***
Чжоу выглядела обворожительно. Светлое шелковое платье прекрасно облегало стройную фигуру, а ненавязчивый узор делал наряд более нежным и ещё более изумительным. Из-за этого под кожей ещё больше чесалась злоба и желание быть на месте Седрика. Его наряд не был чем-то лучше наряда Гарри, но держался он увереннее, поэтому преимущество было за ним. И от этого хотелось кого-нибудь стукнуть, даже если самого Седрика, пусть он и — очевидно — выше и — очевидно — сильнее. Ну ничего. Чуть позже, Гарри убежден, он будет держаться решительнее и увереннее Диггори. Не зря Блэк учила его этим дурацким танцам. Чжоу посмотрит, и… и что? Влюбится? Смешно. Но он обязан выглядеть лучше в её глазах после этого. Не зря же мучился, верно? А мучился ли? Мимо проплывает ослепительная Флер под руку с капитаном квиддичной команды Когтеврана. Кажется, девушки из уже двух пар чемпионов удержат на себе сегодня все взгляды. Ему даже сложно ответить, кто выглядит обворожительнее — Чжоу или, внучка вейлы, Флер. Гарри пока не знал, с кем придет Крам, ожидающий свою спутницу в вестибюле неподалеку от него, но вряд ли он выбрал кого-то не под стать своему статусу знаменитости. И где там Блэк? Где Гермиона? Бал вот-вот начнется, и он пока не видел ни одну из них. И без того же нервничает. Это жестоко. В ожидании Гарри всеми силами пытался отцепить свой застывший на Чжоу взгляд, но не выходило, поэтому он не сразу понял, что происходит, когда некоторые люди в вестибюле стали оглядываться на главную лестницу. Да что там может быть такого интересного? Нехотя оторвав всё же восхищенный взгляд от Чжоу, он обернулся, чтобы взгляд вспыхнул куда большим восхищением, перемешанным с большой порцией удивления. Гермиона и Веста. Спускались, практически плыли по ступеням, держась за руки, как самые настоящие подруги. Гермиону он сначала не узнал. Без тяжелого рюкзака с учебниками, без привычной слегка мешковатой формы, с уменьшенными зубами и нервной, но ослепительной улыбкой, она была сама не своя. Она была настоящей красавицей. Как он раньше не замечал? Весту не узнать было сложно, потому что её всё время, даже учебное, заботил её внешний вид. И сейчас этот вид только значительно подчеркивался. Всеми возможными силами она подчеркнула природную красоту, доставшуюся, видимо, от Сириуса и её матери, кем бы она ни была. Волшебное платье прекрасно облегало хрупкую фигуру, будто было второй кожей. Выглядела она куда увереннее Гермионы почему-то — возможно, была уверена в своей красоте. Как можно быть настолько восхитительно красивой и при этом быть в себе неуверенной? Это невозможно. На тонком запястье — серебряный браслет в виде змеи. Слизеринка до мозга костей. Между ключиц покоилось уже знакомое украшение, и только оно, может быть, было ложкой дегтя в этом идеальном зрелище. Светлый голубой цвет не совсем сочетался с темными цветами платья, хотя при всей ослепительности на это вполне можно закрыть глаза, и грубая глубокая трещина делала украшение несовершенным. Этот крохотный, едва заметный изъян делал Весту живой. Не какой-то притягивающей взгляд пустой картинкой, пусть и идеальной, а человеком с историей, со своей болью, со своими привязанностями. Когда их руки расцепляются, Гарри, как завороженный, даже как-то забыл удивиться тому, что к Гермионе подошел Виктор Крам, элегантно поцеловал ей руку и повел к дверям. В этот момент Веста взглянула наконец на Гарри, и под ребрами что-то ёкнуло, когда их глаза встретились. Она улыбнулась ему, и он на негнущихся ногах поспешил к ней, подставил локоть, за который она тут же осторожно взялась. Хотелось что-то произнести, сказать ей, как очаровательно она выглядит, но язык будто закрутился в узел, едва ли давая дышать, а тут ещё и выговорить какие-то слова? Да она и сама, должно быть, знает, как она выглядит. Девочкам придется теперь побороться за звание главного объекта всеобщего внимания. Все четверо — до единой — сводили внешним видом с ума, всех без исключения. Все как на подбор. Он боялся, что во время танца все будут смотреть на него, как на младшего из чемпионов, как на лишнего, но теперь можно отбросить страхи в сторону. Как вообще на него кто-то может посмотреть, когда рядом, под руку, есть куда более притягивающая взгляды фигура? Только появлялась новая задача — не облажаться. Танцевать с ней, вести её под руку и — облажаться? Сделать даже крохотный шаг не в ту сторону в связке? Самое страшное преступление на этом балу. Теперь он уже понимал её страхи несовершенства в их танце, когда они репетировали. Теперь уже — да. — Расслабься, — тихо шепчет Веста, когда они встают в конец крохотной очереди из четырех пар перед большими дверями. — Нужна твердость, помнишь? Он рассеяно кивает, всеми силами стараясь спрятать взгляд, который, как намагниченный, пытался вернуться к ней, рассматривать её до мелочей, скользить по её платью, по замысловатой прическе, ложащейся локонами на хрупкие плечи. Заиграла торжественная музыка. Пора. Умирать пора, видимо, но он попытался собрать все силы, стиснул челюсть, так, что аж скулы проявились отчетливее, и зашагал к залу, чувствуя на своем локте ладонь Весты. Их словно засунули в какой-то безумно вращающийся аттракцион. Перед глазами — многочисленные пятна из наряженных учеников и украшений зала, аплодисменты, музыка, взгляды, устремленные во все четыре пары — всё мешалось в кучу и сводило с ума. Встав в центре зала, как и другие чемпионы, в кругу смотрящих на них толпы учеников, в центре внимания, Гарри сразу же, как и следовало, положил одну ладонь ей на талию, другой взял её руку в свою. Прикасаться к ней сейчас, когда она в этом платье, было непривычно и даже волнительно. Никакой толстой ткани свитера, только темно-фиолетовый корсет, довольно плотный, но через него, ему казалось, он может чувствовать неровный бит её трепыхающегося в волнении сердца, словно оно у неё находится не в грудной клетке, а под ней, где-то между ребер. Торжественная музыка руками оркестра сменилась на вальсирующую. И в голове Гарри, голосом Весты, будто она говорила это вслух, как на репетиции, хотя её губы сейчас были безмятежно сомкнуты: Раз-два-три, раз-два-три… закружились в вальсе. Боковым зрением он выцепил край светлого шелкового платья в соседней танцующей паре. Чжоу?.. да, неподалеку танцевала Чжоу. Он на неё не смотрел. Смотрел на Весту, чьи губы были растянуты в легкой улыбке, плечи отведены назад в правильной осанке, голова слегка повернута в сторону, открывая вид на тонкую шею. Осознание всё ходило где-то кругами, не подбираясь ближе. Осознание, что она, эта отстраненная, холодная, фарфоровая кукла сейчас была в его руках, что он танцевал с ней, он держал её за руку, она улыбалась — ему или залу? Осознание, что это не сон. Почему он? Почему из всех, кто приглашал её, она выбрала его? Могла выбрать кого-то повыше, поувереннее, посимпатичнее. Чжоу же выбрала Седрика. Почему Веста не могла выбрать кого-то из дурмстранговцев, когтевранцев или слизеринцев, что её приглашали? Или выбрала его, только чтобы танцевать сейчас в одной из четырех пар? Чтобы купаться в нежных, обволакивающих лучах внимания? Та холодная слизеринская принцесса, которую он знал на первом и втором курсах, вполне могла так поступить. Но она же больше не та, правильно? Больше не та холодная принцесса, не та пустая кукла? А что дает ему право так судить, что доказывает, что больше нет? Он всё путается, путается, не понимает… и смотрит. Всё ещё смотрит на неё. Вести её удивительно легко. Если на репетиции инициативу брала она, указывая, куда ступать, куда поворачивать, когда приподнимать и когда крутить, то сейчас он всё делал сам, он вёл, и она была покорно ведомой. Плавно плывущей, мягко откликающейся на каждый его шаг, словно это он здесь учился танцевать большую часть своей жизни, а не она. Он даже не заметил, когда стали подтягиваться другие пары, когда весь зал кружился в одинаковом танце, как единое целое. Стоя там, в вестибюле, за большими дверями, он был уверен, что каждая нота оркестра будет резать глубоко, душа в желании, чтобы это всё поскорее закончилось. Но когда последняя нота прозвучала, и все плавно замерли на месте, как море, которое прекратил волнами беспокоить ветер, он был удивлен. Уже? Так быстро? — Я справился?.. — осторожно спрашивает он, оглядываясь по сторонам. Люди, не участвовавшие в танце, бурно аплодировали игравшему оркестру и станцевавшим парам. — Да, всё было прекрасно, — шумно выдыхает и отвечает Веста с улыбкой, отстраняясь. Смотрит куда-то в толпу, разглядывая наблюдающих. Тяжело дышит, как и он. — Знаешь, обычно когда ты говоришь «прекрасно», это значит… Веста удивленно приподняла брови, посмотрев на него с некоторой рассеянностью. Удивлена, что он раскрывал её нереалистичное искусственное «прекрасно»? Он же всегда — или почти всегда — переспрашивает у неё потом, точно ли всё в порядке. — Нет, Поттер, сейчас это «прекрасно» действительно значит «прекрасно», — усмехаясь отвечает она и смотрит ему прямо в глаза. — Ты правда молодец. Это «молодец», в сотрудничестве с этим коротким зрительным контактом, всверливается куда-то в голову и теплой волной прокатывается вниз по всему телу. Учитывая, со сколькими людьми Веста наверняка танцевала за всю свою жизни на этих всех снобистских мероприятиях… она считает, он — молодец? Правда? По лицу расплылась улыбка, которую он попытался стянуть, чтобы не казаться дураком, но тщетно. Почему он улыбается? Начинает играть музыка, более динамичная и танцевальная, чем вальс, поэтому он отходит в сторону, взглядом выискивая Рона, которого не видел с самого его ухода в зал. Ах, вот и оно. Вот и то недовольное лицо, которое он искал. Пытается пробраться сквозь плотную толпу уже начавших танцевать под какую-то песню людей, но Веста цепляет его за локоть, останавливая. — Ты больше не будешь танцевать? — её брови слегка приподняты в искреннем удивлении. Он? Танцевать? Вальса недостаточно было? Растерянно он переводит взгляд на танцующих, которые подпрыгивают, толкаются и кричат слова песни, ему незнакомой. Какой-то цирк. — Ты посмотри на них, они же все просто неотесанные дикари, — отвечает он, легонько скривившись. Её серые глаза превращаются в узкую щелочку, а руки скрещиваются на груди. Что, она не согласна? Правда хочет влиться в эту толпу орущих и дрыгающихся? — Твоя Чанг — тоже дикарка? — и кивает головой в сторону. Взгляд Гарри следует за её взглядом и сталкивается с Седриком и Чжоу. Вальс давно закончился, а они все еще держатся за руки, она ему улыбается, их дыхание сбито, и они откровенно веселятся под ритм музыки, не глядя на других. Если Блэк думает, что этим вопросом она заставит его идти танцевать, она просчиталась. Его настроение только упало, и от той улыбки, что возникла у него несколько минут назад от похвалы, не осталось и тени следа. Он отрицательно качает головой, стиснув челюсть, четко давая понять, что если хочет танцевать — это уже без него. — Поттер, ты хотя бы приблизительно представляешь, сколько стоит это платье? — невозмутимо спрашивает она, вглядываясь в его лицо прожигающим взглядом. Ну и к чему этот вопрос? — Я не собираюсь сидеть в нем на скамейке запасных из-за твоего упрямства. — Так иди потанцуй с кем-нибудь другим. Уверен, дурмстранговцы будут в восторге. И откуда опять это? Эта непонятная злость, когда в воображении возникает реалистичная живая картинка, что она сейчас действительно разворачивается и идет танцевать с этими столбами в красных плотных мантиях? Откуда? Лишь бы она не послушала. Но танцевать он тоже не собирался. Сложная ситуация, сложная… Ему и так живется нелегко, а тут ещё и эта глупая подростковая сложность на каждом шагу. — От одного танца ты не развалишься. Он же не танцует. Совсем нет. Это не его. — Я даже не умею, — раздраженно выдыхает он, почему-то говоря с этим выдохом правду. — Под динамичную музыку ты меня ничему не учила. — Да что тут уметь! — усмехается, как-то оттаивая. — Прыгаешь на месте, двигаешься, веселишься. Ничего сверхъестественного. Тебе как никому другому нужно как следует просто повеселиться. Не будь занудой. Это он-то — зануда? А кто несколько месяцев ходит по коридорам, подобно призраку, на выражении лица которого посмертно застыла унылая гримаса? Это ей веселиться нужно. Вот пускай идет и веселится, а он… а он будет сидеть и смотреть, как она веселится с другими? В этом её ослепительном платье? Сидеть и злиться ещё больше? Захлебываться в этой злости? Откуда она вообще взялась? Злость к Седрику из-за Чжоу он обосновать мог. Ещё как мог. Веста каким боком так сильно влияет на его эмоции? Покопался в мыслях пару секунд, подумал — они друзья же. Вроде как. Это дружеская ревность. Это имеет смысл. — Недолго, — нехотя выдыхает он, прикрыв глаза, будто принимал самое худшее поражение в своей жизни. — Пара песен — максимум. Блэк расплывается в улыбке, и — Мерлин — эта улыбка стоила того, чтобы согласиться. Как и появившийся в её глазах радостный блеск, от которого вдруг захотелось выскоблить из-под своей кожи всё тягостное нытье, злобу, раздражение, недовольство, и просто посвятить этот вечер хоть какому-то веселью.***
Прошло уже явно больше, чем пара песен. Поттеру стало жарко, и он давным-давно стянул с себя черную накидку, оставшись в темной жилетке и белоснежной рубашке. Его волосы растрепались пуще прежнего, и Веста озадачилась вопросом, что же с прической тогда у неё, если учесть, сколько времени она уже на ногах, подпрыгивая на не самых удобных туфлях и отдаваясь ритмичным движениям. — Что ты подарил Добби? — смеясь, переспрашивает она, словно не услышала, когда после окончания очередной песни они решили передохнуть и освежиться с помощью холодного пунша. Огибают танцующих и подходят к круглому столу, накрытом белоснежной скатертью. — Он же обожает носки. Причем чем хуже выглядят, тем больше они ему нравятся. Ты бы видела, в каком восторге он был, — оправдывается он, наливая в бокал напиток со льдом с помощью специального ковша. Подав Весте её бокал и принимаясь за свой, он почему-то мрачнеет, нечаянно попав в омут ненужных сейчас мыслей. — В вашем этом мэноре к нему совсем плохо относились? Да. Совсем плохо. И самое ужасное — Веста ничего с этим особо не делала, потому что её так приучили. Не делать. Слушать взрослых. Их позиция всегда правильная. Если эльф наказывает себя за любую провинность — так и положено. Если к нему придираются без весомой причины, заставляя снова себя наказать — так и положено. Стыд и тоска сковали грудную клетку. Чтобы это скрыть, Веста делает глоток, чувствуя ненавязчивый вишневый привкус на кончике языка и желаемое охлаждение. — Так же, как и к большинству эльфам в колдовских семьях, — уклончиво отвечает она, рассматривая всё ещё танцующую толпу. Тема так и замялась. Складывалось ощущение, что в той толпе никто никогда не устанет, что эта атмосфера будет царить в замке до бесконечности, что музыка будет литься из инструментов и уст исполнителей, пока те не состарятся. А может, и их призраки продолжат создавать песни, под которые будут непрестанно танцевать неугомонные школьники, полные энергии. В этом зале словно не существовало никаких проблем. Нет никакого Турнира, никаких странных снов Поттера и непонятной боли в его шраме. Нет никакой нависшей тучей проблемы в виде незнания, что будет с Вестой после окончания учебного года через полгода. Никаких проблем. Только музыка и танцы. Видимо, это впечатление оказалось жестоко обманчивым. Потому что Поттер слегка наклонился, чтобы было слышно, ведь припев песни был ещё более оглушительным, и произнес: — Я отойду ненадолго, ладно? Нужно поговорить с Роном. Она тут же выхватила взглядом рыжую шевелюру в отдалении, и лицо её обладателя было недовольным до крайности. Сидел он один, его спутница уже давно ушла танцевать с кем-то из шармбатонцев. — Хорошо, — кивает она, — я всё равно планировала пойти привести себя в порядок. Что-то мне подсказывает, что после танцев я выгляжу кошмарно. Поттер сделал шаг назад, окидывая её оценивающем взглядом. В зеленых глазах в очередной раз блеснула едва уловимая тень восхищения. — Да нет, ты выглядишь… неплохо. Мастер комплиментов. Веста усмехнулась и неспеша направилась к дверям, пробираясь через толпящихся. От прически наверняка мало что осталось, придется реанимировать, но вот платье, кажется, действительно было в порядке. Не помялось, не перекрутилось. Сидело действительно, как вторая кожа, и за такие деньги — неудивительно. В ближайшем женском туалете оказалось довольно-таки людно. Три шестиклассницы с Пуффендуя обсуждали какого-то парня, видимо, объекта влюбленности одной из них, девочка с Шармбатона вместе с подругой поправляла макияж, и ещё две гриффиндорки-старшеклассницы ждали очередь в туалет, сплетничая о дурмстранговцах. Задерживаться здесь Веста, естественно, не хотела, поэтому исправила беспорядок на голове — куда меньший, чем она опасалась — в кратчайшие сроки и покинула это поприще девичьих сплетен. В коридорах было удивительно тихо и безмятежно. Все сейчас либо выматывают собственные ноги, прыгая под песни, либо где-нибудь в очередях туалета из-за выпитых литров вкусного пунша, либо группками стоят в вестибюле, переговариваясь на разные темы. А дороги между этими тремя пунктами были свободны, тишину нарушали лишь редкие проходящие мимо ученики, либо же далекая музыка из зала, сотрясающая практически весь замок. В спальнях, интересно, слышно? Желая отдохнуть от этой оживленности хоть немного и освежить голову, Веста не спешит в зал, а осторожно подходит к одному из окон. Оно было застеклено — что к лучшему, потому что в таком платье она бы замерзла за считанные секунды и на следующее утро проснулась бы с режущей болью в горле, — но сквозь крохотные щели в коридор всё же задувалась легкая морозная прохлада, обволакивающая незакрытые платьем участки тела. За стеклом, на котором мороз запечатлел невообразимые узоры, праздновала Рождество зима: снежинки кружились в своем танце, почти как пары на балу. Небо не мрачное, светлое, даже видна выглядывающая из-за облаков ослепительно яркая луна. Удивительный вечер. Удивительно живое пятно на сплошном черном фоне, которым казалась ей её жизнь сейчас. Вероятно, она виновата сама. Проводила бы с троицей больше времени — дни не казались бы такими мрачными. Ведь эти каникулы, что она чаще проводила с Грейнджер, были оживленнее, чем целые месяцы до этого, не считая редких встреч Поттером или троицей в целом. Но они всё ещё казались такими далекими от неё. Другими. Она не понимала, в чем заключается это различие, но чувствовала она его до безумия остро. — Ты сегодня выглядишь превосходно. Вздрагивает. Оборачивается — медлительно, потому что по голосу уже и так было ясно, кто соизволил с ней заговорить. Наряд Драко был выше всяких похвал, как и всегда на подобных мероприятиях. Столько раз она видела его в официальных смокингах на светских вечерах, но сейчас смотрела по-новому. Как на чужого человека, а не на того, с кем на подобных вечерах отходила в сторону, чтобы незаметно от родителей посмеяться на каким-нибудь слишком напыщенным пухлым выскочкой, едва влезавшим в свою парадную мантию, или не лучшим выбором песен, под которые обязаны танцевать гости. — Только сегодня? — невозмутимо спрашивает она, изогнув одну бровь. Уголок его губ приподнимается в едва заметной усмешке. Засунул руки в карманы брюк. — Не напрашивайся на ещё один комплимент. И будто не было этого года, не было всех этих перепалок, ссор, ледяной ненависти и презрения. Даже яд в его знакомых глазах куда-то исчез, растворился в серых радужках до последней капли. Этот вечер творит необъяснимое. Но это один лишь вечер. Один бал, одна атмосфера не способны исправить всю ту грязь, которой они одарили друг друга, не способна вымыть из памяти кровоточащие воспоминания. Шумно вдыхает, и даже от этого вдоха — больно. Словно проглотила розу с колючими шипами, и они застряли где-то в глотке. Покачав своим мыслям головой, оправляет и без того идеально лежащую юбку платья и собирается уйти от брата подальше. От брата. Заслуживает ли она называть его так? Даже в мыслях? Называет ли он её в мыслях сестрой? Или у него это слово давным-давно вымылось из подсознания, не оставив следов? — Ты разбила матери сердце. Какая неискусная попытка манипулировать. Мог придумать что-нибудь интереснее. А она всё равно замирает, потому что эти слова оглушают, отдаваясь в голове звонким эхом. Без особого желания поворачивается к нему обратно, гордо расправив хрупкие плечи. — Только не надо давить на жалость. Голос сочится отвращением, скрывающим в глубине этого яда задетые чувства. Она этого не хотела. Никогда не хотела никого задеть. — Меня никто не жалел, когда меня запирали, морили голодом и поднимали на меня руку. В глазах загорается тот самый темный блеск, пульсирующий жгучей злобой от несправедливости. И сердце колотится, как сумасшедшее. — Мы пытались что-то сделать. — Видимо, недостаточно. Она понимала. Понимала, что пойти против Люциуса — не так уж просто, он внушает страх и унизительное желание слушаться. Но она же смогла. Её действия были нередко глупы до безумия: неуместная дерзость, непослушание, ссоры. И это влекло за собой море последствий, так что, вероятно, виновата она сама, не так ли? Сидела бы тихо — никаких последствий. Как Драко. Слушается, не перечит, и жизнь прекрасна. Нужно брать с брата пример, правда? Даже в мыслях звучит отвратительно. И она жила по такому принципу двенадцать лет? — Ты хоть понимаешь, что предала меня? — Мерлин. Не драматизируй. Закатывает глаза и делает шаг в сторону, но Драко хватает её за запястье. Не сильно, не как Люциус, но с явным желанием быть здесь главным. — Ты предала свою семью. Холодно. Этим холодом веет от щелей в каменной стене или от его тона? Или от глаз, блеснувших чем-то необъяснимым? — Нет, это семья предала меня, Драко, — и выдергивает свою руку из его длинных пальцев. Делает шаг назад, чувствуя, как взгляд его светлых глаз сверлит в ней огромную черную дыру, гноящуюся по краям. — И я даже не об этих каникулах, похожих на ад наяву, — продолжает она, покачав головой, словно подтверждая этим жестом свои же слова. Продолжает, хотя хочется бежать со всех ног от него, от его леденящей ненависти, от всей той изнурительной боли, что причинял ей его взгляд. — Я о всей моей чертовой жизни. На мой взгляд — никого, разумеется, здесь не волнующий — если уж удочеряешь ребенка, то, будь добр, относись к нему, как к родному. Но наш с тобой дорогой «отец» всем своим видом давал мне понять, как я бесполезна, как я ничтожна и что я не имею права ни на что в его доме. Прекрасное воспитание, не правда ли? Почему она говорит всё это? Почему выговаривается вместо того, чтобы гордо уйти? Любая плотина может рано или поздно разрушиться. — Я была потеряна и не знала о себе абсолютно ничего, — голос на последнем слове унизительно дрожит, и она чувствует, как печет в глазах. Только расплакаться при нем не хватало. — Любой родитель рассказал бы всю правду, даже нелицеприятную, чтобы ребенок сам сделал выводы. Но, разумеется, нет, у Малфоев это так не работает! — уже срывается на нервные, крикливые нотки. Понимая, как жалко это, должно быть, выглядит, пытается успокоиться, выравнивая тон почти до шепота: — От меня скрывали всё. Мое имя, моих родителей, да меня саму от меня же прятали, — указывает лихорадочно дрожащей рукой куда-то в сторону ключиц. — Меня воспитали совершенно не такой, какой я должна была быть. Драко не отвечает. Молчит. На последних словах даже взгляд отвел, прожигая глазами холодный каменный пол. И челюсть у него стиснута. О чем он думает? Что испытывает? Зол? Задет? Может, ему стыдно? Хотя о чем это она, Драко и стыд… очень смешно. И не найдя в его лице никакой реакции, продолжает, чтобы уже выплеснуть всё без остатка: — У меня только один вопрос. Зачем все это было? Зачем было меня удочерять? Родители тебе случайно не рассказывали, нет? А то от тебя же они никаких секретов никогда не таили. Его пробирает на смешок, какой-то нервный. Даже голову слегка назад откинул, растягивая губы в усмешке. — Ты думаешь, они искали какой-то выгоды? Тратили на тебя время, кучу денег, просто потому что преследовали какую-то цель? Серьезно? Вроде и да — думала. Это единственное разумное объяснение. А вроде — да кому она сдалась? Какая от неё может быть выгода? — Единственная цель, которую родители могли преследовать — дать тебе шанс. Шанс? В годовалом возрасте? Только родилась, а уже в чем-то провинилась. В прекрасном мире они живут. Она непонимающе качнула головой в сторону, ожидая услышать объяснения. И Драко, облизнув пересохшие губы, принялся объяснять: — Тебя хотела забрать наша «тетушка», чье имя принято в нашем доме не называть. Андромеда, — это имя сказано с таким призрением, что невольно пробегают мурашки по коже. — Которая пала ниже некуда, выйдя за грязь под нашими ногами, за какого-то грязнокровку. Мать уперлась, и был скандал. Она считала, тебя ещё можно спасти. Считала, тебя ещё можно воспитать правильно, с правильными принципами и идеями. С правильными принципами и идеями. Ей уже даже расхотелось плакать, как было в начале разговора. Стояла, ошеломленная, едва ли пропуская в легкие прохладный воздух, запихивая его почти силой, только чтобы дышать, только чтобы продолжать жить и услышать эту историю до конца. — Влияния у нашей семьи, разумеется, больше, поэтому победу в этом нескончаемо долгом споре выиграли наши родители, — и теперь в голове зазвенела стальная гордость. — Отец не был в восторге, но раз уж так хотела мать… и вот, ты двенадцать лет носишь нашу фамилию, тратишь наши деньги, живешь в нашем доме, а потом разрушаешь все возложенные на тебя надежды разом. Хорошая работа. Боже. Ей весь этот год казалось, что если бы Малфои её не удочерили, она бы жила где-нибудь в детдоме или не выжила вовсе. Благодарность из-за этого она не чувствовала, но при мысли о другой возможной жизни ужасалась до дрожи. Конечно, она нередко представляла, какой была бы жизнь в совсем ином варианте: Сириус и Марлин живы и на свободе, воспитывают её в полноценной семье, в заботе и любви. Но эта картина была слишком счастливой, слишком нереалистичной и далекой. Всё попросту не могло сложиться таким образом. Жизнь же так эгоистично несправедлива. А сейчас оказывается, что был и третий вариант. Куда ближе, чем тот идеалистический. Практически руку протянуть — и счастливая жизнь. Не с родными родителями, но с теми, кто не будет прививать нацистские взгляды, воспитывая в суровой строгости правил и отбирая нормальное беззаботное детство. Тошнота роится где-то в глотке. — Лучше бы меня удочерила Андромеда, — откровенно заявляет она, видя, как расщепляется в его глазах уверенность, освобождая место растерянности. Дымчатой, едва заметной, но она видит. Видит, что он растерян. Ожидал, что она поблагодарит, что её воспитывала не женщина, способная выйти замуж за грязь? Поблагодарит, что она жила тринадцать лет в роскошном Малфой-мэноре, а не под одной крышей с грязнокровкой? — От предателей крови, Драко — да, от тех, кого ты так открыто презираешь — я получила за последнее время столько заботы, сколько не получала за всю свою жизнь, хотя не прошло и года с того момента, как я встретила родного отца. Понимаешь, почему я сбежала? Механизм в голове, упорно трудящийся над осознанием всей ситуации, всё продолжал работать со скрипом. Да для неё в этом мире и так места нет, ни одного крохотного уголка, куда она могла бы уйти на каникулах. Потому что в Малфой-мэноре ей места нет и никогда не было, в Норе — тоже, что бы Уизли ей ни говорили по этому поводу. Сириус сам в бегах. Если бы её приютила Андромеда, а не Нарцисса, она могла бы возвращаться на каникулы с теплотой в груди, ожидать поездки домой. Хоть какое-то место в этом огромном безразличном мире она могла бы назвать домом. И она бы каждый раз ждала встречи с людьми, которых действительно могла бы назвать родителями. Или, может, они даже не стали бы удочерять её? Стали бы опекунами, но не родителями. Не стали бы её присваивать себе, как какую-то вещь, не стали бы менять фамилию, имя, оставили бы её ребенком Сириуса, не их. — По-твоему, я о тебе никогда не заботился? — практически сквозь зубы. Практически рычание, а не тихий вопрос. Веста усмехается. Нервно, натянуто. Устало потирает переносицу всё ещё дрожащими отчего-то пальцами. — Конечно, бывали у тебя иногда благородные порывы, — отвечает она, смотря ему прямо в глаза и чувствуя, как смесь из разных эмоций, словно чудаковатое блюдо сумасшедшего повара, закипала внутри. — Но после того, как я посмела не идти у тебя на поводу, вся твоя забота куда-то неожиданно исчезла. Удивительно, правда? — тон сочится иронией, и она в этом риторическом вопросе разводит руки в стороны. Перед глазами представляется, как он сейчас скривит губы в отвращении, скажет очередную мерзость в попытке указать ей её место, хотя — вот сюрприз — как уже сказано выше, ей места не было нигде. Бродячая заблудшая душа. Так и представляется. Вот, сейчас, точно скривится и скажет. Скажет. — Не забывай, что твоя лживая ересь о Сириусе Блэке — хлипкая, как карточный дом. Мне стоит только дунуть… Сказал не совсем то, что ожидала. Но всё равно в том же духе. И также выворачивает, болезненно выворачивает внутренности, как она и представляла. Он подходит ближе, как любит это делать — нависая, как хищник. Смотрит прямо в глаза, но она не прячет свой взгляд, а смотрит в ответ, опаляя горячей, вязкой ненавистью. — Это угроза? Драко усмехается, отведя взгляд в сторону, и у неё в легких почти что колет от этой усмешки. Почему он усмехается? Что она такого сказала? Стиснув челюсть, он тычет указательным пальцем ей в висок. — Включай мозг хоть иногда, ладно? Раздражение накрывает удушающей волной, и она отпрянула, отталкивая его руку. Хотела бы что-то сказать, ответить, но сердце практически пульсирует в глотке, не давая выдать что-либо хоть отдаленно связное. Не дождавшись никакой словесной реакции, он только качает головой. И уходит. Стремительно идет по коридору, оставляя её у окна одну захлебываться в собственных мыслях и эмоциях. Что это только что было? Ненависть, злость, обида застилают глаза, не давая увидеть, понять. Она не понимает, не понимает… Осознание ударяет болезненно и оглушающе. Заставив гордо выпрямленные плечи поникнуть, словно ей вогрузили на спину тонну металла. Её ложь об отце — хлипкий карточный домик. Драко стоит только подуть — и крах. Но он ещё не подул. За эти полгода — ни разу, хотя шансов было предостаточно. Он мог бы её уничтожить, даже не притронувшись собственными руками. Только раскроет кому-нибудь одному из своей глупой свиты глаза, и можно заказывать себе заранее гроб или скорее урну, потому что слизеринцы сотрут её в порошок, узрев правду. Почему он ещё этого не сделал, если так её презирает?***
По коридорам она практически летела, желая поскорее встретить хоть кого-нибудь. Поттера, Грейнджер, неважно. Просто выговориться, вылить всю ту желчь, что скопилась в легких после этого разговора, мешая дышать. Ей нужно расслабиться. Повеселиться. Выкинуть из головы лицо брата, его глаза и его голос, когда он говорил с ней. Такие стычки с людьми, которые когда-то были для тебя всем, а сейчас — никем, должны быть запрещены законом. Так нельзя. Зачем вбрасывать в уже более или менее устоявшуюся рутинную жизнь подобный густой мрак? — Он же наш враг! Он выступает против Гарри, он наш соперник, — знакомый голос заставляет замедлить ход, отрезвляя. Останавливается возле поворота, осторожно выглядывает и видит золотую троицу в крайне паршивом расположении духа. Всех словно накрыла одна и та же волна, чтобы никто не выделялся. Если шторм застал кого-то одного, по волнам злости швыряет и остальных. — Если что, я не против, что Гермиона пришла с Виктором… — как-то неубедительно и совершенно не внушительно встревает Поттер, сам растерянный донельзя. Веста говорила, что атмосфера бала заставляет людей быть проще? Забудьте. — Ты-то чего встреваешь? — неожиданно огрызается Уизли, не ожидая, что друг встанет в защищающую позицию. — Сам кинул меня на полвечера, только чтобы поплясать с… а, вот и она, — подняв взгляд, обращает он на неё первым внимание. Веста спускается в вестибюль, напуская на себя маску спокойствия, хотя эмоции после разговора с Драко всё ещё с беспощадностью терзали внутренности. — Прямо-таки легка на помине. — В чем твоя проблема? — морщится она, даже не особо понимая, что происходит. — Быть придурком вошло у тебя в привычку? Я попросила Поттера провести со мной время, и он согласился. В чем заключается твое недовольство? Вместо того, чтобы ныть, мог пригласить потанцевать ту, с кем пришел. Присоединиться к ним. Повеселиться нормально, а не плавать в этой желчи, отравляя празднество всем вокруг. — В чем?! — гнев продолжает закипать под рыжеволосой шевелюрой, напрочь растворяя рассудительность. — Друзей на девчонок не меняют! — Мы с ним тоже друзья, — невозмутимо парирует Веста, едва ли не дернувшись от того, как непривычно это прозвучало из её уст. Поттера дергает, видимо, тоже, потому что он поднимает на неё удивленный взгляд, слегка приподняв брови. Да, Поттер, наконец-таки признаю: мы друзья. Доволен? Уизли, вот, недоволен — в ответ на это заявление только фыркает. Не верит? Считает, что они меньше, чем друзья? Или наоборот больше, хотя это уже звучит до абсурдности смешно? Его не понять. Эта странная ссора имела фигуру треугольника, конфликт горел с двух сторон, поэтому когда в части «Рон — Гарри — Веста» наступила недолгая молчаливая пауза, наступило время для продолжения «Уизли — Грейнджер»: — Знаешь что? — вспылила она, тоже закипая. — В следующий раз, наберись смелости и пригласи меня раньше всех остальных, а не в самую последнюю секунду! В карих глазах блестят слезы. От этих слов, от этого зрелища злость Весты на дебильные претензии Уизли тут же сдувается, и она обеспокоенно вглядывается в лицо Грейнджер. Что она пропустила? Что между этими двумя? Неспроста Уизли выказывает такую сильную неприязнь сейчас к Краму, если учесть, что до этого он смотрел на него своим щенячьим взглядом, мечтая получить автограф. Неспроста Грейнджер так сильно задевают эти упреки. — Ты, конечно, извини, но это здесь совершенно не при чем, — с какой-то горячей неприязнью — к кому? — и одновременно плохо спрятанной обидой отвечает он, засунув руки в карманы. — Пошли, Гарри, — и кивает головой в сторону лестницы. Поттер замирает в нерешительности. И этой секунды растерянности хватает для очередного колючего недовольства. — Ну, конечно. Если хочешь — оставайся, танцуй, веселись, мне-то что. Я же всего лишь твой лучший друг, подумаешь, — пожимает плечами в напускном равнодушии и, окинув всех троих беглым взглядом, поднимается вверх по ступеням. Грейнджер отворачивается куда-то к стене, впуская в легкие кислород, пытаясь успокоиться, но, кажется, не выходит, потому что она в ту же секунду вытирает что-то под глазами, и пусть она стояла спиной, очевидно — она вытирала мокрые дорожки слез. Поттер всё ещё был потерян. Догонять друга? Остаться утешать подругу? Их с Вестой глаза встретились, и он, поджав губы, мотнул головой в сторону удаляющегося друга. Веста едва заметно кивнула и сама стрельнула глазами, но не в Уизли, а в Грейнджер, чьи плечи вздрагивали от всхлипов, которые та безуспешно пыталась заглушить глубоко в себе. Другими словами — разделили обязанности. Поттер тоже кивнул, и, еще чуточку помедлив, поспешил вверх по лестнице — догонять Уизли. Грейнджер не выдерживает, словно ноги уже не способны держать тяжесть всех этих мыслей и эмоций, и опускается на одну из ступеней, сильно ссутулившись. Веста осторожно подошла ближе, села рядом на прохладную каменную поверхность. И что в таких случаях делать? Она не умеет успокаивать. Она никогда не была способна на достойную моральную поддержку. Неловко посидеть рядом? А зачем? Как это поможет? — Что произошло? — мягко, словно прощупывая заминированную почву, спрашивает она. — Ты же всё видела, — отвечает Грейнджер, громко всхлипнув и махнув рукой куда-то за спину, на лестницу, где уже исчезли двое гриффиндорцев. — Но, мне кажется, я пропустила довольно важное начало. Расскажешь? Грейнджер прикусывает губу и мотает головой — не расскажет. Не может. Веста понимала. Знала, что когда чувства сковывают легкие, есть только два возможных состояния: либо говоришь, не в силах остановить поток слов, либо не можешь рассказать ничего, даже в общих чертах, можешь только плакать, и плакать, и плакать, пока слёзы не закончатся, оставив какую-то горькую пустоту. Но что тогда делать ей? Как помочь, если Грейнджер не в силах даже выговориться? Почему ей вообще так хочется помочь? Почему желание успокоить, утешить гриффиндорку, встало на первый план, с усилием стискивая виски? В какой момент её жизни всё пошло наперекосяк? В нерешительности Веста кладет ладонь ей на спину в попытке показать: я здесь. Ты можешь на меня положиться. Я рядом. И вдруг — Грейнджер обвивает руки вокруг плеч Весты, обнимая. Душа свои эмоции в этом — дружеском? — объятии. Веста вздрагивает в удивлении, но тут же берет себя в руки и обнимает в ответ, утешающе проводя ладонью по спине всхлипывающей гриффиндорки. Так они и сидели в этом непривычном, чуждом, неправильном объятии. Не могут назвать себя подругами, но и не подругами — тоже. Терзающиеся тоской, злостью, ненавистью. По разным причинам. Но обе — разбитые.