лишь урывками, обрывками и беспамятством. Ее чувства все те же, и она сама та же, и единственное, чего не было в прошлый раз, это липкой беспощадной вины. Они не общались. Не пересекались ни взглядами, ни словами, лишь редкими скудными приветствиями и вежливыми фразами в присутствии других. Они всегда были в присутствии других и никогда наедине. Порой она узнавала о нем из случайных рассказов Тора – о его сражениях, его успехах и неудачах. Те рассказы она слушала жадно, внимательно, ничего не упуская, и когда они угасали, те выцветшие, скупые рассказы, Джейн ни о чем больше не спрашивала – не позволяла себе. Больше не было совместных завтраков, совместных прогулок – больше не было их самих, словно никогда и не существовало, и теперь, глядя на его лишенное красок лицо, она ощущает горечь вины. Если бы только она оказалась настойчивее, мудрее, взрослее… Если бы только она оказалась сильнее его, если бы ей удалось переубедить его, воззвать к нему под этим пышным летним деревом годы назад, то, возможно, теперь ей не пришлось бы сожалеть о потраченном впустую времени. Возможно, ничего бы этого и не произошло, и она бы не слышала безысходность Тора за стеной, не ощущала бы безжизненность его младшего брата. Вместо этого она предпочла закрыться в себе, точно также, как сделал это он сам. Уязвленная, раздраженная его бесстрастностью, его безразличием – к ней, она решила, что так будет проще. Не смотреть на него и не видеть его. Не слышать его редких, колких, всегда колких речей, отданных Тору, другим асам, и никогда – ей. Не думать о нем. Опустевшее время, внезапно утерявшее всю свою яркость и непостижимость, Джейн посвятила своей первой мечте и своей первой влюбленности, своим когда-то покинутым ею и преданным ею звездам. На балконе их общих с Тором комнат она устроила небольшую смотровую площадку, которую отныне покидала изредка, лишь по требованию долга, но не сердца. Годы шли, и она узнавала – он стал главным советником Тора. Он представлял Асгард в других мирах. Он воевал, и он убивал, и он возвращался, каждый раз. Он никогда не искал с ней встреч. Порой в своих скомканных, спутанных снах она по-прежнему видела – невысокий черноволосый мальчик в футболке и протертых джинсах, окруженный золотыми стенами и величественностью чужого мира. Он испуганно озирается по сторонам, и он не позволяет приблизиться к себе – ни ей, ни брату, всего лишь двум незнакомцам в его новой нежеланной жизни. В тех снах она хотела избавить его от страха, она протягивала к нему руку, но единственное, к чему она могла прикоснуться, это пустота. – Однажды я уже спас тебя точно также. Словно очнувшись, она смотрит на него – его взгляд осмыслен и глубок, и в нем, этом вновь пронзительном взгляде, нет той едва ощутимой, словно вынужденной насмешливости, что проскользнула в его охрипшем голосе. Джейн чуть улыбается – так, как не позволяла себе давно, и чувствует, как что-то опасное, когтистое отпускает ее сердце, разливается по ее венам благодатным теплом. Она легко и почти незаметно прикасается к его руке, лежащей поверх одеяла, и он не прерывает того прикосновения, впервые не прерывает, лишь продолжает смотреть на нее, так, как не смотрел уже давно. Она спрашивает, чуть удивленная и все еще встревоженная: – Ты помнишь это? Холод и мрак Свартальфхейма. Его боль, и его жажда мести, и его внезапная жертва. Ты помнишь меня, думает она, вопрошает она беззвучно, и Локи понимает ее невысказанное, тревожное, и он отвечает: – Ты была моим самым первым воспоминанием. Он чуть прикрывает глаза в стремлении спрятаться от дневного света, тускло льющегося сквозь настежь распахнутые окна, или же от ее взгляда, от ее неумолимого присутствия в его жизни и в нем самом. – Там, на Земле, еще до появления Тора я уже видел кошмары. Каждый раз они заканчивались одним и тем же – я умирал. И единственное, что я искал в тех кошмарах, единственное, что имело значение, что могло помочь мне продержаться, это ты. Она вспоминает – невысокий черноволосый мальчик, незаметно наблюдающий за ней, когда она отворачивается, когда она не видит, наблюдающий за ней везде и повсюду. Мальчик, который не позволяет себе поднять на нее взгляд, когда она обращается к нему, и причины того строгого запрета самому себе ей неизвестны. Она вспоминает, и она задыхается. Локи вновь открывает глаза, и в них нет ничего, кроме пышной зелени, кроме отражения ее самой, а затем ладонью дотрагивается до ее волос, и Джейн не может понять, разграничить – то дрожь его холодного прикосновения или же ее внезапно онемевшего тела. Она слышит, как кровь грохочет в висках, как грохочут за стеной слова, так и не погасшие, бессмысленные и бесполезные. Его прикосновение тяжелеет, обретает настойчивость, и голос его становится неровным, сбивчивым, когда он произносит ее имя, когда он чуть приподнимается и давит этой холодной ладонью на ее затылок, привлекая ее – к себе. Джейн инстинктивно упирается руками в его грудь в смутной, необходимой попытке оттолкнуть его, оттолкнуть от себя, и Локи шипит от боли, пронзившей еще не затянувшуюся рану – та вынужденная боль не останавливает его, не отрезвляет его. Его губы неожиданно сухие и горячие, когда он мажет ими по ее щеке, близко, слишком близко от самого уголка ее губ. Джейн, шепчет он, и она ощущает его дыхание на своем лице. Джейн, шепчет он, и она чувствует, как у нее кружится голова, как мороз сковывает ее ослабевшее тело. * Когда-то, еще в детстве, у ее отца выдался выходной день, и он отвел ее в единственный парк их небольшого пустынного города. Ей было двенадцать или тринадцать, теперь Джейн уже не смогла бы сказать наверняка, и она выпросила сахарную вату и билет в комнату кривых зеркал. Сахарная вата была розовой, вкусной и сладкой, и пальцы после нее тоже были розовыми и сладкими, а еще невыносимо липкими. Комната же казалась ей, всегда невысокой и незначительной, огромной и светлой. Джейн методично переходила от одного зеркала к другому, наблюдая, как они, эти бесчисленные зеркала разных форм и размеров изгибают ее лицо, ее тело, ее саму. Она смеялась тогда – глядя на изломанную себя, на кривой образ своего отца. После возвращения из Ванахейма ее жизнь напоминает ту фантасмагорическую комнату с искривленными зеркалами, где отражение не совпадает с реальностью, не подстраивается под реальность, какой бы кривой и неправильной она ни была сама по себе. Они, они оба, тоже напоминают искривленные зеркала, они и есть эти искривленные отражения друг друга, себя прежних. Теперь это он, тот, кто ищет ее, кто не дает ей прохода, кто поджидает ее в затемненных уголках дворца вдали от посторонних глаз. Теперь это она, та, что ограждается от него, избегает его, не поддается на его уговоры, на речи его медовые, узорчатые, отныне смятенная и растерянная, со вьюгой внутри. Поговори со мной, не просит – требует, точно также, как когда-то он, всегда добивающийся своего, требовал от нее страшных историй перед сном. Она поддавалась ему тогда, и она давала ему все, что бы он ни пожелал, но теперь что-то изменилось, что-то стало неправильным в нем, в ней, в них обоих, и она отворачивается от него, и она не слышит его беспокойных слов. – Надо же, кажется, вы помирились, – бормочет Тор одним из вечеров перед ужином, наблюдая, как Локи садится за стол подле нее – то место подле нее пустовало десятилетиями. – Не прошло и века. Она улыбается тускло и вымученно, пока Локи отвечает – ты как всегда наблюдателен, брат. Она улыбается весь этот вечер, чувствуя на себе его беспрестанный взгляд, чувствуя его присутствие столь явно, столь остро, что ей становится дурно. Она кратко извиняется, и она покидает залу, провожаемая беспокойством Тора и раздражением Локи. Она не оборачивается. В своих покоях, наряженных в полумрак, Джейн судорожно вглядывается в собственное отражение – правильное, симметричное, аккуратное. Она прожила больше, дольше, чем человек мог бы мечтать, но даже всех ее прожитых лет недостаточно, чтобы постичь загадки собственного сердца. Мне все это кажется, думает она, убеждает себя она, глядя в это правильное отражение, что до неправильности не отражает ее саму, ту Джейн, которую она знала все эти годы. Все это неправда, я просто придумала это, повторяет она про себя, вспоминая его душный взгляд, его обжигающее холодом прикосновение и его сбивчивый шепот. Она повторяет это снова и снова, засыпая в объятиях Тора и в объятиях тех находя свое спасение, свое утерянное пристанище; поднимаясь в тронный зал, гуляя по саду среди цветов и тишины, оставаясь допоздна на своей смотровой площадке, окруженная обманчивыми миражами далеких звезд. Она повторяет это, пока оно, вымученное и очевидно искривленное, не становится единственно возможной реальностью. Единственной реальностью, которую она может принять.