Искупление

На исходе разрумяненной, разгоряченной ускользающими летними лучами осени Тор отправляет его в Свартальфхейм – там, среди подземных пещер, похороненных в извечной темноте, там, среди многочисленных катакомб, в самом центре дремучей паутины шахт, освещенных светом раскаленного железа и искрящихся кристаллов, разгораются очередные конфликты цвергов. Разберись с этим и возвращайся, молвит Тор. Локи не возвращается полгода. Полгода – всего мгновение в существовании бессмертного создания, но для нее, получающей скудные вести из недружелюбного мира, скудные, беспокойные и недобрые, для нее, ждавшей всю свою жизнь и уставшей от того ожидания, проходит бесснежная непродолжительная зима, а затем и прохладная, влажная весна. Джейн слышит о беспорядках и сражениях, и она никак не может обрести покой, думая о тех сражениях и о нем, всегда оказывавшемся в их самой гуще и так и не научившимся сдаваться, когда это необходимо. И поэтому, когда он наконец ступает на землю Асгарда, когда он сам приходит к ней – покрытый кровью, пылью и яростью, Джейн до одури рада его видеть, и она обнимает его посреди своих комнат, не желая замечать, как странно неподвижен он в ее объятиях. – Я скучала по тебе, – признается она устало, вымучено, заглядывая в его лишенное любых красок, любых эмоций лицо. Она ладонью теплой и мягкой прикасается к этому лицу – оно не оттаивает под ее прикосновением. Она разглядывает Локи, ища и не находя повреждений – Джейн удивлена его видом, его растрепанностью и исступлением, кипящим под кожей, словно бы он пришел к ней сразу же после сражения, все еще разгоряченный и разгневанный его жаром и его жестокостью. Так оно и есть, предупреждая и остерегая шепчет ее беспокойство, схороненное где-то под ребрами. Локи делает шаг вперед, наступая и почти вынуждая ее отойти немного дальше, к стене, увитой древними узорами. Затем еще один, еще и еще. Джейн спиной ощущает прохладу стены. Она ощущает уже знакомую ей тошноту, что путает ее мысли, ее чувства, она ощущает… – Тор сказал, что ты почти не выходишь из своих покоев. Что я смогу найти тебя здесь. Опасность. Джейн чувствовала ее и прежде, морозом и метелью окружавшую его, следующую за ним по пятам, точно верная, преданная тень, но не обращенную – к ней, ни за что и никогда. Теперь же она замирает, взволнованная его поведением и его неровными негромкими словами – он стоит так близко, что она может сосчитать все его вдохи и выдохи, резкие и оборванные, и пусть он не прикасается к ней, но она слышит щелчок стремительно захлопнувшейся ловушки, ловушки, в которую она угодила почти добровольно. Джейн хочет позвать его, хочет сказать ему – перестань. Чем бы это ни было, перестань. Остановись. – Мне нужно не это. Его затуманенный взгляд, устремленный на нее, становится почти неподъемным, и Локи не прикасается к ней, по-прежнему не прикасается, словно бы запрещая себе, но голос его выверен до мельчайшего нюанса и перелива. Ему не нужны ее беспокойства, ее вежливые приветствия, ее мягкое неуклонное присутствие, и она сама, всегда далекая, отстраненная и мимолетная, тоже больше не нужна. Ему все это не нужно, потому что теперь всего этого ему недостаточно. Но Джейн все равно спрашивает, все еще надеясь – на что-то, она спрашивает, потому что ей нужно убедиться, принять тот простой факт, что от повторений единственной фразы перед сном – успокаивающей, но по-прежнему фальшивой до каждого звука, – реальность не станет правильнее и привычнее: – Что тебе нужно? И он отвечает: – Ты. Джейн уже слышала о том, как всего одно слово способно низвергнуть в бездну, заставить отречься от всего – от света, от самой жизни. Она слышала – но не понимала. Она понимает сейчас. Локи, произносит она, не зная, что сказать дальше, что она может или должна сказать, и она бы попыталась сделать шаг назад, отступить – от него, но отступать ей некуда. Он везде и повсюду, и он неторопливо берет ее за руку, по-прежнему ни на мгновение не сводя взгляда с ее в миг побледневшего лица, и губами прикасается к ее ладони, и от прикосновения того щемящего и невесомого ее бросает в жар и дрожь. Она шепчет, осипшая, пытающаяся вырваться – ты устал, мы обсудим это завтра. Нет, отвечает он, и хватка его становится крепкой, почти болезненной, как тогда, во время нападения в Ванахейме. И глаза его прозрачные, застывшие, теперь горят точно также, как и тогда – тогда он думал, будто может потерять ее. – Ты устал, – повторяет она, давая ему шанс передумать, обернуть собственные слова в одну из его излюбленных шуток. И она бы даже посмеялась над этой шуткой, если бы только это – все это, искаженное и искривленное – и правда оказалось ею. – Тебе нужно отдохнуть, и мы поговорим завтра. Она лжет ему неумело, неуклюже и отчаянно, уже зная, предчувствуя – завтра не наступит никогда. Я тревожусь о тебе, добавляет она, и его злость наконец прорывается, сильная, и глубокая, и оглушающая: – Прекрати, ты мне не мать! И никогда ею не была! Нежданное, незваное золотое сияние той, что когда-то защитила ее, Джейн, ценой собственной жизни, вновь встает перед ее взором – вековая вина за ту единственную смерть по-прежнему не отпускает, не оставляет ее. Краткое, пустое, произнесенное ее едва слышимым, едва различимым шепотом я знаю вдруг ставит все на свои места, все ею неосознанное, непонятое и отрицаемое прежде – это правда. Она всего лишь обманывала себя, думая обратное. Все оно ставит на свои места, но гнева его тлеющего не остужает. Он лишь притягивает ее к себе. Его губы сухие на ее губах, сухие, и жесткие, и горячие, а ее слезы – соленые, холодные и бесполезные. Его рука обнимает ее за талию, прижимает к себе, и Джейн не может выбраться, не может пошевелиться, и бьется, точно птица, угодившая в силки, пока он держит ее, пока он целует ее, и в поцелуе том лишь боль и жажда. Пока они оба не начинают задыхаться. Я нужен тебе, шепчет он в ее растрепанные его ладонью волосы, не замечая или не желая замечать ее безжизненности – и это правда, он нужен ей, он был нужен ей всегда. Когда-то она нуждалась в одной лишь мысли о нем, туманной идее, возможности оплатить долг той, что погибла из-за нее и ради нее. После – в его беззащитности и его необходимости в ком-то, кто мог бы принять его, понять его. И, наконец, в нем самом, таким, каким он был, и каким ему только предстояло стать. Она нуждается в нем так сильно, что ей проще выдрать из груди собственное сердце, чем отказаться от него. Но даже этого, ее небьющегося окровавленного сердца теперь ему было бы недостаточно, если оно не принадлежит ему одному. * Как все может изменить одно слово, всего лишь одно слово, безжалостно и без сожалений выдернутое из легких собственной рукой вместе со всеми мечтами и надеждами и покорно положенное у ее ног. Как оно, воплощающее в себе конец всем стремлениям, всем попыткам мирного существования, может разрушить все то, что строилось не годами – веками. Оставленная в одиночестве собственных покоев всего несколько мгновений назад, Джейн слышит морозное эхо того единственного слова и медленно сползает на позолоченный пол, ладонью закрывая рот и давя едва зарождающиеся рыдания. Она чувствует на себе его запах – гарь, пепел и кровь, и ей хочется смыть этот запах; ей кажется, будто, смыв с себя этот запах, избавившись от него навсегда, никто и никогда не догадается о том, что произошло, что теперь разрывает ее изнутри. Ей кажется, будто все еще можно исправить, вернуть – тишину покоя и безмятежность счастья, будто еще не все потеряно, только бы смыть с себя этот запах, только бы содрать со своей кожи эти прикосновения, что горят теперь ярко и призывно, что расцветают красными пятнами. Никто и никогда не смог бы заметить на ней прикосновений Тора – всегда мягкие и ласковые, они не оставляли следов. Шрамы от прикосновений Локи не заживут и за тысячу лет. Она думает, будто первый день станет самым страшным. Что ей просто нужно пережить этот самый страшный первый день. Перетерпеть самую первую черную ночь, замыкаясь в себе, захлебываясь в мятежной вине. Отворачиваясь от Тора, не осмеливаясь смотреть на него, говорить с ним, только не теперь, не сейчас, когда прикосновения другого на ней еще слишком свежие. Конечно же, она оказывается не права – те прикосновения не заживут, не затянутся, но закровоточат лишь сильнее, и дальше станет лишь хуже. Он делает все хуже. – Ты пришла ко мне однажды, когда была так нужна, – обращается он к ней уже на следующее серое утро, едва Джейн глухо претворяет за собой тяжелые двери своих комнат, едва рассвет вступает в свои права, и звезда еще сонная и взлохмаченная загорается на самом востоке. Локи одет в старое и привычное, зелень и сталь, и на лице его горькая, насмешливая маска – он уже знает, он ведь знал всегда. – Почему же теперь ты так холодна со мной? Он знал всегда – сделав однажды свой главный выбор, пожертвовав ради этого выбора своей прежней жизнью и всеми, кем она дорожила, отдав абсолютно все ради Тора, она не изменит своего решения. Он знал, и потому не вмешивался до последнего, ждал до последнего, довольствуясь малой толикой ее безграничной нежности. – Ты стал другим, – бросает она резкое и обвиняющее, рассерженная на саму себя за то, что разрешает ему говорить с ней, разрешает себе слушать его, потворствуя собственной необходимости – в нем. – Нет, я все тот же, и ты это знаешь, – отвечает он. – И все они это знали, всегда. С самого начала они ненавидели меня. Презирали меня. Все, кроме тебя. Джейн не позволяет ему дотронуться до себя, не позволяет коснуться ее запястья – теперь он и правда больше напоминает ей того бога, что в отчаянии своем когда-то стремился захватить ее мир, что глядел на нее сверху вниз, что следовал одной лишь дорогой – прямиком в пропасть. Теперь он, наверное, и есть тот давно погибший бог, потому что она не видит в нем ничего от того потерянного ребенка, глубокая привязанность к которому скрашивала десятилетия ее существования в чужом мире. И ей хочется просить его, чтобы он не рушил то хрупкое, что было между ними, ей хочется… Она уже знает, к ее просьбам он останется равнодушен. Она уже чувствует – все изменится до неузнаваемости, все разрушится, потому что он способен лишь разрушать. Он не скрывается – больше нет, – и он не отходит от нее ни на шаг, и Тор, всегда спокойный к его проделкам, всегда прощающий все его невозможные выходки, все неудачные розыгрыши и жестокие шутки, всегда закрывающий на них глаза, в этот раз все замечает и в этот раз все понимает. И ярость его страшна. – Как давно? – вопрошает он, и в его потемневшем взгляде, затянутом предгрозовыми тучами, нет ничего кроме боли и гнева. Слова его льдистые, вьюжные, выпадают снегом посреди жаркого лета, посреди знойного ясного дня, посреди их покоев. Я не знаю, шепчет она, разбитая и измученная, и это правда, она правда не знает, когда все началось – он берет ее за руку под раскидистой кроной вечнозеленого дерева, он отдает ей позолоченный собственной магией, мерцающий ярче и жарче любой звезды цветок, она отвечает царю Ванахейма, и он смотрит на нее с немой благодарностью. Он мучается в вареве лихорадки, и, открыв глаза, видит перед собой свое единственное воплощенное в реальность кареглазое сновидение. Я отправлю его в другой мир, говорит Тор, не стихая ни на секунду и подозревая – ее, его, их – теперь беспрестанно. Пройдет время, и он оставит тебя в покое. И время действительно проходит – дни, недели и месяцы. Сезоны сменяют друг друга, и она не видит Локи – только в те редкие мгновения, когда он возвращается домой, когда Тор призывает его к себе для доклада, и она стоит подле своего мужа, молчащая и почти невидимая, всего лишь тень прежней себя, не смеющая поднять взор, но чувствующая его взгляд, беспрестанный и жаркий, на себе. Время проходит, но в покое он ее не оставляет, и однажды все действительно заканчивается. – Я хочу, чтобы ты выбрал себе невесту, – с напускной небрежностью молвит Тор одним вечером, когда они наконец собираются вместе, втроем. Факелы зала горят тускло и неохотно, оставляя на позолоченных стенах ажурные узоры, и у еды, расставленной на столе, нет ни вкуса, ни запаха. Джейн в замешательстве смотрит на своего супруга, чувствуя его затхлое раздражение – чувствуя его теперь всегда. Локи скучающе глядит на своего старшего брата, и та же самая скука разливается в его вкрадчивом голосе, отравляет его слова, обращая их в нечто темное, едкое, угрозой застывшее над их головами: – В некоторых царствах младшие братья по традиции женятся на вдовах старших. Возможно, мне просто стоит немного подождать. Он произносит это, и тогда вдруг напряжение между ними, искрящееся и нестерпимое, то самое напряжение, что назревало долго и медленно, что расцветало годами, наконец прерывается. – Я хочу, чтобы ты ушел, Локи, – просто отвечает Тор, и Джейн, ошеломленная их речами, их обоюдным ледяным презрением, не смеет вмешаться. Только не в этот единственный раз. – Я хочу… Это так похоже на тебя. Всегда все мысли только о себе, – холодное внимание Локи целиком и полностью приковано к брату, но следующие его слова о ней. – Ты хоть раз интересовался тем, что хочет сама Джейн? Она хочет, чтобы все было как прежде, как раньше – их безмятежность, поделенная на троих. Их тихие вечера, недлинные прогулки и счастье, то самое счастье, что притупляло горечь сделанного ею выбора. Она хочет покоя, но в их противостоянии, длящемся не годами, но столетиями, не оборвавшемся даже после смерти, ее желания не имеют никакого значения. – Это приказ твоего царя, – произносит Тор, нисколько не задетый его последними словами, упускающий из виду, как те слова были произнесены – серьезно и мрачно. Локи смотрит на нее, и она, словно оцепеневшая, она, практически бесчувственная, не ощущающая биения собственного истерзанного сердца, замерзшая, пустая и уставшая от их разногласий, заставляет себя кивнуть – тогда он заставляет себя улыбнуться, широко и неискренне. Что ж, если такова ваша воля… Он педантично допивает из своего бокала, словно бы не тревожимый этой окружившей их густой тишиной, вытирает руки о салфетку, встает, неслышно отодвинув стул, а затем, так и не произнеся больше ни слова, покидает залу. Она слышит, как Тор выдыхает, и больше не слышит ничего.