Modern Family

х х х Конец лета, Нью-Йорк Вот бы к жизни можно было подобрать рецепт. Точно знать, что добавить и в какой последовательности, чтобы вышло в меру сладко или в меру остро. Энтони Ван Бао листает ленту инстаграма, бездумно ставя лайки всему подряд. В Нью-Йорке рассвет, на который подросток не обращает особого внимания. Он уже залил о нём сторис, снял тик-ток с облаками, а теперь просто старается не думать. Мысли заставляют Энтони хандрить. Объективно: он не может чувствовать себя несчастным. У него любящая семья, живущая в достатке. Ему никогда и ничего не запрещали, только корректировали. Ругали, но за дело, доказывали железными аргументами, когда он был не прав, но умудрялись делать это так, что Бао не чувствовал себя дураком или не_любимым. Так почему же ему всё равно тоскливо? Он сидит на пожарной лестнице чужой квартиры, прячется от собственного дома, врёт, когда хочется сказать правду, но стыд сковывает. Ты в порядке, ты не можешь не быть в порядке, но почему же так хреново? Проблема отсутствия реальных конфликтов в том, что ты совершенно точно не знаешь, что будет, если тот возникнет. Иногда Энтони думал, что родителям, быть может, плевать? Но это никогда не перекликалось с теми моментами, когда папа искренне пытался разобраться в кулинарии, а па (вопреки просто нереальной лажовости на кухне) таки выучился вместе с ним делать мишленовское яйцо пашот. Телефон вибрирует в пальцах — папа отреагировал на его сторис смайликом с сердечками на месте глаз. Тот наверняка уже сделал все свои асаны, готовит легкий завтрак, хочет написать ему, чтобы ехал домой, но па наверняка его удержал от этой затеи. «Мальчишке нужно больше свободы, Чжань». Энтони слышал эту фразу много раз. Шепотом у спальни родителей, в момент, когда закидывал вещи в багажник. В шутку за обедом или в моменты их пассивно-агрессивных и усталых ссор за плотно закрытыми дверьми. По правде говоря Энтони не уверен, что нужна ему именно свобода. Проблема в том, что он нихрена не знает, чего он хочет, что ему нужно и что вообще со всем этим делать. Слышится характерный треск двери на балкон, приглушенное «fuck» — Дэвид Ченг выгребается на пожарную лестницу в одних боксерах, зажав в зубах зубную щетку. Та не долго остается в плену его рта, Дэвид считает уморительным ткнуть ею в плечо Энтони: — Ты вообще спал? — Ты храпишь, как огромный хряк, Ченг. Никто в радиусе километра не спал. Дэвид наигранно улыбается, а затем та самая щетка больно тычет в щеку Тони. Последний возмущенно шипит, и в данный момент очень напоминает своего отца. Биологического. Ни у кого нет вопроса насчет того, кто же он — Энтони растёт портретом господина Сяо, только с чуть более округленными чертами лица и носом поменьше. Но вот родинку под губой унаследовал, как и хреновое зрение. — Тебя домой-то подкинуть? Энтони отрицательно качает головой и наконец-то встаёт с железной лестницы, кивая другу на комнату — нечего им тут уже прохлаждаться, да и жрать хочется. Слышится шум со стороны мусорных баков, кто-то только что сгрузил туда пару мешков. Энтони коротко оборачивается, прежде чем закрыть за ними стеклянную дверь. Деревянная рама трещит опять, но это никого не беспокоит. — Бао! Бао пришёл! Энтони выдавливает из себя улыбку, но затем та становится искренней — сестрёнка обнимает его и жмётся тесно, уже тараторя что-то про завтрак, он треплет её карамельные волосы. Когда Джули родилась, те были такими светлыми, что папа задумался об аномалии, пока все дружно не вспомнили — па тоже родился светлым. И не сказать, что не аномальным по жизни: человек, умеющий самые сложные и опасные вещи (начиная со скалолазания, заканчивая отношениями с папой), но не в состоянии разделать несчастную курицу… В холл выглядывает папа, сдвинув очки с носа, кивает на кухню, говоря одними губами «па — макароны, спасай» и берёт курс на лестницу, приложив айфон к уху. «Да, Максвилл действительно поступил ужасно, когда взял те костюмы из… что? Да разве это был лён, Лейла? Ужасно. М-м. Нет, мы с Ибо конечно же будем, он приедет позже, закинет малышку, а потом у него ещё встреча с… да-да, никто ничего не забыл, мы помним». Энтони скидывает обувь, усмехаясь. Жизнь в доме всегда течёт своим чередом, есть он тут или нет. Дурацкая мысль, достойная подросткового романчика на четыреста страниц, где сопли размазаны в каждом абзаце. Джули берёт его за руку, тянет на кухню, повторяя кодовое слово «макаронник». Дело вот в чём: па не дружил с макаронными изделиями от слова совсем, но при этом обожал пасту. Вот такая вот безответная любовь. Иногда бывали проблески успеха (тогда Ибо гордился этим всю неделю), но не этим утром. К чести па — тот никогда не сдавался, и в те разы, когда болоньезе всё же получалась — это было лучшей пастой на свете. Ван Ибо действительно испытывает муки, сравнимые с безответной любовью, пялясь на творение рук своих. Слипшиеся, лежат горочкой на большой тарелке. Никто это есть не будет, даже если натереть сверху сыр. Энтони подходит ближе и хлопает па по плечу. — Я приготовлю нам всем омлет… как вы тут не померли с голоду без меня? Папа весь в работе… Прежде чем па успевает ответить, Джули весело заявляет: «Доставка пиццы, moron!». Па тихо фыркает, упираясь ладонями в столешницу, затем вздыхает и выпрямляется, сжимает плечо Бао, кивая на холодильник: — Может, ты прежде чем нас покидать на свои ночевки, будешь делать заготовки? Осталось ещё то кимчи, что ты делал… — Не осталось, мы с papa все схрумкали! — Ну кто бы сомневался… Ван Ибо качает головой и, ещё раз сжав плечо сына, идёт к дочери. Той пора завязывать хвостики и тащить на дополнительные занятия по корейскому. Она надеется, что па забыл, но тот только делает вид, а на деле — помнит расписание каждого в этом доме наизусть. — Чжань-гэ! Если ты хочешь, чтобы я и тебя подкинул, тебе лучше уже быть собранным! Если ты торчишь там и не можешь понять, какая рубашка — выбери белую! Энтони не думает, что этот ор реально услышать на втором этаже, да ещё и в самой дальней спальне (а если быть точным — в гардеробной за ней), но судя по всему у папы настроены локаторы на своего мужа — слышится какой-то ор в ответ, но его не разобрать. Ибо посмеивается, шепчет Джули сидеть ровно, но та всё равно болтает ногами, листая планшет. Энтони в процессе готовки — разбивает яйца в глубокую плошку, умудряясь не уронить ни одну скорлупку, берётся за специи. Папа появляется на кухне минут через десять, когда будущий пышный омлет уже мягко шипит на сковороде. — Я уже ел, но вы все должны поесть нормально… Энтони, хорошо, что ты всё же вернулся к завтраку, иначе… ох, блин, я же хотел линзы, а не… Чжань уже собирается снова упорхнуть из кухни, но рука мужа останавливает его. Тот переходит на китайский. Энтони даже не осознает этого, во всяком случае, пока не слышит ответ папы: тот спрашивает Ибо «ты вообще человек?», но это звучит так нежно. Папа никуда не уходит, остаётся в очках. Зато отодвигает Ибо от Джули, говоря, что их дочь засмеют за такие неровные хвостики. Энтони сомневается в этом — Джули сама кого хочешь на место поставит. Он осознает, что сестрёнка растёт еще той оторвой, за словом в карман не лезет, но не уверен, что об этом стоит беспокоиться всерьез. Энтони распределяет омлет по тарелкам, папе кладёт тоже, как бы тот не отнекивался. Из холодильника достаются неизменные лоточки с запасом риса, заныканное Энтони кимчи (удивительно — стоит только запихнуть что-то поглубже, так никто сразу этого не видит), и канистра с апельсиновым соком. Завтрак проходит как обычно. Энтони смеётся, когда па шутит, Энтони помогает Джули, разрезая её омлет на кусочки поменьше, и в итоге сам переделывает ей два хвостика в один высокий, как она хотела изначально. Энтони такой, как и всегда. Папа треплет его по волосам и прижимается губами куда-то ближе к макушке, па — обнимает, параллельно стягивая с крючка ключи от машины, а Джули — расцеловывает в обе щеки. Всё это на прощание, прежде чем дверь хлопает, звеня цепочкой. Энтони Ван Бао остаётся дома один. И тоска снова подбирается к нему, словно щупальца, обплетает его сердце и начинает постепенно сжимать. Он старается не обращать на неё внимание, моет посуду сам, игнорируя посудомоечную машинку. Пройдясь по дому, даже немного наводит порядок. Можно залипнуть в какую-то игру, или смотреть кулинарные видео на ютубе. Можно и просто готовить. Взять книгу. Наконец-то разучить песни Ширана на укулеле. Провести воскресенье если и не продуктивно, то хотя бы отдохнуть. Энтони хмурится, обнаружив себя у зеркала в своей ванной. Пробивается мелкая щетина, она бесит. Тони её сбривает. Придирчиво рассматривает себя и себе же не нравится. Зачесывает волосы назад, используя мусс. Показывает себе язык, затем средний палец. И по итогу идёт спать. Ван Бао снится Китай. Изогнутые крыши вперемешку со стеклом и бетоном высотных зданий. Ван Бао снится бабушка — она учит его нанизывать рисовые шарики на бамбуковую палочку. У него всё не получается, но его никто не ругает. А он почему-то этого ждёт. Весь сон опутан липкой паутиной страха, что вот-вот нагрянет нечто из-за чего будет больно и стыдно. Энтони просыпается более разбитым, чем до этого. День подходит к концу, а он ничего не успел сделать. Нашарив телефон, он снимает блокировку. На заставке то, что казалось ему мечтой совсем недавно — вид на кулинарный колледж, куда он собирался поступать всего через два года. Почему сейчас эта мысль его не греет? Что изменилось? Готовка — все ещё то ремесло, которое он хочет постичь во всех ракурсах, в том числе получить и образование именно в этом направлении. Он хочет свой ресторан, свою команду сверхлюдей, хочет слышать, как ему говорят «да, шеф!». Энтони заходит в галерею, выбирает нейтральное фото — вид из окна в Монтенегро, где они отдыхали вместе с Ченгами в прошлом году (взрослым захотелось разнообразия), и ставит на заставку. Откинув от себя телефон, Ван Бао смотрит в потолок. Ничего особенного. Как, видимо, и в нём самом, или что? Он потерял вкус к жизни? Просто устал? Запутался? Что ему нужно вообще? Нет смысла оставаться дома. Раз он встретил сегодня рассвет, то может провести и закат. Энтони собирается: выбирает серое худи, потертые джинсы, подхватывает скейт, и закрывает за собой дверь на все замки. Папа не устаёт напоминать, чтобы никто не забывал, если уходит из дома последним. Чтобы добраться до пирса 45, Энтони нужно где-то часа полтора. Поездка куда-то — любимый сорт убийства времени. Подземка заглатывает Ван Бао с таким же безучастием, как и всегда — метро Нью-Йорка переварит всё. Энтони слушает на повторе одну и ту же песню, наблюдая за людьми вокруг. Все такие разные и все такие одинаковые. Ван Бао всё пытается понять, что с ним случилось. Неужели все ещё последствия тех дурацких отношений с Мадлен? Это было больше двух лет назад. У него уже были другие девушки, но как-то не складывалось, зато хотя бы обоюдно. Иногда Энтони заглядывался и на парней, но пока что… дело ведь вообще не в поле. А в чувстве, которое, кажется, он всё не сможет испытать. Оно теряет для него и смысл, и ценность, но на его место не приходит ничего нового. Энтони говорит себе, что это просто такой период. Вполне возможно, что завтра всё будет иначе, и он будет отмахиваться от себя прежнего, с этими непонятными, муторными мыслями. А когда он добирается до пирса, то видит там Фредди. По правде говоря он ещё не знает, что того зовут Фредди. Но с момента, когда Ван Бао видит его, проходит минуты три, прежде чем ему протягивают руку, обвитую нереальным количеством браслетов из разноцветных бусин. — Хей. Фредди. Как Меркьюри, только не умер. Фредди считает эту шутку смешной, склоняет голову набок и не отпускает его руки. У Фредди светлые волосы, и солнечный свет подсвечивает их так, словно намеренно желая подарить нимб. У Фредди светлые глаза и такая улыбка, что Энтони не может не улыбнуться в ответ. Он чувствует себя сейчас идиотом, но какая разница? Он пялился на Фредди всё то время, пока тот стоял у перил пирса и пел, лишь потряхивая шейкером в такт. У Фредди нереально красивый голос. Как у Меркьюри, только нежнее. Ван Бао не знает, как так вышло, но он снова встречает рассвет не дома. Фредди показал ему тот Нью-Йорк, о котором Энтони не знал ровным счетом ничего. Он впервые осознал, что мир — намного шире, чем его мечты, и, быть может, выстроив свое будущее так точно и так рано, он ограничивает себя куда больше, чем ему кажется. Фредди живет в Брайтон-Бич, в самом обычном кирпичном домишке, деля квартиру еще с двумя парнями. Тех сейчас нет (и не будет всю неделю, такая скука, Тони), Фредди отзывается о них с теплом, называя одного «Неряха-здоровяк» и «Добрячок-сморчок» второго. Что бы это ни значило. Хотя, Энтони кажется, что тот мог бы отзываться с теплом о ком-угодно. — Ты часто… зовешь первых встречных к себе домой на… что ты, кстати говоря, готовишь? Фредди очарователен, когда оборачивается и вскидывает белесые брови. Он улыбается и Ван Бао поджимает губы, чтобы не сдаться этой улыбке снова. Ван Бао думает, что когда этот Фредди говорит с ним, улыбается ему и вот так смотрит — в нём больше нет той пустоты, которая всасывает в себя все его мечты и желания, оставляя ни с чем. Мелькает мысль, что это плохо. Мелькает, но тут же гаснет, потому что Фредди говорит: — Макароны. Я готовлю нам макароны, ты же говорил, что у тебя желудок урчит? Я добавлю мясо, только это курица, ты ешь курицу? Я вот только курицу из мяса и ем, не знаю, как так вышло, но… в общем, их я отварю, потом покрошу туда всякого, так всегда делаю, это вкусно… по-флотски! Это я по-русски говорю, если что, не пугайся, это не клингонский. Ван Бао даже особо не вникает в чужие слова дальше. Он смотрит в узкую спину Фредди, на то, как завязана рубашка на его бедрах, он даже ничего не говорит, когда видит, что тот добавляет в воду соль. Самое бесполезное, что только можно сделать, когда варишь макароны. Энтони встаёт со стула, и весь мир вокруг словно замедляется. Фредди продолжает рассуждать о мясе, так и не ответив, всегда ли он зовёт к себе в гости незнакомцев с пирса. Фредди курит, поёт песни под гитару, пахнет ягодами и табаком, ничего не знает про Китай, нелепо выглядит со своей хрупкостью в антураже этой забитой кухоньки, а ещё, как оказывается, Фредди отлично целуется. Макароны слиплись и никто их есть не станет. Ван Бао целуется так долго, что голова кружится. Фредди шепчет ему «нет», а потом поясняет у уха: — Я не тащу незнакомцев с пирса домой, Тони. Но тебя не утащить я не мог, мне показалось… тебя тогда утащит в океан. Ван Бао нечего на это ответить. Он просто целует Фредди опять. Снова завтрак и снова омлет. На кухне настежь открыто окно, чтобы выветрить запах алкоголя и сигарет. Ван Бао остался у Фредди на двое суток, конечно же предупредив родню. Услышав, как Тони говорит на китайском, Фредди всё спрашивал, как какое слово будет звучать. Он улыбался, больше не курил, пил кофе, усевшись на подоконник, болтая ногой. Он все ещё казался Энтони его собственной выдумкой, но даже если и так — та чертовски хороша, чтобы с ней расставаться. Фредди учится в колледже изящных искусств. Что ещё можно было бы представить, конечно же только так. Фредди говорит, что среди всего разнообразия les beaux arts, он пленён архитектурой, но лучше всего у него идёт скульптура. — Я бы хотел слепить тебя. — М-м. Ты уже меня если и не слепил, то склеил, разве нет? Фредди смеётся, а Ван Бао думает, что за эти дни заново научился жить. И даже если из этого ничего не выйдет, а так скорее всего и будет, он понял для себя кое-что ценное. И, к тому же, научил ещё одного человека хорошо варить макароны. Они будут дружить с Фредди ещё много лет, иногда спать вместе, но никогда не признаваться в чувствах. По правде, Ван Бао всегда будет знать, что полюбил той самой формой чувств только этого человека, но тот окажется слишком свободным и «живым», чтобы остаться с ним так, как тот этого бы хотел. Но в этом нет ничего страшного. Зато Ван Бао больше никогда не ощутит тоски, от которой нет спасения — Фредди, словно фонарик, всегда сумеет прорезать эту тьму. В любое время дня и ночи, как бы далеко он ни был, когда Энтони будет звонить ему — он всегда ответит. И споёт ему. Как Меркьюри, только нежнее.

Love of my life, you've hurt me You've broken my heart, and now you leave me Love of my life, can't you see? Bring it back, bring it back Don't take it away from me Because you don't know What it means to me