— Они очень на меня злятся?
Вопрос кажется нелепым, потому что
да, Эстер, представь себе — злятся.
Ответа и не требовалось. Но молчание в купе напоминало жужжащую назойливую муху и раздражало донельзя. Обычно тишина её не напрягает.
Сейчас — да. Сейчас, когда беспокойство грызет грудную клетку, лучше уж высказать вслух то, что горит на языке.
Спрашивает она Драко, но на него не смотрит. Смотрит в окно, где с большой скоростью мимо проносятся леса, холмы, водоемы, перемешиваясь в несвязное, расплывчатое и очень мрачное нечто.
От того, что дементоры всё ещё поблизости, природа почти что вянет.
Драко повернул голову к ней.
— Если бы ты отвечала на письма, знала бы.
Она еле удерживается, чтобы не закатить глаза. Сжимает губы в полоску, переводя взгляд на брата.
Ей мало общения на каникулах? Ещё и в школе отвечать на письма?
— Мне показалось,
тебе больше доставляет удовольствия переписка с родителями, поэтому я и предоставляла это тебе. Так что? — вопросительно поднимает брови. — Злятся?
— Мама никогда подолгу не злится, ты же знаешь.
То, что он начал с матери — плохой знак. Что там Люциус? Её он интересовал куда больше.
Наверное, ехать сейчас домой на пасхальные каникулы — сплошное самоубийство. Ведь что мы имеем?
Отказалась ехать на Рождество, хотя ей прямо-таки приказывали. И если от этого они ещё могли уже отойти, прошло немало времени, то поверх, словно новым слоем, накладывалась ещё парочка ситуаций.
Наказания, считывание баллов — родители наверняка уже обо всем в курсе.
Нет, точно самоубийство.
— А отец?.. — спрашивает она практически одними губами, когда Драко затягивает паузу в нерешительности.
И в ответ — ничего. Драко так и не нашелся, что сказать. А это значило куда больше любых слов.
Всё совсем плохо.
Живая изгородь вдоль аллеи больше напоминала стены клетки, которые — стоит Эстер дойти до дверей поместья — сомкнут ряды и запрут её в этом мрачном доме навеки, пока она будет медленно иссыхать от скуки и одиночества.
Даже звук шагов заглушался этими растениями. Их высота превосходила рост Эстер и Драко чуть ли не вместе взятых.
За всю дорогу Люциус ещё не сказал ни слова, но у неё уже всё внутри сжималось тугой проволокой отвратительного ожидания. Боялась даже дышать рядом с ним, ступать слишком громко, смотреть на него украдкой.
В доме он также ни разу не обратился к ней, сразу прошел по длинному ковру в таком же длинном коридоре в свой кабинет. Она решила воспользоваться случаем и прошмыгнула по серой каменной лестнице в свою комнату, даже не поздоровавшись с матерью, сидящей в просторной гостиной.
Тихо прикрыла за собой дверь. И оглянулась.
Конечно, всё как прежде. Всё, как она помнит, хотя не была здесь более чем полгода.
Мрачно, пусто, старинно. Хоть не пыльно — домовики постарались.
— Дом, милый дом, — выдохнула Эстер и, устало стянув с себя черную дорожную мантию, кинула её на кровать, поверх черно-бордового покрывала.
С той стычки со слизеринцами прошло несколько месяцев, а она всё ещё помнит то чувство, когда на тебя выливают целое цунами ледяной воды. И сейчас она чувствовала себя также.
Только вылили на неё не воду с водорослями, а неразборчивую мешанину из разных эмоций. Во-первых, жуткий страх, заставляющий в молчании мерить комнату шагами и нервно заламывать пальцы. Второе — любопытство. Жгучее любопытство, ведь неспроста она приехала домой. Она не настолько глупа, чтобы приезжать в этот дом раньше, чем на летние каникулы, если она не преследует никакой цели.
И третье — желание, чтобы вечер уже наконец закончился, и она бы забыла его, как страшный сон. А он точно будет напоминать кошмар, она чувствовала это заранее, будто видя в стеклянном шаре на прорицании, на которое она даже не ходит — не записывалась в середине прошлого года.
А зря. Явно у неё есть к этому способности, учитывая, чем обернется грядущий ужин.
Стук в дверь. Неуверенный, едва слышный.
— Да?
Дверь приоткрылась, озаряя сумрачную комнату приглушенным светом из коридора, и на пороге Эстер увидела домашнего эльфа.
— Госпожа Эстери, ужин готов, Вас зовут к столу, — пропищала она, чуть ссутулившись и опустив голову.
Эльфам в этом доме редко разрешалось поднимать голову и смотреть прямо в глаза хозяевам — только если те сами не прикажут, — потому что это якобы считалось за разговор на равных. Глупости, но так здесь заведено. В этом доме все всегда играют по устоявшимся правилам, созданным бог знает когда и бог знает кем.
— Сейчас спущусь, — спокойно ответила Эстер, и эльф, прикрыв за собой дверь, как было до этого, поспешила по своим делам.
И всё же, Добби был лучше, — мельком подумала Эстер, стараясь забить голову чем угодно, только бы не жалящей под кожей тревогой.
И чем она только думала, решив приехать?
Ладно, — успокаивает сама себя она, подойдя к овальному зеркалу в серебряной раме, —
всё будет в порядке. Я справлюсь. Все пройдет хорошо.
Придирчиво осмотрев свое отражение, она поправила выпавшую из прически прямую прядь волос. Оставить их волнистыми, как она делала уже несколько месяцев в школе до этого, она не решилась. Точно не сегодня.
Нервно оправила скромное платье, распрямляя складки. Расправила хрупкие плечи до прямой осанки. Должна выглядеть идеально. Сама не знала зачем, но должна — родители всегда приказывали выглядеть достойно за столом, даже если дома одни только домовики да картины.
Прежде чем выйти из комнаты, осторожно коснулась кончиками пальцев топаза, чуть выпирающего из-под плотной ткани платья, но, в целом, почти незаметного.
Надеюсь, у тебя всё в порядке, — мысленно говорит она отцу, который сейчас был за сотни миль, смотря в глаза своего отражения и практически видя в нем глаза отца.
Как же они, всё-таки, похожи.
— Извините за опоздание.
Тон вежливый, спокойный, как бывало всегда, а в груди тем временем роется целый улей беспокойных пчел, заставляя внутренне дрожать и дышать лишь через силу.
Ещё раз нервно оправив платье, она садится за свое привычное место справа от брата. Люциус — во главе длинного стола, Нарцисса слева от него, а справа — как раз таки Драко, почти как правая рука.
Напротив Эстер — пустой стул.
Она всегда находила это странным. Они вчетвером вполне могли бы садиться так, чтобы видеть друг друга напротив. К примеру, родители справа от стола, дети — слева, или наоборот. Всё симметрично, почти как идеальный квадрат.
Но в итоге они всегда образовывали несимметричную фигуру, будто подчеркивая неполноценность принадлежности Эстер к этой семье.
— Как успехи с учебой? — непринужденно интересуется Люциус спустя пятнадцать минут безмолвного приема пищи и откладывает нож, которым орудовал, неспешно уничтожая жаркое.
Драко следует его примеру, откладывая столовые приборы. Так нужно по этикету — сначала отложить, потом отвечать.
Аристократизм высверлен у всех Малфоев под черепом практически с рождения.
— Как всегда — отлично, отец.
— Я знал, что могу гордиться тобой, Драко, — отвечает он сыну, и на его лице даже появляется тень улыбки.
Эстер против воли замечает, что Драко облегченно выдохнул в тарелку, услышав похвалу.
Люциус медленно переводит взгляд на неё, будто хищник, будто кровожадный маньяк, которому доставляет удовольствие медлительная неспешность и тщательность в выборе жертвы.
Она не удивится, если к концу ужина из неё сделают чучело и повесят где-нибудь над входом, как трофей.
— А ты, Эстери? — его тон тут же леденеет. — Мой дорогой друг Северус поведал мне, что у тебя возникали проблемы с его предметом в начале семестра.
— Да, это так, — через силу соглашается она, проглатывая несправедливость, подобно колючим шипам, — но после того случая я написала несколько сочинений на «выше ожидаемого» и «превосходно». И на последующих практических занятиях я работала вполне успешно.
И всё это — на одном дыхании, чтобы Люциус не успел вставить ни слова.
К чему цепляться будем теперь? Подбросим монетку?
Увидев, что глава семьи открывает рот, чтобы снова что-то сказать, она, будто бы этого не замечая, дополняет:
— По остальным же предметам моя успеваемость также на уровне «выше ожидаемого». Учителя на меня не жалуются. Напротив — я заработала для нашего факультета достаточно баллов.
Люциус поджимает губы. Кажется, она попала в яблочко.
Похвалы, конечно, ожидать не приходится.
— Что ж, — через время снова начинает он, — раз уж мы затронули начало семестра…
Эстер незаметно под столом впивается ногтями одной руки в нежную кожу другой. Чтобы не сорваться и, как минимум, не закатить глаза.
Потому что лично она никакое начало семестра не затрагивала.
— Я, разумеется, наслышан об истории о Визжащей хижине.
Конечно. Прямо-таки «история». Почему все относятся к этому так, будто это действительно целая
история? Подумаешь, зашла в убитый, дряхлый дом. Они же не знают, что действительно там произошло.
Для них это — не история, не целое событие. Для неё — безусловно.
— Что ты там делала?
Этот вопрос ей задают чаще, чем «как дела».
— Я решила туда заглянуть лишь из чистого интереса. Это же своего рода достопримечательность. Разве это запрещено?
— В одиночестве — да. Без предупреждения ответственных за тебя личностей —
да, — его голос наполняется звенящей сталью, и ей это не нравится.
Начинается.
Внутренности закручиваются узлом.
Кажется, пришло время начинать потихоньку абстрагироваться. Как делала всегда.
Ну же, ныряй в мысли, оставляя плавать на поверхности лишь оболочку, податливую и послушную оболочку.
— Сейчас, когда Сириус Блэк на свободе, ты должна быть осторожна, как никогда. А вместо этого ты шляешься по заброшенным местам в одиночестве. Из-за этого мы и хотели, чтобы ты поехала на Рождество
домой. Для твоей же безопасности.
Впивается теперь ещё и зубами, в нижнюю губу. Чтобы не ляпнуть слова, которые уже не схватить и не запихнуть себе в глотку.
Правда? Для безопасности? А я-то думала, из-за Вашей мании контролировать всё, что движется.
Она молчит. Дышит глубоко, спокойно. По крови разливается горячей волной явно не спокойствие.
Абстрагируйся. Ныряй, ныряй в мысли, почему ты так уперто всплываешь? Не хватает воздуха?
Ныряй.
— Мне очень жаль. Я повела себя глупо, необдуманно. Прошу меня простить за этот детский проступок, — безжизненно и отстраненно. Взгляд невидящий — в стол.
И так каждый раз. Извиняется перед ним, когда не виновата.
Каждый раз, как сейчас — безжизненно, потому что жизни в её словах нет. Как и истинного, искреннего сожаления.
Может быть, это действительно было необдуманно, но пойти в Визжащую хижину — лучшее решение за последние несколько лет её жизни.
— Что насчет Пэнси Паркинсон?
Боже. Снейп ему и об этом сообщил?
Ну и сплетник он, этот ваш зельевар.
— Я понесла наказание и за это, — также холодно и безразлично парирует Эстер. — За обе провинности меня наказали по неделе дополнительной работы по вечерам. Я всё отработала.
Люциус прожигает её взглядом, пока она не смотрит — всё ещё рассматривает длинный деревянный стол, будто это главная достопримечательность поместья.
Драко и Нарциссы здесь словно вовсе нет. Остались только тиран-отец и непутевая дочь.
— Меня не интересуют школьные наказания. Меня интересуют сам факт и причина произошедшего. Мы воспитывали тебя иначе. Когда ты не способна указать человеку его место словами, ты становишься ничем не лучше его самого.
С этим поспорить трудно. Но ставить Паркинсон словами? Она сделает вид, что не услышала, хоть глухой притворится, и продолжит гнуть своё, упиваясь уязвимыми местами других.
Звучит, как будто она великий манипулятор. На деле — недолюбленная девчонка с заниженной самооценкой из-за своих пылких невзаимных чувств по отношению к слизеринскому принцу.
— Более того, ты девочка, Эстери, — вклинивается Нарцисса, напоминая о своем присутствии. — Ты должна быть леди. Как ты могла настолько опуститься, чтобы сломать бедной девочке нос?
Бедной девочке.
От этой бедной девочки ей уже месяцами приходится заколдовывать перед сном балдахин постели запирающими и отталкивающими чарами, чтобы утром проснуться живой и здоровой, а не с тысячами проклятий под кожей.
Голубой топаз светился буквально каждый раз, когда Паркинсон входила в спальню. Его в конце концов пришлось прятать в нескольких слоях одежды, чтобы не выдать его магические свойства.
А вот днём слизеринка и её дружки ничего сделать не могли — Драко сказал, что если Эстер кто-то хоть пальцем тронет, и он об этом узнает, то этот человек станет в его глазах хуже любых гриффиндорцев и пуффендуйцев вместе взятых. Это весомая угроза, поверьте.
— Я очень тобой разочарован.
Как будто бы он когда-то возлагал на неё большие надежды. Конечно.
У них со Снейпом как-то слишком много общего.
Эти слова должны больно её уколоть, но не колют. Она — плавает глубоко в себе, всё же нырнув практически к самому дну.
— Мне очень жаль, что я не оправдала ваших надежд, — тихо извиняется она без доли искренности в своих словах. — Я повела себя абсурдно. Вы правы, настоящей леди не полагается так себя вести. Обещаю впредь вести себя целесообразно своему статусу и не подводить вас.
Врет, отчаянно врет, и отвращение к самой себе неожиданно подкатывает к горлу, но ей
нужно задобрить их.
Ей
нужно узнать ответы на все её вопросы. Не зря она сюда ехала.
Люциус хмыкает. Делает глоток бордового вина из серебряного кубка.
— Что ж, радует, что ты хотя бы признаешь свои ошибки.
Еле удерживается, чтобы не усмехнуться. А ещё лучше — рассмеяться в голос, наполнив холодное помещение эхом безумного смеха.
Ошибки?
Ошибки?!
Глубокий вздох. Успокоиться, нужно успокоиться.
— Однако без наказания, разумеется, всё равно не обойтись.
Она замирает в напряжении, смотря на его непроницаемое выражение лица.
Ну же, что у него в голове? Что он ей уготовил?
— Никаких карманных денег до конца года. Все покупки — строго через меня. Разумеется, не все покупки будут разрешаться, всё сугубо на мое рассмотрение. Ты меня поняла?
Терпимо. Могло быть хуже.
Всё равно она никогда не испытывала прямо-таки искреннего наслаждения от походов по магазинам, а если ей что-то понадобится — попросит денег у Драко. Он вряд ли откажет, разве что может побояться, что Люциус узнает.
Справится.
— Да, отец, — кротко отвечает она, и едва заметно вздрагивает.
Называть его отцом при разговоре с Драко — одно. Но обратиться лично к нему так впервые за полгода сейчас было странно, чуждо и — неприятно. Аж до мурашек.
— Прекрасно, — холодно заканчивает Люциус и делает ещё глоток.
И это всё? Она уже отделалась?
От его ледяного тона на протяжении разговора внутренности, конечно, выворачивало, но она боялась худшего.
Он даже не вспомнил её разговор со Снейпом? Или тот не сообщил «своему дорогому другу», что она умудрилась ему ляпнуть в его кабинете?
Ладно. Неважно. Ей от этого только лучше. Дареному коню в зубы не смотрят.
Но задавать
свои вопросы ей всё равно страшно. Может, стоит отложить их, пока родители окончательно не отойдут? Дней каникул, конечно, до безумия мало — это же пасхальные, а не Рождественские, но можно хотя бы завтра…
С другой стороны — тянуть уже почти что больно. Лучше отмучиться сразу. И забыть обо всем.
Подождав около пяти или десяти минут, чтобы убедиться, что прежний разговор точно окончен, она неуверенно начинает:
— Могу ли я задать вопрос? Не касающийся школы и моей успеваемости.
Люциус поднимает равнодушный взгляд. Драко рядом с ней насторожился, бросив на неё украдкой взгляд. Она его проигнорировала, продолжая стеклянно смотреть на Люциуса.
И без того не по себе.
— Ты знаешь правила. Всё зависит от того, что тебя интересует.
Иными словами: будь готова к тому, что тебя просто проигнорируют. Как и все твои вопросы про Блэка, про прежнюю семью и вообще практически всё, что тебя когда-либо интересовало.
Что ж, она готова.
Судорожно наполняет легкие воздухом, прежде чем начать.
— Меня интересует, — почти безмятежно начинает она, хотя маска безразличности и лжи, которую она нацепила на себя до этого, начинала потихоньку отклеиваться. Вот-вот спадет, — не слышали ли вы одно имя… Или, если быть точнее, фамилию. Маккиннон, — и голос всё же предательски дрогнул, выдавая неравнодушие.
Она слышит удивленный вздох со стороны Нарциссы, но продолжает уперто смотреть на Люциуса. Тот и бровью не повел, смотрит также самоуверенно и холодно. Практически каменная статуя, без эмоций и чувств.
— Где ты услышала эту фамилию? — спрашивает небрежно, как будто речь идет о фамилии какого-то нового школьного учителя.
Не о фамилии её родной матери, чью семью перебили Пожиратели смерти.
— Это имеет значение?
— Если я спрашиваю, значит — имеет. Я задал вопрос. Отвечай.
Последнее слово — приказ. Будто он не приемный отец, будто он — босс, непосредственное начальство, человек, которому она должна покланяться, сгибая спину в унизительном поклоне до боли в позвоночнике.
В голову что-то ударяет, распространяя пульсацией по телу ледяную злобу.
— Я первая задала вопрос.
Воздух, как по щелчку, накаляется. Настолько, что будь обстановка чем-то материальным, коснись её — и тебя обожжет.
— Эс, — едва слышно обращается к ней сидящий рядом Драко, предостерегая.
Говоря — ты заигралась, сестренка.
А она только начала.
Не только Драко, но и внутренний голос неумолимо вопил — остановись. Одумайся, глупая.
Уже даже эта фраза сочится дерзостью, неприемлемым тоном. Нужно остановиться.
Люциус сжимает руку в кулак на столе, скривив губы в отвращении.
У Эстер пульс звенит в висках, практически заглушая все звуки.
Ох, что сейчас будет, что будет…
— Ты забываешь, в чьем доме находишься. Ты
не смеешь так со мной разговаривать.
Как видно —
смеет, и ещё как.
Перед глазами — как при просмотре старого фотоальбома — как Сириус позволяет ей говорить на равных. Даже не то чтобы на равных — он ставит её практически выше себя. Позволяет упрекать, сам себя винит тоже, смотрит на неё с заботой, беспокойством, с восхищением.
Темные глаза Люциуса же блестят кричащей неприязнью.
Рассудительность заторможена и не успевает перехватить и предотвратить слетевшие с непослушного языка слова:
— В чьем доме? Пожирателя смерти?
Нарцисса прикрывает глаза и чуть заметно качает головой, будто не веря в происходящее. Драко зацепенел, словно боясь: если шевелится хоть на миллиметр — попадет под перекрестный огонь.
— Тебя это не касается.
— Касается, учитывая, как именно умерла моя мать.
Эстер, что ты делаешь? Зачем себя закапываешь?
Её голос звучит уверенно, хотя в голове не осталось ни грамма уверенности. Ни в чем. Она ничего не знает, ничего не понимает и хочет уйти. Спрятаться. Отмотать вечер назад и начать разговор иначе.
А впрочем — какой в этом толк? Как бы она его ни начала, Люциус слишком упрям, чтобы ответить на интересующие её вопросы.
— Твоя мать, — повышая тон и делая голос более пронзительным, начинает он, — сидит за этим столом. Мы — твои родители, к моему глубочайшему сожалению. Выносить и родить ребенка — это еще не значит быть матерью.
В его словах был смысл.
Но сам он — далеко не пример для подражания. Если кто-нибудь когда-нибудь вывесит на доску почета его фотографию с подписью «Отец года», она собственноручно бросит в эту доску редуктой.
— На мой взгляд, я
должна знать, что произошло. Должна знать, как попала к вам и почему, а вместо этого вы просто…
— Я решаю, что ты должна, а что нет, — грубо прерывает он. — Это мой дом и здесь всё решаю я. Если мы не рассказываем, на то есть причины.
Злость всё закипала, закипала у неё в крови, совсем немного — и пойдет пар из-под кожи.
Кто ещё из них двоих роет яму — Эстер или Люциус? Только вот что она может сделать?
Устроить истерику? Да, бесспорно, это очень страшно. Целая катастрофа. Люциус вон уже дрожит от страха и будет бояться её истерик по ночам, просыпаясь от кошмаров.
Её практически пробирает на нервный смех от этой глупости, но она сдерживается, сохраняя каменное выражение лица, и продолжает:
— Какие? Чтобы я была вашей полноценной собственностью? Вы поэтому мне имя сменили?
Драко непонимающе хмурит брови и поворачивается к сестре. Та усмехается, но ей совершенно не весело.
— Да, Драко. Меня зовут Веста Марлин Блэк.
— Тебя зовут Эстери Малфой, — почти рычит Люциус. — Мы имели абсолютно законное право менять имя при удочерении. Прекращай эти глупости. Кто тебе промыл этим мозг? Откуда ты узнала?
Но зачем? Зачем менять имя? Фамилия — да, это уже имеет смысл. Ладно. Веста Малфой. Неплохо.
Какая к черту Эстери?
— Какое это имеет значение? — повторяет она ядовито и тихо, практически шепчет.
— Когда я спрашиваю — ты должна отвечать. Ещё раз. Кто тебе рассказал?
Она не отвечает. Смотрит на Люциуса, прожигая его темным взглядом серых глаз. И зубы стиснуты до предела.
Люциус раздраженно вздыхает.
— Это ваш новый учитель? Этот Люпин? Я так и знал, что нельзя брать в школу всякую шваль подобно ему. Драко, тебе следовало бы больше наблюдать, с кем между уроков общается твоя сестра.
— Да, отец… — совершенно ошарашенно и совершенно отстраненно отвечает Драко. Он вообще ничего не понимает.
И Эстер тоже, но она не понимает лишь кусок из всей бессмыслицы.
Люпин? Учитель Защиты от Темных искусств?
Он-то здесь каким боком?
— Если интересно мое скромное мнение, Люпин — лучший учитель, что когда-либо преподавал у нас в школе.
Она даже не подумала, прежде чем сказать. Не подумала,
зачем это говорит.
Особенно если учесть, что это не совсем правда. В школе много сильных учителей. Люпин — один из них, но не самый.
Губы Люциуса снова искривляются в отвращении.
— Доброй ночи, — вдруг равнодушно бросает Эстер и поднимается из-за стола. — Я больше не голодна.
Это неравная битва, и она устала — вступать в словесную перепалку с Люциусом то же самое, что встать одной в поле против целой орды троллей. Конечно, можно попытаться биться… но на сколько тебя хватит?
Уже поворачивается к столу спиной, делает шаг к выходу из трапезной.
— Я не разрешал тебе вставать. Сядь. Сейчас же.
Эстер не садится. Только поворачивается обратно к Люциусу и смотрит устало, безразлично.
Видимо, придется ещё чуточку побиться. Ей так хотелось спрятаться.
— Я сказал: сядь, — железным тоном повторяет он.
От этого тона бегут мурашки, и первая мысль — все же сесть. Остановить этот спектакль.
Зачем ей начинать войну с собственным приемным отцом?
Она же всего лишь хотела узнать о матери.
— Сядь! — взревел Люциус и сам поднялся на ноги, заставив её сильно вздрогнуть и рефлекторно отшатнуться с застывшим на лице ужасом.
Сердце упало куда-то в пятки и стучало теперь там. От его ненавидящего, злобного взгляда.
Кто она такая, что перечит отцу?
Она всего лишь тринадцатилетка. Просто никто, пустое место. Проще повиноваться.
Зачем устраивать бунт на пустом месте?
Она не садится.
— Твое поведение неприемлемо, — говорит Люциус, и его тон сочится всевозможным ядом и желчью. — Я знал, что однажды блэковская гниль в тебе даст о себе знать. А об этом предателе крови я, поверь, наслышан немало.
О чем же он наслышан? О том, что Блэк не повинуется дурацким правилам, придуманным такими же поехавшими снобами, как Люциус?
Этого она не говорит. Говорит другое, играя по сценарию, придуманному целым миром:
— Разве вы не должны восхвалять поступки Сириуса Блэка? Он разве не в некотором роде герой? Среди ваших дружков-убийц и садистов.
Кажется, точка невозврата пройдена. Теперь оставалось только пристегнуть ремни и безмятежно лететь в самую пропасть без парашюта.
Куда делись остатки её рассудительности и трезвого ума? Куда делся инстинкт самосохранения?
— Закрой свой грязный рот, — рычит он и наступает. Эстер, нервно сглотнув, прилагает все усилия, лишь бы не начать позорно пятиться, как загнанное в клетку животное. Стоит, практически приклеившись ногами к ковру. — Думаешь, самая умная? Ты ничто. Никто. Я уже миллион раз пожалел об услуге, что оказал двенадцать лет назад, но я — твой отец. И я. Заставлю. Тебя. Слушаться, — отчеканил он в конце.
«Ничто».
Нет, она и так это знала. Все его слова всегда говорили лишь об этом: она никто. Но он сказал это прямым текстом впервые, разрезая воздух и заставив шумно вздохнуть, сделав позорный шаг назад.
Ей хочется убежать. Просто убежать, подальше от него, подальше от этого холодного, негостеприимного даже для своих хозяев дома, подальше от собственных мыслей и от себя самой.
В какую-нибудь вечную, тягучую, липкую и такую желаемую — темноту. Где нет ни единой души. И её самой тоже. Лишь темнота.
— Что это за чертовщина? — спрашивает Люциус, чуть растерявшись, и смотрит ей куда-то в область ключиц.
Она опускает голову, хотя это движение дается с трудом: в шею будто влили свинец.
Сквозь плотную ткань платья проскальзывает рассеянный голубоватый цвет, который до этого она не замечала.
Потянув за цепочку, она достает из-под ткани камень, отчего тот светит ещё ярче.
Она усмехается. Сначала один раз, а после — смеется полноценно, как-то безумно и нервно.
— Это? Этот камень показывает, что я не должна Вам доверять.
Видя непонимающее выражение лица, она спешит дополнить, чтобы предотвратить расспросы:
— Купила в Хогсмиде на каникулах.
Эстер даже не успевает отреагировать, когда подвеска уже оказывается в его руках. Просто сорвал резким, грубым движением. И теперь рассматривает, стиснув в пальцах.
— Отдайте. — Делает шаг вперед и протягивает ладонь, но Люциус лишь отводит руку в сторону, не давая приблизиться. Правда думала, что он так просто отдаст? Наивная. — Это мое.
Как капризный ребенок.
Но это же правда
её.
— В этом доме нет ничего твоего, — холодно отвечает он и засовывает всё ещё светящуюся подвеску во внутренний карман одежды. — Всё, что у тебя есть, куплено на мои деньги.
С этим она бы поспорила.
Вещица, спрятанная в его кармане — уж явно не на его деньги.
Но она не может этого сказать, не может поспорить. Она не может выдать, что общалась с Сириусом Блэком. И потому она может лишь молчать и дрожать от собственного бессилия.
И почему она не ляпнула, что это подарок от однокурсников? Глупая, глупая, глупая.
— Даже
ты принадлежишь мне. По всем документам — ты, считай, моя собственность до совершеннолетия. И ты обязана относиться ко мне, к своему отцу, с должным уважением.
Правда? После всего произошедшего — с уважением?
Ей противно от него чуть ли не до тошноты. Не только он, но и этот дом, вся эта мебель, эти вещи, этот воздух — всё претило и отталкивало её от себя. Она здесь чужая. Всегда была чужой, как лишнее звено в правильно сложенной цепочке.
Просто лишняя, беспомощная, никчемная…
— А не пойти ли Вам к черту, мой дорогой отец?
На секунду целая трапезная звенит оглушающей тишиной. Эстер понимает, что натворила, но также понимает, что отступить не получится: слова уже не вернуть.
Поэтому всеми силами старается не показывать ужас, что скользнул глубоко в венах, подобно скользкой змее.
Старается не смотреть на Драко, на Нарциссу. Смотрит только на «отца».
И вдруг — тишина разрывается звуком удара.
Удар несильный, но она для него слишком хрупкая и слабая, и потому её ноги подкашиваются. А сама она встречается с холодной плиткой пола.
— Отец! — кричит вскочивший со стула Драко.
— Люциус, прошу тебя… — молит Нарцисса.
Эстер держится за щеку, и так хочется разрыдаться. Заскулить от боли в щеке, ладонях и коленях, что она подставила при падении. Но она не покажет своей слабости перед ним. Уж точно не перед ним.
— Ничтожество, — произносит Люциус, смотря на неё сверху вниз. — Мы дали тебе крышу над головой, еду, семью. Дали тебе фамилию, о которой люди могут только мечтать. А ты ведешь себя, как неблагодарная дрянь.
Втянув сквозь плотно сжатые зубы воздух, Эстер, чуть качнувшись, поднимается на ноги. Адреналин в крови не притупился ударом, а напротив — раскалился до предела
— Мне не нужна ваша фамилия. Если вам так угодно, можете звать меня Блэк.
Его рука снова дергается, будто он хочет нанести ещё один удар. Эстер рефлекторно вздрагивает, отшатнувшись.
— Нет, Люциус, прошу тебя! — продолжает молить Нарцисса и подрывается с места. Хватает мужа за локоть, пытаясь успокоить. — У неё был стресс в этом году, она не в себе. Она не знает, о чем говорит. Прошу тебя…
— Я прекрасно зн… — начинает было Эстер, почувствовав очередной укол раздражения, но её прерывают:
— Замолчи, — говорит Нарцисса с таким льдом в голосе, что она ни разу не слышала от нее. И в глазах — ненависть, разочарование,
боль.
Эстер судорожно вздыхает, снова отшатываясь.
То, что она увидела в глазах приемной матери — хуже, чем удар, полученный от приемного отца.
— Может, ты права, — соглашается Люциус, не смотря на дочь. Несколько секунд медлит, будто формируя в голове по кускам нужную мысль. — Я считаю, следует ужесточить меры. Чтобы она быстрее пришла в себя.
Делает ещё одну паузу, будто для должного накала обстановки. Хотя казалось бы — куда больше? Просто куда больше?
— Сутки без еды помогут ей переосмыслить свои взгляды. Может, после этого она наконец поймет, чем она нам обязана.
— Но Люциус… — шепчет Нарцисса.
— Это не обсуждается, — говорит так твердо, что даже его жена вздрогнула. — А теперь иди в свою комнату, мерзавка. И я запрещаю переступать порог твоей спальни любому. Вплоть до следующего вечера. После — посмотрим, как это на тебе сказалось. Если не поможет, ты будешь голодать два, а то и три дня, и так пока до твоей жалкой взбунтовавшейся натуры не дойдет, что ты здесь никто. Ты поняла?
Она не отвечает. Сверлит его ненавидящим, полыхающим взглядом.
— Иди, — цедит он сквозь зубы, и она, как по приказу, разворачивается и спешит из трапезной, подальше от отца, подальше от той боли и ненависти ко всему чертовому миру, что беспощадно накатывала на неё, топя в собственной беспомощности.
Вверх, вверх по лестнице. Почему ступени будто не заканчиваются?
А щека саднит, саднит…
Ворвавшись в свою комнату, даже не прикасается к двери, а та с грохотом захлопывается, повинуясь её мысли.
Рвано дыша, Эстер запускает руку в волосы и крепко сжимает. Что она натворила?
Она планировала поговорить без скандала. Спокойно. Ровно. Не настроив против себя всю семью.
Бегло осматривает комнату и натыкается взглядом на сундук с привезенными со школы вещами.
Падает рядом с ним на колени, неприятно ими ударившись о прохладный пол, и открывает крышку. Роется в одежде, в учебниках, и находит — спрятанная, чуть мятая бумажка.
С трудом поднимается на ноги — комната перед глазами почему-то шатается — и проходит к кровати. Устало падает животом на неё, поверх покрывала, не переодеваясь. И держит в дрожащих пальцах листок пергамента.
А на нем — корявый почерк, который она уже видела. Слова, которые уже читала несколько месяцев назад.
Письмо Сириуса, что пришло к ней через несколько дней после того, как она отправила ему ту сову в начале семестра.
Давно, когда она шла по коридору одна вечером после ужина, подбежал рыжий кот и уже знакомым способом передал послание — с помощью веревочки на шее.
Дорогая Веста,
Петтигрю ещё жив. Должно быть, инсценировал свою смерть. Ему не привыкать. Живоглот пытается его найти, но пока без особых успехов.
Не передать словами, как я рад, что ты мне, кажется, всё же поверила. Надеюсь, у тебя всё хорошо. И прости, что из-за меня тебя донимают с расспросами. Я бы этого не хотел.
Прошу тебя, оставайся сильной.
С любовью,
Сириус.
Не сосчитать, сколько раз она уже перечитывала это письмо, ведь самую первую записку — с приглашением в хижину — она по глупости выбросила.
Это послание — единственное, что у неё есть от родного отца, не считая подвески. А теперь нет и подвески, которую она бережно хранила, прятала и доставала лишь по ночам на протяжении месяцев.
«Прошу тебя, оставайся сильной».
Ей нужно оставаться сильной.
***
За окном — мрачно, сыро и сумеречно, хотя на часах уже больше полудня. Погода будто упорно решила быть под стать настроению.
Она лежит в постели в пижаме, в которую все же вчера переоделась, но она не понадобилось: она всё равно не смогла заснуть. В глазах — будто горы песка от бессонницы. И голова раскалывается на части.
Ей следовало бы поспать. Сутки без еды провести будет паршиво. Ещё и без сна — паршиво в квадрате.
И всё равно не могла заставить себя закрыть глаза и поддаться манящему сну. Тело будто было на стороне Люциуса и решило наказать её ещё и от себя, своими своеобразными методами.
Её слегка трясёт и хочется пить, во рту пересохло. А даже стакан воды попросить не у кого — сутки никто не посмеет переступать порог.
Это было так неправильно. Почему слово Люциуса — закон? Почему все должны исполнять его приказы, почему никто не может и слова ему поперек сказать, почему она единственная, хрупкая тринадцатилетка, решилась перечить?
Столько вопросов. Ни одного ответа.
Этот год — сплошной несвязный комок из вопросов. Жизнь в этом случае обошлась жестоко — не соизволила распределить проблемы по мере поступления, а накатила их сразу целой волной, чтобы её снесло ей к чертям, и она лежала полуживая на берегу.
На деле — не на берегу, но в постели. А суть одна — всё равно полуживая.
Неожиданно — стук в дверь.
Это кто же осмелился нарушить приказ?
Подскакивает с кровати, отчего в глазах на секунду темнеет, и она хватается за стену, чтобы не растянуться по полу. Прошло меньше суток, а ей уже паршиво. Что будет дальше?
Ведь отступать она не планировала.
Подойдя к двери, кладет ладонь на ручку, но медлит. А если это сам Люциус?
Проще уж игнорировать его, не открывая дверь. Даже если от этого станет хуже. Его неприязненного взгляда ей хватило сполна ещё вчера.
— Эс, это я, — будто прочитав её мысли.
Облегченно выдохнув, отпирает комнату и переносит вес на ручку открывшейся двери, как на трость, потому что в ногах словно вата. Драко обеспокоенно скользит по ней взглядом, вниманием выхватывая покрасневшие от бессонницы глаза и общую помятость.
— Держи, — говорит он и протягивает ей несколько бутербродов.
Уголки её губ дергаются в нервной усмешке.
— Не боишься, что папочка накажет?
Драко расслабленно прислоняется плечом к дверному косяку, так и держа на весу протянутую еду.
— Во-первых, отец отъехал по делам. Во-вторых, я порог и не переступаю, так что, теоретически, запрет не нарушен, — и безразлично пожимает плечами.
Приняв своеобразный завтрак — пусть уже и было четыре часа дня — она сразу откусывает немаленький кусок от первого бутерброда. Проглатывает, почти не жуя, и кусает снова.
— Полегче, подавишься ещё.
Эстер ничего не отвечает, чтобы не выдать колкую фразу, поссорившись ещё и с ним, с единственным своим союзником во всем чертовом поместье.
Он не знает, каково ей. К нему голод никогда в качестве наказания не применяли. К ней, собственно, тоже, но всё ведь бывает в первый раз. И что-то ей подсказывало — явно не в последний.
Устало прислоняется виском и плечом к стене рядом, потому что свинцовую голову держать прямо почти невозможно. Ей хочется спать, но она знала — ляжет в кровать и все равно не сомкнет глаз.
— Хочешь, я попрошу разрешения у отца, чтобы домовики хотя бы какую-нибудь мазь принесли?
Эстер усмехается, рефлекторно коснувшись кончиками прохладных пальцев синяка на скуле. Пожав плечами, снова откусывает кусок от завтрака, теперь уже тщательно пережевывая.
Произошедшее вчера воспринималось как дурной сон, иная реальность, и только этот дурацкий синяк, пусть и не особо заметный, становился свидетельством того, что на неё поднял руку собственный отец.
Как иронично. Она до смерти боялась родного и хотела бежать со всех ног, встретившись с ним, а удар последовал от приемного. От порядочного волшебника и примерного семьянина.
— Синяк небольшой, — отвечает она, проглотив. — Сам пройдет. Мне не нужны подачки от отца. Лучше передай матери мои извинения. Я… в общем, я правда не хотела её задеть.
Часто заморгала, прогоняя картинку, что встала перед глазами. Разочарованное лицо матери, её ледяное «замолчи», настолько ледяное, что можно использовать для спасения от грядущей летней жары вместо прохладительных напитков.
— Без проблем. Отцу точно ничего не передать?
— Разве что — то же, что я сказала вчера. Пускай идет куда подальше.
Если, конечно, осмелишься такое передать.
Она откусывает кусок побольше, и живот неприятно урчит. Посмотрите на неё — сама аристократка. Помятая, с чуть растрепанными волосами, стоит на пороге в пижаме и грызет бутерброд вместо нормального завтрака.
Ей было бы противно от себя, если бы только голову не забивали мысли куда важнее, вытесняя подобную глупость.
— Эс, тебе не кажется, что ты перегибаешь? Это же наш отец. Просто извинись и всё будет как прежде.
Она усмехается. Отлипает от стены, к которой прислонялась, и её качает в сторону — она вовремя ловит равновесие. Голод — явно не её. Бессонница — тоже.
А ведь кого-то так наказывать могут регулярно. Как они выживают?
Ей правда нужно знать: ей, вероятно, тоже придется выживать в таком темпе ближайшее время.
— Уже не будет, как прежде, — шепчет она, чувствуя, как сухо в горле, почти до режущей боли.
Доходит, пошатываясь, к тумбочке и кладет на неё недоеденный завтрак. Шумно вздыхает и возвращается к брату, смотря ему прямо в глаза. У него они тоже серые. Как и у неё.
Единственное сходство во внешности. В остальном — практически противоположности.
— Разве ты не видишь, что я — уже не та, что была раньше? Не видишь?
Уже не будет, как прежде.
Прежний мир разваливался по кускам, превращаясь в пыльные руины. И ей этот мир не спасти.
Она этого и не то чтобы хотела.
— Вижу, — холодно отвечает Драко. — И я скучаю по прежней Эсси.
Эти слова больно ударяют в живот, а она только улыбается, будто защитная реакция. Улыбается неестественно, болезненно и натянуто. Уголки губ дрожат.
— То есть ты скучаешь по бесхарактерной, слабой малышке Эсси?
— Мерлин, да нет же. Не в этом дело, — вскипает Драко, раздражённо возведя глаза к потолку. Выпрямляется, практически нависая над ней. Он был куда выше нее. — Просто ты отдаляешься от меня. Вспомни прошлый год и сравни с этим. Мне кажется, если б мы не были на одном факультете, я бы вовсе тебя не видел в стенах школы. А теперь даже дома ты устраиваешь цирк…
Цирк? Нет, правда что ли, цирк? Это
она вчера представление устроила?
Злость обхватывает легкие, заставив сжать кулаки — слабо, но сжать. На большее её сейчас не хватает.
— По-твоему, отстаивать своё — цирк? Не позволять себя унижать — цирк?
— Естественно, нет, — кривится он. — Но всему всегда есть свое время. Этим мы, слизеринцы, и отличаемся от других. Молчать — не значит трусить. Просто это бессмысленно — идти наперекор тому, кто сильнее и физически, и морально. Да он тебя в порошок разотрет двумя пальцами, пока ты будешь себе глотку рвать, чтобы хоть на каплю его задеть. Ты вела себя, как гриффиндорка. Настолько же безрассудно и глупо.
Это почти как оскорбление.
Учитывая неприязнь Драко к Гриффиндору.
Но что она сделала не так? Что такого безрассудного она совершила? Подумаешь, послала отца на эмоциях… в остальном она лишь отстаивала своё. Свое право узнать правду.
В его словах она тоже видела смысл. Конечно, видела — жила по подобному принципу двенадцать лет. Не ввязываться в конфликты, не перечить тому, кто сильнее.
И что стало с ней сейчас? Куда делось её благоразумие?
— Просто извинись, — выдыхает Драко, понимая, что она не настроена продолжать спор. Он сам и не хотел — по взгляду видно. Спорить с сестрой никогда ему не нравилось. — Не делай хуже. Тебе в этом доме жить ещё, как минимум, три с половиной года.
Три с половиной года. Сродни вечности.
Эстер кивает зачем-то — она явно не соглашалась извиниться, да он это и сам понял по её взгляду, — и он, развернувшись, неспешно идет к своей комнате, чуть правее по коридору.
Нет, серьезно, три с половиной года… она никогда и не задумывалась над этим. Не оценивала масштабы катастрофы.
Ведь учитывая, что извиняться она не собирается — разве что извинится первым Люциус, что попросту невозможно — жизнь в Малфой-мэноре превратится для неё в кошмар наяву.
***
Очевидно, брать свои слова обратно и извиняться Эстер не стала, а потому наказание продлилось до конца каникул. Слава Мерлину — пасхальные каникулы длятся всего несколько дней.
И эти несколько дней длились, как минимум, вечность.
Всё, как по расписанию: днем лежит в кровати, пустым взглядом смотря в стену, пытается взяться за уроки, но не выходит, и где-то после полудня незаметно подбрасывает еду Драко, чтобы она совсем с голоду в обморок не падала. Вечером приходит Люциус, проверяет, не решила ли она сменить свою дурацкую упертую позицию и извиниться, и убедившись в обратном, несколько раз напоминает, какое она разочарование и продлевает наказание на следующий день. Ночь после этого полна кошмаров, внезапных пробуждений и попыток провалиться обратно в сон.
Все его причитания она пропускала мимо ушей. Даже не смотрела на него, будто здесь его вовсе нет. Конечно, это его злило, ужасно злило, но это лучше, чем если бы она снова стала дерзить. А дерзить хотелось.
Только сил на дерзость уже не оставалось.
За несколько дней она побледнела, чуть осунулась. Нередко кружилась голова, а конечности были будто напиханными ватой. Еда, которую изредка приносил Драко, не то чтобы помогала, напротив — от настолько редких и нерегулярных приемов пищи в животе роилось неприятное чувство тошноты.
В последний вечер ей всё же оказали величайшую услугу: позволили поужинать. Но весь ужин был омрачен целой тирадой о том, что если она ещё раз вздумает порочить Люциуса и его фамилию — она пожалеет, что родилась на этот свет.
Ей так хотелось сказать:
уже жалею давным-давно, представьте себе, но пользовалась случаем и набивала измученный голодом желудок. Забыв обо всех манерах, потому что, в общем-то, когда с тобой говорят за столом, продолжать есть — не то чтобы аристократично.
— Хорошо. Тогда дальше: в каком году было восстание, одним из лидеров которого был гоблин Гырг Грязный?
Эстер устало потерла виски, будто это бы как-то помогло вспомнить.
Настроение у неё было неплохое — они ведь едут в Хогвартс, подальше от кошмарного поместья и голода. И всё же впереди была парочка тестов, в том числе по Истории магии, а она ни капли не готовилась.
Судить её сложно: кто бы в таких условиях зубрил даты гоблиновых восстаний?
— Тысяча шестьсот сорок шестой?..
— Неа. Тысяча шестьсот двенадцатый, — отвечает Драко и переворачивает страницу учебника, по которому проверял сестру.
Она измученно вздыхает и откидывается на спинку сидения. Смотрит в окно — уже темнеет, значит скоро приедут.
— А что тогда было в сорок шестом? Я точно помню, что что-то было. Дай глянуть, — и тянется за учебником.
Рукав мантии, которую она уже успела заранее натянуть на себя, чуть задрался, оголяя предплечье, на котором висело украшение с голубым камнем.
— Эс, что это? — спрашивает Драко, так и замерев с книгой в руках. Эстер тут же расправляет рукав, выпрямившись, но поздно. — Ты серьезно стащила у отца эту свою дурацкую подвеску?
— Не стащила, а вернула законному владельцу.
Драко ошарашенно, нервно усмехается. В задумчивости касается лица длинными пальцами.
— Он тебя убьет, если узнает.
Не «если», а «когда». Кто-кто, а Люциус уж точно узнает. Другой вопрос: как скоро и как скоро он успокоится.
Этот вопрос неслабо грыз её с самого вечера, когда она, собственно, и произвела «кражу». Однако пока что можно выдохнуть, до следующей встречи с отцом много времени.
— До летних каникул еще несколько месяцев. Может, остынет…
— Я бы на твоем месте не тешил себя ложными надеждами. Вот сдалась тебе эта фигня?
Сдалась. Ещё как сдалась.
***
Все недолгие каникулы были забиты уроками, которых задали целую гору, и тренировками. Оставался последний, решающий матч — со Слизерином. И победа зависела от Гарри, так что всё свободное время он проводил на метле — в жару, в холод, утром, поздно вечером. Лишь бы натренироваться как следует.
Когда прозвенели последние колокола, обозначающие окончание уроков и свободный вечер, он направился туда же: на поле.
Апрельское солнце сегодня не щадило, поэтому, идя по длинному коридору в направлении поля, он остановился у одного из подоконников и стянул с себя мантию, оставшись только в рубашке.
— Я слышала, что каждый поход в деревню она встречается с ним, и он передает ей все эти страшные поручения…
Гарри замер. Это говорила какая-то первокурсница с Когтеврана своей подруге, причем совершенно не стесняясь: стояли когтевранки у противоположной стены, в отдалении, а слышал он отчетливо каждое слово.
И не он один: поблизости послышался раздраженный вздох, а после — звук захлопывающейся книги. Гарри повернул голову — на подоконнике следующего окна сидела Малфой, которую он сперва не замечал. Очевидно, о ней речь и шла.
Она спрыгнула с подоконника, убрала учебник в рюкзак и, закинув его на плечо, пошла в направлении первокурсниц.
Ну и что она собралась делать?
Он был к ней ближе, чем когтевранки, поэтому он — сам совершенно не понимая, что делает — преградил ей дорогу.
— Что бы ты ни задумала — это того не стоит.
Она поднимает на него взгляд, в котором на секунду скользнула растерянность. Очевидно, не ожидала, что столкнется с ним.
Растерянность сменяется привычным равнодушием. Её глаза чуть сужаются, будто она не понимает, чего он докопался, и руки скрещиваются на груди.
— Да брось, — выдыхает она. — Просто скажу им, что если они продолжат сплетничать обо мне и Блэке, он придет за ними во сне и утащит с собой.
— И не стыдно пугать маленьких девочек?
В общем-то, эти маленькие девочки лишь на два года их младше, но всё же — они явно беззащитнее третьекурсницы. Пугать и без того напуганных побегом Блэка первокурсниц — не очень-то благоразумно.
Малфой усмехается.
— Мне? Стыдно? Я Малфой, Поттер, мне по определению стыдно не бывает.
Теперь уже смеется Гарри, чуть покачав головой. Малфой непонимающе хмурит брови.
— А избегаешь меня ты просто так? С самого разговора на башне. Уже почти четвертый месяц ведь пошел.
Этими словами он будто сломал каменную ледяную стену, за которой она сейчас пряталась. Она вздрогнула — едва заметно. Но он заметил. Вздохнула, чтобы что-то сказать, но, видимо, не нашла слов.
Нервно сглотнула.
— Вовсе я не… — запнулась и прикрыла глаза.
И через секунду промедления натягивает на лицо ядовитую ухмылку. Включался режим защитной реакции.
— Ты правда думал, что после того разговора мы станем друзьями навек? Будем общаться каждую секунду в сутках? Не хочу тебя расстраивать, но…
— И все-таки ты избегала, — перебивает, потому что она только время их обоих тратит отговорками. Они оба прекрасно знают, что да — с добрым утром, она избегала его и его взглядов вот уже четыре месяца.
А всё из-за чего? Всего лишь из-за того, что выговорилась ему на башне и сдала своих придурков-однокурсников.
Нет, и все-таки он никогда не поймет, что у нее в голове.
Малфой раздраженно вздыхает, сжав губы в полоску. Смотрит куда-то ему за спину, и он оборачивается — первокурсницы встретили ещё одну свою подругу и куда-то ушли по коридору, вскоре свернув за угол.
— Ты что-то хотел или просто решил покрасоваться своим гриффиндорским благородством? — невозмутимо спрашивает она, всё ещё сверля взглядом поворот, за которым исчезли сплетницы.
— Они же тебе толком ничего и не сделали. Просто забудь.
Закатив глаза, она поправляет лямку рюкзака на плече.
— Ты представить себе не можешь, как меня достали эти вечные сплетни. Одна хуже другой.
— Уверена, что не могу?
Если бы существовал кубок школы для главного объекта школьных сплетен, он бы его выигрывал ежегодно. Конечно, в этом году пришлось бы за него побороться с Малфой, но в целом — пока что он в этом соревновании выигрывал.
— Да уж… — соглашается Малфой. — Так ты что-то хотел или?..
— Хотел поговорить с тобой.
Она вопросительно поднимает брови.
И он сам удивлен, как и она.
Вообще-то он не то чтобы прямо-таки планировал поговорить… но раз они всё же столкнулись и ей не удалось убежать, то можно затронуть тему, которая его волновала.
— Ты уже слышала о Хагриде?
Малфой хмурится. Качает головой.
— Нет? Он проиграл дело. Клювокрыла хотят казнить. Твой отец разве тебе не рассказал?
Ему казалось, что Люциус Малфой первым делом должен был похвастаться своим детям об этом своем достижении.
— А, ну... просто… он, понимаешь, сейчас довольно занят и… в общем, мы не особо много общались…
Слова казались бессвязными, путанными, и несколько раз голос дрогнул. Она нервно заправила прядь волос за ухо.
Что с ней такое?
Гарри чуть прищурил глаза, но решил не спрашивать.
— Но Хагрид, к слову, подал заявление на апелляцию, так что ещё, наверное, не всё потеряно. Она пройдет в июне.
Малфой кивает, несколько секунд переваривая полученную информацию.
— Если говорить честно, я уже не уверена, что ему хоть что-то поможет. Люц… мой отец сейчас довольно-таки зол по… по некоторым причинам, и вряд ли позволит кому-либо его обыграть. Если уж он взялся за это дело, то… — она сокрушенно выдыхает и смотрит Гарри прямо в глаза. — В общем, передай профессору Хагриду, что мне жаль.
Но какой смысл опускать руки раньше времени?
Клювокрыла ещё можно постараться спасти — если как следует подготовиться к апелляции, даже Люциус может проиграть.
А ещё — с чего она только что чуть ли не назвала отца по имени?
— И все же… помогать Хагриду взялся один лишь Рон, потому что я по уши в квиддиче, а Гермиона — в экзаменах. Если у тебя будет время, может, посмотришь все-таки, что ещё можно сделать?
Малфой неопределенно пожимает плечами. Гарри воспринимает это за «Я подумаю» и кивает.
Несколько секунд они неловко стоят в молчании. Следовало бы уже разойтись — Гарри нужно на квиддич, и на нужную тему они уже поговорили. Но он почему-то не спешит уходить.
— Как каникулы прошли? — спрашивает он, сам особо не подумав, зачем.
Было в этом что-то неправильное. Стоять вот так, вдвоем, в коридоре и болтать о чем-то, интересоваться, как дела и прочее.
Малфой была права, пусть и говорила это, чтобы просто отговориться — после того разговора они друзьями не стали. Ничего особо не изменилось.
— Прекрасно, — выдыхает она и натягивает на лицо вежливую улыбку. — Твои?
— Да в принципе — тоже.
Она кивает, всё ещё удерживая на лице подобие улыбки, и после показывает большим пальцем себе за плечо.
— Я, наверное, пойду, — говорит она и, взглянув напоследок на Гарри, разворачивается и неспешно уходит.
Гарри так и оставался стоять на месте какое-то время.
Что-то его настораживало. Сгребло под кожей и говорило — что-то здесь не так.
То, как она растерялась, когда он спросил, не говорил ли ей отец. То, как неправдоподобно прозвучало это вежливо-нейтральное «прекрасно».
Но эти расплывчатые, подозрительные мысли никак не обретали форму и не складывались в общий паззл, не складывалось в полноценную картину, и это непонимание раздражало.
С чего он вообще думает об этом?
Они не друзья. Даже не приятели. Так что не следует забивать голову ненужными вещами, когда и так дел по горло.
И Гарри, ещё чуть помедлив, разворачивается и идёт, куда шел — на поле.
