Центр внимания

Душа приросла к этому месту довольно быстро. Уже днем она поймала себя на дикой мысли, что ей здесь, в общем-то, нравится. Всё ещё жутко, всё ещё грязно, всё ещё напоминало жилище дементоров. Да и просто непривычно. И всё же — было здесь что-то. Величественное, грандиозное. Даже внушительные слои пыли не могли это спрятать, запутать. Её к подобному манило, и в этом было их с Сириусом большое отличие. Отличий в них двоих было много, но это не мешало прекрасно проводить время, разгребая и отдраивая благороднейший и древнейший дом. Произошедшее утром упорно игнорировалось. Пользуясь очередным заклинанием наподобие Тергео, или Экскуро, при особо запущенных случаях в процессе уборки, она время от времени предпринимала заведомо тщетные попытки узнать, что ему снилось. Он в ответ либо отшучивался, либо едва заметно раздражался. В конечном итоге довольно-таки твердо бросил, что тема закрыта, и увел разговор в совершенно другую степь. Губка всё не желала слушаться. Стоило Весте уменьшить собственную концентрацию хоть на миллиметр, как та сразу переставала тереть обшарпанные шкафчики под действием волшебной палочки. Как вообще миссис Уизли и Андромеда это делали? У них миллион бытовых принадлежностей могли упорно и продуктивно трудиться одновременно, пока они сами занимались совершенно другими делами. — Не переживай, не все заклинания могут получаться с первого раза, — ободряюще похлопав поникшую дочь по плечу, говорит Сириус и подходит к одному из шкафчиков. Раскрывает в поисках чего-нибудь съестного. Они оба сошлись на том, что в четыре часа было бы уже неплохо так пообедать. — У меня обычно — с первого. Ей же правда обычно даются все формулы, не просто же так она выбрала бы Чары в качестве предмета, который преподавала бы в школе. Трансфигурация или Чары. С практикой у неё всегда всё было в порядке. — А ты часто пользовалась бытовыми? — изогнув одну бровь, усмехается он и закрывает дверцу пустого шкафчика, в котором поселилось пару пауков на плотной паутине. Не часто. Зачем, если были домовики? — Это нормально, что в какой-то области у тебя что-то получается, в другой — нет. Взрывные, например, тебе даются ого-го как неплохо. Сам видел. На секунду мозг тормозит, потому что как это — видел? Она только описывала ему, как сбегала от Пожирателей. Никто не видел. И вдруг — вспоминает. Третий курс. Спасение отца из башни, в которую уже направлялись дементоры, чтобы запечатлеть поцелуй. Бомбарда. Как в другой жизни. Причем Бомбарду использовать подсказала Грейнджер. Вот у кого всё всегда получается с первого раза. Ей не завидно, просто… Что уж там скрывать и лгать даже себе в мыслях: завидно. У Грейнджер и бытовые, и боевые заклинания получаются всегда. С первого раза. Что вообще Грейнджер не умеет делать? Разве что летать, но и у Весты с этим проблемы. Так что — да. Так что — завидно. Бросив это неблагодарное дело с дурацкой губкой, Веста присоединятся к поискам. Как оказалось, тщетным. И что делать? Сириусу выходить строго запрещено, хотя, по его словам, его этот запрет особо не волнует, а Веста не имеет ни малейшего понятия, где ближайший магазин. Более того — Сириус не хочет её отпускать одну. — А Кикимер не может сходить за продуктами? Это же то, что домовики делают. Заботятся о доме. — Обычно — да, но этот у нас особенный, — сев за стол и расслабленно закинув локоть на спинку стула, отвечает он. Задумчиво оглядывает помещение, видимо, размышляя, что ещё можно было бы сделать, и одновременно с тем объясняет: — Он любой приказ перекрутит удобным ему образом. Принесет гнилые картофелины или что-нибудь в этом роде. Лишь бы мне насолить. Это, наверное, первая подобная ситуация, с которой Веста сталкивается. Чтобы домовик портил жизнь своему хозяину? Или хотя бы пытался это сделать? А что насчет чистых помыслов и преданного сердца? Всё их существование основано на служении. Это ж насколько нужно… — Настолько терпеть тебя не может? — Настолько. И ты мою учесть, разумеется, разделяешь, как ты могла понять по его вчерашнему красноречивому бормотанию. При слове «бормотание» вспоминает не оскорбления эльфом, а другое. То ужасное, болезненное «нет» и страх, что сочился в глазах проснувшегося. Веста смотрит на отца и снова возвращается к мыслям, которые должны были быть, как и вся тема, закрыты и забыты. Как часто ему снятся кошмары? И не по этой ли причине он так упорно утром пытался убедить её, что начать уборку прежде всего следует с какой-нибудь комнаты, чтобы у Весты была своя спальня? Из всех комнат для Весты они выбрали комнату Регулуса. Точнее, выбрал Сириус, она была скорее против, чем за. Не хотелось осквернять своим присутствием обитель уже умершего человека, вдобавок брата своего же отца. Сириус сказал на это наплевать, не станет же комната теперь пустовать вечно, более того — эта комната была ближе всех к его собственной спальне. Так будет спокойнее. А обустройство ей должно было понравиться: Регулус тоже был одержим Слизерином (при слове «тоже» из уст отца Веста закатила глаза). И ей в ней действительно понравилось, хотя пришлось тщательно очистить стену и рабочий стол от вырезок о Том-кого-нельзя-называть. Чтобы не раздражать отца очередными расспросами о его кошмарах, она не спрашивает и не упоминает. Нужно думать о другом, о еде и пустом желудке их обоих. Думать, думать… Придумала. — Кикимер, — зовет она, оглядываясь, словно он был где-то здесь, в столовой, только прятался в шкафах. Не откликается, конечно. — Он же уже должен меня слушаться, да? — уточняет у отца. — Теоретически, да, но он существо непредсказуемое, — как-то равнодушно взмахивает он рукой в воздухе. Не верил, что можно заставить этого домовика слушаться. Конечно, не верил. А у Весты снова гриффиндорская суть проснулась вперемешку с чертами собственного факультета, слизеринского. Ядерная смесь. — Кикимер! — настойчивее зовет она, чувствуя в голосе нервные нотки, и с хлопком в гостиной появляется то худое бледное, сгорбленное тельце. — Да, молодая госпожа? — отзывается он, согнувшись в поклоне. — Отвлекает от важных дел… если бы моя дорогая хозяйка знала, на чей зов её Кикимер вынужден откликаться… ах, если бы она знала… — снова начало свой разгон его безумное бормотание. Раздражение втянулось в легкие вместе с воздухом сквозь стиснутые зубы. Она подходит к столу и берет кожаный кошелек. — Это дохлый номер, — выдыхает Сириус, качая головой. — Только деньги потратим. Веста не обращает на это внимание. Приподнимает кошелек, словно без этого домовик бы его не увидел. Учитывая его полубезумное состояние — всё возможно. — Кикимер, я приказываю тебе отправиться в Косой переулок и купить еды. Побольше. Мяса, овощей, крупы… Эльф снова сгибается в поклоне, до жути медлительном, а когда разгибается, в его глазах виден недобрый блеск, и рот искривлен в подобие жуткой ухмылки. — Как госпожа прикажет… — откликается он, протягивая свою тоненькую руку к кошельку. — Кикимер купит, купит… Веста смотрит на отца, на лицо, выражающее «Я же тебе говорил». Терпеть не могла такое выражение у кого бы то ни было. Терпеть не могла, когда она в чем-то не права. А всё из-за чего? Из-за кого она не права? Из-за дурацкого домовика, что должен быть покорной тенью, которую даже не видно в доме, но плоды его трудов — видно. Здесь наоборот. Само ворчание на тонких ножках они с Сириусом лицезрят полдня, зато труда — никакого. Отвращение роится в горле. — Кикимер, — жестоко обрубает она его тихое, почти неразборчивое бормотание ледяной сталью в голосе. — Покупай только ту еду, которую купил бы своей почившей, любимой госпоже. Только то, что не стыдно было бы поставить перед ней на стол. Это приказ. Старые, обычно ссуженные в узкую щелочку глаза округляются в испуге, смешанном с неподдельным удивлением. — Есть, госпожа… как молодая госпожа прикажет… — ещё один унизительный поклон. — Что возомнила себе эта подлая, жалкая осквернительница рода… как смеет она упоминать дражайшую, светлую память госпожи… — Кикимер! Ты слышал приказ? — Эльф кивает, склонив свою лысую морщинистую голову. — Что ты купишь? — То, что пожелала бы видеть на столе моя почившая госпожа. Эти слова отдают такой неохотой и брезгливостью к Весте, что та почти что чувствует томительное удовлетворение от того, что домовик всё равно ничего не сможет с этим делать. Как бы сильно он ни хотел, он выполнит приказ. Такова его сущность. — Прекрасно, — уголок губ приподнимается. — Что именно? — Свежее мясо, крупы, спелые овощи… — Тогда иди и купи. Ничего с продуктами не делай, доставь их в первоначальном виде прямо сюда, на этот стол, — она указывает рукой на дубовый стол, что они утром еле оттерли от въевшихся пятен. — Ни с кем не разговаривай, нигде не блуждай, только в магазин и обратно. Понял? Вроде бы — всё продумала. Кикимер, по словам Сириуса, креативен в непослушании, но мозг у неё сейчас работал усиленно, стараясь восполнить все дыры, все вероятные способы насолить молодым хозяевам. — Понял, госпожа, Кикимер вас понял… — закивал Кикимер и принялся снова что-то бормотать, сгорбившись. — Тогда ступай. Веста брезгливо вкладывает кошелек в протянутую всё это время худую руку эльфа. Длинные пальцы крепко сжимают его. Хлопок — и Кикимер испарился, словно здесь никого и не было. — Вот это строгость, — с добродушной издевкой усмехается Сириус, поднявшись из-за стола. — Ты прямо-таки напомнила мне мою матушку. Хотелось бы воспринять это за комплимент, но это как воспринять за комплимент «ты — старая, холодная карга без сердца». — В любом случае, ты — маленький гений. Что бы я без тебя делал? Просил бы кого-то из Ордена привезти продукты. Что очень и очень унизительно, ведь Блэки по определению не могут быть настолько беспомощны, что не в состоянии купить даже еды. *** Всё прошло довольно-таки гладко. Холодильник и шкафчики были заполнены нормальной, свежей едой, Кикимер отрапортовал, что ни с кем не говорил, даже с продавцом, из-за чего пришлось тыкать пальцем в определенные продукты вместо того, чтобы просто сказать. Вроде было стыдно, что не продумала этот момент, а вроде — совесть кротко пряталась где-то в пыльных уголках, когда речь заходит об эльфе, способном любую лазейку перекрутить для своей выгоды. Его речь после этого сопровождалась ещё большей концентрацией яда, гнили и презрения. Ну как же, упомянула всуе дорогую хозяйку, заставила слушаться… беспредел. Несмотря на успех, Блэки не рисковали приказывать Кикимеру приготовить обед. Можно, конечно, ему запретить плевать в еду и ещё как-либо портить, но невозможно учесть всех вариантов событий, что взбрели бы в голову креативному в своей озлобленности домовику. Ещё более озлобленному теперь, к тому же. Обед они приготовили сами, максимально простой, потому что оба не увлекались готовкой, быстро опустошили тарелки за непринужденным разговором и продолжили уборку — разгребали комнаты, заставленные разным ненужным хламом. Уизли понадобятся спальни, и сейчас, конечно же, до состояния чистоты их довести невозможно физически, но хотя бы освободить пространство от старых шкафов и складов барахла следует. Разные изящные реликвии с изображением блэковского герба и выгравированным девизом «Чистота крови навек» Сириус бесцеремонно кидал сразу в мусорный мешок. Изредка Веста выцепляла что-то из его рук и просила оставить. Например, большую брошь, усеянную драгоценностями, что выгодно смотрелась бы на некоторых её нарядах, или серебряное кольцо, пусть и с изображением герба, но очень и очень красивое. Жаль только, что больше её пальца. В несколько раз. Потому что вроде как мужское. — Его носил Регулус, — с какой-то тоской в глазах констатирует отец, рассматривая болтающееся на тонком пальце Весты украшение, которое она все равно решила померить, и так уже осознавая, что оно больше. — Можем его уменьшить под твой размер, если оно тебе понравилось. Горечь в его тоне передалась ей по воздуху, заставив нервно сглотнуть, касаясь кончиками пальцев другой руки геральдического знака. — Можем и выкинуть, если тебе не хочется на него смотреть. Сириус как-то отстраненно, задумчиво мотает головой, словно оставался в разговоре только какой-то своей самой дальней частью сознания, а в остальном — прочно утопал в своих неозвученных мыслях. — Нет, нет… оставим. Для тебя — всё, что угодно. Так и не выбравших из пут собственных размышлений, он принимается за стоящий у стены платяной шкаф со сломанной резной дверцей и мутным зеркалом на её обороте. Старые, истерзанные молью вещи своих родителей он также, как и реликвии, бросал в мусор без разбора, отчего воздух вскоре наполнился ещё большей концентрацией пыли. Веста раскрыла окна и взялась за постель. Стянула затхлое постельное белье, очистила матрасы и изголовье кровати заклинаниями, которые за эти сутки получались уже куда лучше, и оба Блэка так и не продолжили разговор о Регулусе. Оба копались в молчании. Пугало, насколько отец ненавидел этот дом. Пугало, что Весте он, напротив, чем-то нравился. И пугало, что отец не может из него сделать ни шагу. Так можно и рассудка лишиться. — Надо же, вы только посмотрите, — через какое-то время разорвал Сириус тишину и присвистнул, доставая из низа шкафа пыльную, скомканную кожаную куртку со следами от складок. — Думал, потерял. Наверное, дома оставил при побеге. Встряхнув её, он развернул её в сторону Весты, чтобы дочь оценила находку. — Ну? Как тебе? В шестнадцать лет только в ней и ходил. Матушка жуть как злилась. Улыбнувшись, Веста протягивает руку и касается пальцами черной слегка потрескавшейся кожи. Выглядит очень даже неплохо. — Я надену? Он удивляется, вскинув брови. И протягивает куртку, которую Веста тут же натягивает, практически утопая в ней, пусть отец и был подростком, когда её носил. От неё удушающе пахнет сигаретами и одеколоном. Приятным, но резковатым, словно Сириус обливался им галлонами. Смотрит на отца, раскинув в стороны руки, которые даже не было видно из-за длины рукавов, и встречает в ответ его улыбку. От этого в уголках его глаз видна легкая сеточка морщин. Ему же всего тридцать пять. — Мне идет? — интересуется она скорее в шутку, понимая, как нелепо, должно быть, выглядит. Могла бы сама взглянуть на себя в мутное зеркало шкафа, но поворачивается к своему отражению спиной, показывая свой внешний вид отцу. — Тебе всё идёт, — отвечает он, привычно заключив её лицо в ладони и коснувшись губами её лба. Эти слова, напомнившие другого человека, говорящего их, практически вспарывают. Веста продолжает улыбаться, но это становится в тягость, уголки губ так и норовят опуститься под тяжестью нахлынувших мыслей. Драко. Драко, Драко, Драко… как можно, даже отсутствуя в её жизни, причинять столько тупой боли? Почему он засел в её голове так прочно, почему пустил в память свои клешни, пусть она и не видела его уже вторую неделю и жила без него уже более, чем счастливо? Это было первое лето без него. Непривычное, но прекрасное. Прекрасное до тех пор, пока она не возвращается мыслями к нему, к человеку, который когда-то был центром её вселенной, единственным, кому она когда-то доверяла. Теперь центр вселенной сместился, но предыдущий обладатель этого звания оставил в памяти рубцы, ставшие шрамами. А некоторые шрамы не свести даже магией. Чтобы не тратить время, вечером они разделили обязанности: Веста — ужин, Сириус — продолжение уборки. Более того, в одной из комнат они случайно обнаружили несколько украшений, что сочились какой-то темной, зловещей энергией; если присмотреться, можно было даже заметить более плотное, густое скопление воздуха и пыли вокруг них. Сириус настрого запретил Весте к этому приближаться до появления в доме Грюма или хотя бы Люпина. Не то чтобы она была удивлена. Сам дом почти кричал о том, что здесь — кладезь артефактов темной магии. Иногда подрагивали дверцы шкафчиков без причины, иногда половицы скрипели сами по себе, больше напоминая протяжный, воющий стон боли, иногда стол в гостиной трясся, словно оттуда пыталось что-то вырваться и разорвать всем присутствующим глотки. Картины вечно переговаривались между собой, шепотом напоминая вой ветра, старый непослушный эльф продолжал слоняться по дому, сокрушаясь над тем, что поганая осквернительница крови посмела присвоить себе собственность дорогого почившего господина, хотя она ещё даже не начала носить то кольцо. Сомневалась, стоит ли бередить раны отца. Это жутко. Ей казалось, ей здесь нравится, но нельзя не признать — здесь до одурения жутко. Словно попала в очередной рассказ Эдгара Аллана По и не могла найти из него выход, блуждая по путаным мрачным коридорам, как по лабиринту. Ходить одной по дому ей не нравилось, в жилах от этого пугающего одиночества холодило, но сейчас следовало позвать отца с верхних этажей. Оставив пышущий жаром ужин на столе, она поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. Эту лестницу она не выносила: над ней в стеклянных мутных колбах покоятся отрубленные головы домовиков по традиции, заложенной Элладорой Блэк. Надо бы снять, но прикасаться к этому… мерзость. Прошла по мрачному коридору, освещая себе дорогу Люмосом. Портреты шептались, навевая мурашки по коже, и половицы под ногами скрипели из-за своей затхлости. Сердце застучало быстрее, будто она не в своем же доме, а в обители врага, в котором на тебя может напасть и разорвать в клочья что угодно. Последний раз она видела отца в большой ванной комнате, он магией отдраивал каменную поверхность ванны. Завернула туда, но увидела лишь пустой мраморный черный пол. И где его искать? Надо было, как делала Андромеда, свернуть записку и пустить по комнатам в поисках адресата. Сердце стучало, стучало… должно быть, Сириус в гостиной. — Мерзость… непозволительно… Веста озирается, чувствуя, как напрягаются мышцы, почти до боли. Снова Кикимер шастает? Не найдя источник звука, она качает головой, пытаясь утихомирить бушующее в грудной клетке сердце и рваное дыхание. Показалось. На секунду прикрывает глаза, устало проведя ладонью по лицу. Расправляет поникшие плечи и собирается сделать шаг в сторону гостиной, но взгляд цепляется за протянутую к ней серую руку. Вскрикивает, припадая спиной к противолежащей стене. Палочка, сжатая в руке, выхватывает светом пол, оставив ту руку и её владельца где-то в густой темноте. Шаги. Сириус лихорадочно шарит Люмосом по коридору, пытаясь увидеть источник звука, и, увидев перепуганную дочь, подрывается к ней. — Веста! Что случилось? Веста не отвечает, мотая головой, только поднимает свою палочку. Теперь, когда рядом отец, уже не так страшно взглянуть. Что это было? Свет попадает на стоящую на комоде каменную статуэтку. Серую, будто бы вытянутую вперед. Это же просто подставка под украшения. Кто делает подставки под украшения в виде руки? Посреди коридора? Звучит ещё одно «Мерзость», Веста переводит палочку в ту сторону и видит перекосившийся, потемневший от старости портрет. — Боже мой, прости… прости, — бормочет она, бросив на Сириуса виноватый взгляд. — Я подумала, что это кто-то стоит. Прости, я не хотела тебя перепугать…Мерлин, я такая трусиха. Сириус облегченно выдыхает, возведя взгляд к потолку. Можно было только гадать, что он подумал, услышав испуганный крик дочери где-то из темных коридоров. — Ничего страшного. Не переживай, это ничего страшного… даже опытным мракоборцам в этом милом местечке может быть не по себе. Главное, что ты в порядке. Отец взмахивает палочкой в направлении изящного черного канделябра около той статуэтки на комоде, и коридор заполняется хоть каким-то теплым светом помимо двух светящих синим палочек. Статуэтка была сделана до невозможности реалистично. Пусть и было заметно, что она каменная, серая, но были прорезаны даже крохотные морщинки, а на кончиках пальцев разместились длинные ногти, больше походящие на когти зверя. На безымянном и среднем пальцах висела потемневшая от времени цепочка. — Лучше не трогай, — предупреждает Сириус, когда она протянула руку, чтобы посмотреть поближе. Тут же отдернула, как от огня, вопросительно посмотрев на отца. — У предков были извращенные методы охранять нажитые драгоценности. Когда я был подростком и хотел рассмотреть часы на похожей подставке — не знаю, та ли эта — она схватила меня за запястье и чуть не переломила мне кость. Еле отцепил. Будь осторожнее. Всё желание рассмотреть поближе безвозвратно растворяется, и Веста не только опускает руку, но и отходит, на всякий случай, на шаг назад. Окидывает взглядом весь коридор с уже привычными изодранными обоями и двумя извивающимися змеями, держащими витраж с распростертым на треть стены гербом рода Блэк. — Мне, конечно, нравится готика, но в некоторых моментах тут уже перебор. — Только в некоторых моментах? — усмехается Сириус, привалившись плечом к стене. — Весь дом — сплошная свалка ненужного хлама. Спалить его дотла — и то мало будет. Смрад тлена и безнадеги уже впитался в воздух и землю. Здесь жутко и кое-где неприятно до тошноты, но чтобы аж до тлена и безнадеги? Они смотрели на это место по-разному, под разными углами. Сириус смотрел через призму пережитого, и Весте бы очень хотелось проникнуть в его голову, узнать, понять. Хотя внутренний голос твердил — нет, не хочет, это самообман. Если она проникнет в его воспоминания об этом месте, есть риск увязнуть в скользком болоте. — Как ты дожил здесь до шестнадцати лет? С такой-то ненавистью. — Сам не знаю. Стоило ещё будучи младенцем всё понять и уползти отсюда к чертям, — смеется он, положив Весте ладонь на спину, чтобы вместе пойти в сторону лестницы. Только сейчас она вспомнила, зачем вообще сюда пришла, но ужин отошел куда-то на второй план. Остынет — разогреют. Волшебники они или кто. — Меня с семьей объединяла глубокая, взаимная неприязнь, — продолжает рассказывать он отрешенным, задумчивым тоном, пока они миновали половину коридора. — Ссорились каждую секунду моей жизни. Если не поссорились — значит, день прошел зря, — снова смеется он. Почему он продолжает отшучиваться? Это же не смешно. Вся эта ситуация — не смешная вовсе. Она чудовищна. Ссориться ежедневно… можно сойти с ума. Но, возможно, будь у Весты больше твердости характера в детстве, всё заканчивалось бы тем же. Откуда вообще взялась у неё та кротость, покорность и желание увильнуть от проблемы, вместо того чтобы отстаивать свое? Это совсем не похоже на Сириуса. И совсем не похоже на Марлин, если судить о ней по немногим рассказам. Малфои перекроили её характер от и до. Что было бы, если бы она не встретила на третьем курсе отца? Так и жила бы до конца жизни по правилам, что она где-то в глубине своей сущности глубоко отторгала? На лестнице он сделал несколько шагов вниз по ступеням, оказавшись из-за этого примерно на одном уровне с дочерью, и повернулся к ней. — Знаешь, я сейчас вспоминаю фразу, которую однажды при ссоре сказал брату… не то чтобы я помню все наши ссоры, всего не упомнишь. Но эти слова почему-то отложились в голове, — и в его глазах отпечатывается глубокая задумчивость. Снова был не здесь, а в воспоминаниях, прокручивал что-то перед глазами, наверняка слышал звон собственного и братского голосов. — Что ты ему сказал? — осторожно спрашивает она, когда пауза затягивается. Сириус натягивает усмешку на губы, но уголок губ нервно дернулся. Оживая, скользит взглядом по лестнице и коридору второго этажа, словно рассматривая впервые. — «Ваши души такие же гнилые, как этот дом, и так же черны, как ваша драгоценная фамилия». Вау. Так не похоже на отца. Ей почему-то казалось, что ему несвойственны высокопарность в речи, излишний драматизм и пафос. А эта фраза — как со страниц какой-либо книги. Может, она вовсе не знает своего отца? — И что он тебе ответил?.. Он дергается, переведя на дочь рассеянный взгляд. Видимо, не ждал, что она спросит. Поколебался, думая, отвечать ли. — «Не забывай, что ты тоже Блэк». Не забывай, что у тебя тогда тоже душа черна, — гласит смысл этих слов. Неужели фамилия способна определять человека? Нет, разумеется, это не так. Она смотрит на отца, Сириуса Блэка, и видит самоотверженного, смелого мужчину, который в Первую магическую потерял практически всё, но все равно вступил в ряды заново собравшегося Ордена Феникса во Второй. Она смотрит на тетушку, Андромеду Блэк, и видит женщину, которая осмелилась пойти против семьи ради любви; которая, пусть и безмерно боится за дочь, но гордится тем, что та помогает людям и борется с беспощадной тьмой. Она смотрит на свое отражение в зеркале и видит… кого она видит? Учится на Слизерине, факультете, что презирают остальные три, потому что оттуда выпустилось наибольшее количество темных магов и Пожирателей Смерти. До тринадцати лет внимала наставлениям человека, которого боялась, лгала, говорила не то, что думает, лишь бы её не трогали, льстила и говорила о других за спинами. Душа источала сухое, холодное равнодушие, безразличие к другим людям. Сейчас что-то изменилось? И до этого она могла помогать. Помогала, поддерживала, выслушивала Драко. Просто теперь круг людей, которым она хотела и пыталась помочь, расширился, в него тесно втиснулись Поттер, Грейнджер и, разумеется, семья. А остальным? У неё не было той самоотверженности гриффиндорцев и эмпатичной чуткости пуффендуйцев. Проблемы тех, кто не входит в её близких круг, ей всё ещё были глубоко безразличны. Так может, фамилия всё же способна влиять на человека? *** Веста окаменело лежит поверх серовато-пурпурно-синего покрывала, и взгляд сверлит герб Слизерина, заключенный в изящный ромб посреди голубоватой стены. Уже и ужин прошел, и какое-то время после него, а она всё ещё думает. О том. О разговоре. Нет, не может же она быть такой же, как семейка Сириуса. Она бы тогда точно с отцом не сумела поладить. Или, может, он ещё просто не до конца узнал её? Всё ещё надеется, что она скорее как он, а не как Малфои? А она сама-то понимала, «скорее как» кто она? К кому она ближе? Люди, в основном, делятся на два типа. Конечно, есть миллион оттенков и подуровней, но если не влезать глубоко в эти дебри, — два. Те, кто не оставят в беде. И те, кому глубоко наплевать. Отнести себя к первой группе было бы смешно. Отца она бы утопающим в проблемах не оставила, всех Тонксов — тоже, Поттера и Грейнджер — естественно не оставила бы, и, может, семейство Уизли тоже, они же ей помогли. А если бы это был вовсе какой-то третий, чужой человек? Уизли же помогли ей, даже не зная её. Приютили. Считая её типичной слизеринкой, сестрицей одного из самых презираемых ими учеников. Если бы к ней за помощью обратились какие-нибудь, например, Чанг или Долгопупс, она бы помогла? Может быть, только если не упасть в глазах других. Тех, кто связывает её с Чанг или Долгопупсом далекими, тонкими нитями. Но это же неправильно. Когда помогаешь кому-то, нужно делать это искренне, из-за своих внутренних установок, а не из-за мнения других. У неё искренности в подобных альтруистичных вещах — пару грамм. Эти размышления грызли её, заставив настроение упасть куда-то на уровень дна и теперь колыхаться там в тщетной попытке подняться. И как она объяснит отцу, почему потускнела? Вряд ли он заметил, она все время натягивала улыбку при разговоре с ним за столом, но сейчас улыбку натягивать не хотелось, лицо словно окаменело, замерзло в одном положении. Может быть, с ним больше и не нужно будет разговаривать. Он сказал, что ему нужно отправить пару писем, именно поэтому она сейчас не болтала с ним, а лежала погрязшая в своих мыслях в комнате некогда Регулуса. Хотела, на самом деле, прочесть пару глав, но не выходило сосредоточиться на строках, поэтому раскрытый роман так и лежал на прикроватной тумбочке недочитанный. Уже почти ночь, поэтому, вероятно, она может и не выходить больше из комнаты. Скажет, хочет спать. И прятать свою тоску тогда уже не будет нужды. Разбивая эти надежды вдребезги, громкая музыка — настолько громкая, что даже хрупкие стены едва заметно затряслись — наполняет дряхлый дом. Веста вздрагивает и поднимается из лежачего положения в сидячее, нахмурившись. Музыка разбудила портрет Вальбурги, и та разражается очередными причитаниями, обычно оглушающими, но сейчас — едва ли разборчивыми на фоне более громких, но приятных звуков. В голове — ни одной мысли. Ни одной догадки, что это вообще может значить. Наверняка, если бы дом не был защищен магией, соседи бы уже яростно стучались в дверь, лишь бы эту раскатистую мелодию оборвали и дали поспать. Веста поднимается с постели и бредет к лестнице, подсвечивая себе дорогу палочкой. Уже старается не обращать внимание на готические ужасы дома, смотрит прямо перед собой, пытаясь понять, откуда звук. Звук приводит её на второй этаж, в большую гостиную. — И что это значит? — чуть громче, чем обычно, спрашивает Веста, чтобы перекричать льющуюся из старого пыльного проигрывателя музыку. Два темных дивана, покрытых изящным узором, отодвинуты к стенам, оставляя посередине комнаты больше места на истоптанном толстом ковре. — Ты говорила, что любишь вальс, — раскидывает он руки в стороны, словно все очевидно. Любит. И даже эта мелодия напоминала одну из таких, что включали на этих всех семейных сборищах, одну из таких, под которые кружили множество пар, и она в том числе, пусть и была ещё малюткой, не больше двенадцати лет. Веста прищуривается, потому что до неё наконец доходит смысл происходящего. Да вы шутите. — А ты говорил, что терпеть не можешь. — Иногда можно и размять кости. Пока совсем не одряхлел. Сириус. Одряхлеть. Ну да, ну да… Веста наклоняет голову в бок, растянув губы в усмешке. Смотрит на отца, который выглядел усталым, но серые глаза его блестели. Что на него нашло? Она не удивится, если выяснится, что она просто заснула на своей постели поверх покрывала, и это какой-то реалистично-нереалистичный сон. — Да брось ты, после целого дня нудной уборки в этом отвратном доме мы заслуживаем чуток повеселиться. — Отец подходит ближе и с напускной торжественностью прячет одну руку, согнутую в локте, за спину, как делали где-нибудь в девятнадцатом веке. Другую — протягивает Весте в приглашении. — Не окажете ли мне честь, юная леди? Выглядело это забавно. Его длинные темные волосы слегка растрепаны, рубашка не глажена, потому что дома кроме них двоих все равно никого нет, и одна пуговица, верхняя, вовсе отвалилась и затерялась где-то в хламе других комнат. — Разумеется, — приняв правила игры, отвечает Веста и присаживается в шуточном реверансе. Её внешний вид тоже не для танцев: домашние штаны и растянутая кофта, которую она сегодня надела, только потому что её не жалко испортить, копаясь в этой свалке. Протягивает ему руку, и отец кладет ладонь ей поверх ребер, а она ему — на руку чуть выше локтя, потому что до плеча было бы неудобно тянуться. Разница в росте значительна. — Если ты полагаешь, что я буду соблюдать все тонкости, то готовься разочароваться. Я планирую отдавить тебе все ноги и не попадать в ритм, — говорит он ей на ухо, и она смеется, но этот заливистый смех утопает в начавшемся нужном проигрыше. Вопреки этим словам, он танцует и ведет уверенно. Твердости в их шагах нет, скорее просто кружатся в шутливом вальсе примерно на одном месте, но это было в несколько раз лучше, чем все «идеальные» танцы за все её отрочество. Она держала за руку единственного в мире человека, которого хотела сейчас видеть рядом, в кои-то веки не думала о внешнем виде и просто наслаждалась моментом, пусть и находясь в этом жутком, пугающем доме. — Бабушка всё ещё кричит, — напоминает она, слыша неразборчивый ор с первого этажа, не до конца заглушаемый музыкой. — И пусть кричит, сколько хочет. Может, хоть раз в жизни выдохнется, — усмехается Сириус, и прокручивает Весту под своей рукой. Она смеется и возвращается в прежнее положение, уткнувшись сияющей улыбкой в плечо отца. На разных мероприятиях нельзя было во время танца даже смеяться. Легкая, сдержанная улыбка — да. Заливистый искренний смех? Под строгим запретом. И перед глазами всплывают не его плечо, не гостиная Блэков, а картинки. Разные, живые, слепящие. Её первый «бал», её уроки танцам, громкая музыка на всю бальную и разговоры гостей. Перед глазами лицо Драко, не выражающее отвращение, а смеющееся в сторонке с очередной её шутки над высокой худощавой женщиной в нелепом платье, больше напоминающей старую косулю. Перед глазами лицо приемных родителей. Нарцисса смотрела одобрительно, когда она вежливо беседовала с занудным, скучным мальчишкой на год её старше. Люциус смотрел холодно, даже когда она делала всё по традиционным правилам и не выказывала ни капли неповиновения. Люциус всегда смотрел холодно. Что бы она ни делала. Перед глазами его яростный взгляд. Перед глазами его брезгливость. Его голос, говорящий, какое она ничтожество и разочарование. Перед глазами рука, что замахивается для пощечины по хрупкому девчачьему лицу. Перед глазами холодные стены поместья, одинокая комната и одинокий воздух, которым даже дышать больно. Отчаяние, обида, несправедливость. Холод, голод, тоска и робкие, глупые надежды. Веста не выдерживает. Улыбка сползла с её лица, омрачая лицо, и глаза неприятно щиплет слезами. Любая плотина, даже самая крепкая, в данном случае — практически бетонная, может дать трещину. Сириус замечает не сразу. Замечает, только когда она, окончательно увязнув в воспаленных мыслях, чуть ли не путается в ногах, и ему приходится её подхватить крепче, чтобы она не потеряла равновесие. Обеспокоенно вглядывается в её лицо, в её полный отстраненных мук серый взгляд. — Веста?.. Она качает головой, одной рукой прикрывая лицо. Ему незачем видеть её слезы. Глупые, беспочвенные, детские слезы. Нужно взять себя в руки, быть сильной, взрослой. После целого года погребения этих эмоций глубоко в закромах души, нельзя просто взять и выудить их наружу, отравляя собственное существование. Нельзя. Отец обхватывает пальцами её запястье, осторожно, не причиняя боли, и уводит его в сторону, открывая вид на её покрасневшее от плача лицо. А слезы все текли, текли. — Веста, малышка, что случилось? Да. Да, что случилось? Всё прекрасно. У Весты всегда всё прекрасно, она же всем так говорит. Почему она просто не может поверить в собственные слова? Ложь уже не так убедительна для нее самой? Он заключает её лицо в ладони, большими пальцами вытирая мокрые от слез щеки. — Я солгала, — говорит она едва ли внятно, всхлипывая. — Я солгала, сказав, что мы просто поссорились. Когда я сказала, что все в порядке… — снова всхлипывает, содрогаясь от этого всхлипа практически всем своим хрупким телом. — Я не в порядке, пап. Я хотела быть сильной, но я слабая, я просто… просто жалкая. Я не справляюсь. Плотина дает не только трещину. Разламывается целиком, под натиском огромной, разрушительной волны. И она не была к этому готова. Не была готова к тому, что утонет и практически захлебнется в этой ядовитой, склизкой грязи. Сириус привлекает её к себе, обняв. Не так, как утром. Утром было крепко, чтобы заглушить собственные эмоции, сейчас — мягко, осторожно, как маленькое хрупкое создание, которое можно разбить, подобно фарфору. Она и без того была разбита. — Тише, тише… всё хорошо, — предпринимал он попытки успокоить, положив ладонь ей на макушку, пока она всхлипывала ему куда-то в плечо. — Ты можешь мне всё рассказать. Конечно, ты не жалкая. Кто сказал тебе такую глупость? Кто сказал ей такую глупость. У неё был на это ответ. О-о, у неё был прекрасный, развернутый ответ на тему того, кто, когда и почему называл её жалкой. И она ответила. Когда рыдания прекратились, уступив болезненному, безжизненному затишью, она рассказала. Сидя на диване, пока он сидел на корточках прямо перед ней и держал её за руку. Всё. Рассказала всё, не укрывая мелочей, не утаивая то, что душило прошлым летом её по ночам в рыданиях, то, что мучило её и терзало, оставляя лишь мрак в памяти, которая должна была быть заполнена светлыми детскими воспоминаниями. — Сукин сын. Ублюдок. Не собираюсь я больше сидеть здесь, как послушная псина на цепи, зная, как этот подонок с тобой обращался. Сириус мерил комнату шагами, вскипая от безграничного гнева. Осанка напряжена, кулаки сжаты, на челюсти желваки ходят. Веста сидела на краю дивана, неловко сцепив пальцы в замок и разместив их на коленях. — Пап, прекрати… Очевидно, он не прекращает. Ещё больше путается в месиве собственных бурлящих мыслей, и видимо эти мысли доходят до точки невозврата. И злость накрывает его с головой. С оглушительным грохотом он скидывает все стоящие на рояле около камина вещи. Изящная темно-синяя ваза разбивается, усеивая ковер многочисленными осколками, и исписанные бумаги с шелестом разлетаются по всей комнате вслед за двумя статуэтками. Теперь понятно, в кого у неё этот чудесный способ выплескивать эмоции. — Пап! — не выдерживает она, вскочив на ноги. Подходит ближе, хватает отца за руку и разворачивает к себе. Он должен её послушать. Ни к чему хорошему его лютая ярость не приведет. У обоих глаза полыхают чем-то темным. Смотрят друг другу в глаза, почти не моргая. — Это того не стоит, — вкрадчиво и тихо говорит она. Музыка уже давным-давно перестала играть. — Стоит, — цедит сквозь зубы. В глазах — непомерное презрение, и видеть это было болезненно, пусть она и понимала, что эта жгучая неприязнь направлена далеко не на неё. Она просто не хотела видеть его таким. Совсем недавно смеялись, шутили, улыбались — и вот. Вечно она всё портит. Не могла сдержаться? Промолчать? Знала же, что ни к чему хорошему это не приведет. Не просто так молчала весь год, спрятав мысли и чувства в дальний угол и заперев его прочным замком. — Ты не облегчишь мне жизнь, если тебя снова уволокут в Азкабан. Слово «Азкабан», казалось, отскакивает от стен громовым эхом, а в купе со словом «снова» — оказывает отрезвляющий эффект. С глубоким вздохом Сириус прикрывает глаза. И Веста практически молилась, лишь бы от её слов он не воскрешал перед глазами ужасающие образы. — Ты предлагаешь мне просто забыть то, что я услышал? Она же как-то забыла. Не то чтобы надолго, хватило лишь на год, но как-то забыла. Хотя бы временно. Теперь и он может попробовать как-то закопать эти эмоции в рыхлую землю. Проще, однако, было бы, если бы она вовсе ничего не говорила. — Нет, не забыть. Детально законспектировать, как не быть паршивым отцом на примере Люциуса Малфоя, и перечитывать. Можешь ещё тест пройти, чтоб уж наверняка. — Мерлин, — закатывает он глаза, вздыхая. Качает головой, сжав челюсть. — Веста, сейчас не до твоих шуток. — А до чего? До мести? Что она, эта месть, может мне дать? Успокоение? Очень сомневаюсь. Задумчиво запустив руку в волосы, он делает шаг в сторону, отчего хрустят под ногами осколки. Он не замечает. Ничего он сейчас не замечает, даже очевидного. Правильные решения в упор не видит. — Хочешь сказать, тебе не прельщает мысль увидеть этого ублюдка с обезображенным лицом? После всего? Ах, знал бы он, насколько прельщает. Насколько пленит и очаровывает. Всё прошлое лето она жила мыслями о том, как отомстит своему горячо любимому приемному отцу, и эти мысли вместе с удовлетворением несли и нестерпимую горечь, потому что она знала — не отомстит. Что она может сделать? Теперь, когда желаемая месть так близка, можно почти рукой схватить, она идет на попятную. Почему? Зачем? Можно же крепко схватить её и воплотить в жизнь. Холодная рассудительность перевешивала. Когда два Блэка одурманены жаждой мести почти до безумия, хотя бы одному из них следует вовремя окунуть голову в ушат с ледяной водой, чтобы привести мысли в порядок и успокоить бушующую волну эмоций. Кто бы мог подумать, что из них двоих это будет Веста. Должно быть, у неё уже просто было время осмыслить. У Сириуса его пока не было. Он узнал и хочет действовать. А нужно: узнать, посидеть подумать, и только потом решить — а нужно ли действовать вовсе? Ох уж эта горячая гриффиндорская кровь. — Не такой ценой, — почти шепчет она, качая головой. — Люциус того не стоит. Ты нужен мне, рядом со мной, а не в Азкабане. Ты нужен мне. Такие громкие слова. Отдают сокровенностью и запретностью. Она уже перешагнула через черту между личным и нет, так какая теперь уже разница? Может хоть все свои мысли вылить прямо на него, соскрести всё самое потаенное и бросить в него, разницы уже будет никакой. Ты нужен мне, пап. Слышишь? Нужен. Сириус как-то отстраненно берет её за руку и сжимает в обеих своих ладонях. В глубокой задумчивости подносит к губам, не отпуская. Думает. Через прикосновение словно впитывает её завидную холодность ко всей этой ситуации. Холодность. Эта «холодная» девочка не многим ранее рыдала в его объятии. — Для своих лет ты слишком мудра, — говорит тихо, на удивление спокойно, и улыбка. У него на лице появляется улыбка, пусть и слегка рассеянная, пронизанная тоской и отрешенностью, но улыбка. — Так не годится. Поглупей, пока не поздно. Глупым живется проще. Веста выдыхает носом, отведя взгляд в сторону. И это он только что говорил — сейчас не до твоих шуток. — Тогда, — с наигранной серьезностью и невозмутимостью отвечает она, — смею предположить, что я обречена на сложную жизнь до конца своих дней. Сириус усмехается, отпуская её руку. Взгляд, только что блестящий безумной, кипящей яростью, заменился на привычно нежный, внимательный. Портрет Вальбурги тем временем на первом этаже продолжал бессмысленно нарекать этих двоих мерзкими подлецами, отравляющими бесценный род одним лишь своим существованием. Но разве кому-то было до неё дело? *** Следующие два дня пролетели слишком молниеносно. Разбирали хлам, пытались оттереть засохшие пятна на и без того исцарапанных поверхностей. Работали много, долго, к вечеру уже валились от усталости, а разницы словно никакой. Дом будто отчаянно цеплялся за весь этот мусор, как за свою железную скорлупу, как за блестящее сокровище. Хотелось, чтобы поскорее приехали Уизли — с Грейнджер в том числе. Было бы проще. И в то же время хотелось, чтобы не приезжали никогда, потому что между отцом и дочерью установилась уже своя атмосфера, вибрацией распространяющаяся на весь дом. Это их обитель. Их дом. Гостей она будет рада видеть, но уединенность своей привлекательностью манила её больше. В процессе, чтобы не было скучно, Сириус рассказывал о похождениях Мародеров. Безрассудных, приключенческих, запоминающихся своей неповторимостью. Три имени, не могла она не заметить, срывались с его губ с особым, непередаваемым благоговением, в котором отчетливо были слышны печальные нотки, пусть он и пытался это всё утаить, спрятать за очередной улыбкой и шуткой. Лили, Джеймс и Марлин. Каково это — непринужденно рассказывать о людях, которых уже нет рядом с тобой? Веста даже приблизительно не могла представить, что чувствует отец. У неё никто не умирал. Из тех, кого она знала близко. Хотелось поддержать его, помочь, окутать заботой и пониманием, как теплым, уютным одеялом, но он сам не давал. Держал её на расстоянии, и это расстояние было односторонним. И по её мнению — несправедливым. Как можно проникнуть в сокровенные, отдающие терзаниями воспоминания, и не дать прочесть свои? Это нечестно. Она же хотела помочь. Ему же самому будет хоть на крупицу легче. Раны этим не заживить, даже время не всегда в силах затянуть глубокие, кровоточащие рубцы, но хотя бы на время притупить боль — лучше, чем ничего. Она предлагала. Говорила, что может выслушать, отзеркаливая его собственный тон, когда он хотел узнать о том лете. Он в ответ только отшучивался, иронизировал, переводил тему. Прямо как подросток. Ей не спалось. Уже спала в этой комнате, на этой постели, должна была привыкнуть, но не привыкла. Вроде чужая, а вроде — это же её дом. Теперь её комната, в которой когда-то жил юный Пожиратель. Спокойному сну не способствовало шастанье Кикимера где-то этажом ниже. Его бормотание, его поиски реликвий, которые можно утащить себе в чердак. Каждый вечер она запирала дверь, чтобы не обнаружить его в спальне посреди ночи, но это не помогало его не слышать, бродящим, словно призрак, по и без того ужасающими дому. А надо бы заснуть. Надо. Завтра вечером важное событие — собрание Ордена. Не полным составом, придут человек пять-шесть, половину из которых она даже не знает, но ей всё равно было интересно, как проходит подобное мероприятие. Перевернулась на другой бок. Устроила подушку поудобнее. И снова — на другой бок. Обняла одеяло, закинув на него ногу. Без него — прохладно. Развернула обратно, укрывшись им. Перевернулась на спину, уставившись в потолок. И так полночи. С раздраженным вздохом откинув одеяло полностью, она села на край и свесила вниз ноги, коснувшись босыми ступнями прохладного дощатого пола. Стянула со спинки стула халат, накинула его поверх пижамы и, взяв с собой палочку, чтобы светить, вышла из комнаты в поисках эльфа, чтобы отдать ему приказ заткнуться уже наконец. Свет от палочки не понадобился. Только выйдя из комнаты, она увидела раскрытую дверь в спальню отца, откуда лился в коридор приглушенный свет. Почему он не спит? Кикимер ворчал и шаркал ногами этажом ниже, но Веста не идет на лестницу, а заворачивает к спальне отца. Халат запахивается сильнее, потому что здесь прохладно, а палочка отправляется за ненадобностью куда-то за тугой пояс халата. На пороге она замирает, осторожно коснувшись ладонью потрепанного дверного косяка. В нос ударяет уже знакомый запах табака. Сириус сидит на ковре посреди комнаты, расслабленно прислонившись спиной к кровати. В одной руке дымится наполовину выкуренная сигарета, другой он перебирает целую стопку колдографий. Он не замечает появившуюся на пороге дочь до последнего, а спрашивать его «чего не спишь?», даже для привлечения внимания, глупо, нелепо и бессмысленно. От этой картины в сердце щемит, и хочется уйти, спрятаться от этой безнадеги, но она проходит в комнату и садится рядом. Только после этого он замечает и дергается. Стеклянный взгляд становится осознанным, и он скользит им по Весте, словно заново пытаясь узнавать. Слишком увяз в трясине воспоминаний. Тряхнул головой, приходя в себя. Хочет потушить сигарету, но Веста его опережает. — Ты же обещал, — мягко укоряет она, забирая её из рук отца и туша об импровизированную пепельницу: какую-то пыльную, явно дорогую вычурную вазу, предназначенную наверняка для восхитительных букетов, но сейчас в мутной воде плавали только несколько окурков. — Прости, малышка, — извиняется отец, и вместе с запахом табака она чувствует неясный запах огневиски. Мерлин. Ей нельзя было видеть это, нельзя было видеть отца в таком состоянии. Он слишком разбит, и от этого внутренности скребет что-то острое и зубчатое. — Почему ты не спишь? Вопрос повисает в дымном воздухе без ответа. Взгляд Весты падает на фотографию, лежащую поверх остальных. На ней улыбаются двое: отец, куда более молодой, без щетины и с живым блеском в глазах, обнимал за талию девушку со светлыми волнистыми волосами, что приветливо махала рукой в камеру, умиротворенно держа голову на плече Сириуса. Гармония передавалась даже через объектив фотоаппарата. Они подходили друг к другу полностью, как две соседние детали паззла, от которого зависела вся картина. — Это мама? — срывается с её губ невесомо. Сириус кивает, и она боится даже просто посмотреть на его лицо. Боится захлебнуться в той боли, которую он мог выражать одним лишь взглядом. Поэтому она лишь сверлит глазами живую фотографию, которую он передает ей в руки. Теперь на вершине стопки оказывается другая: Марлин и другая девушка, с длинными рыжими волосами, сидят на каменных ступенях школьного двора в Хогвартсе. Обе в форме и с аккуратно завязанными ало-золотыми галстуками. Обе смеются над чем-то, даже не смотря в камеру. У Марлин в руках зажаты большой блокнот и исписанный наполовину карандаш. — Видишь эту девушку рядом с ней? Это… — Лили Поттер, — заканчивает она за него. — Мама Гарри. Сама не осознавала, как это поняла. Лили не то чтобы была похожа на Поттера, только если глазами. А о том, что они с Марлин дружили, она не знала вовсе. Взбрело в голову само, интуитивно. Словно других вариантов ответа и быть не могло. Только один, этот, правильный. — Они были лучшими подругами с первых же курсов, — рассказывает он негромко, с легкой хрипотцой. — Их дружба была удивительной. Более яркого и полного жизни дуэта подруг нельзя было найти во всем Хогвартсе. Казалось, они были неразлучны. Казалось. Их что-то разлучило, и это что-то дышало в лицо запахом смерти. — Лили была твоей крестной. Эти слова добивают, впиваясь во внутренности иглами. Думала, что сдержится, но она слишком слаба, чтобы сдержаться, видя сияющие лица умерших. Видя лица родной матери и, как выяснилось только теперь, в эту секунду, крестной. Лили Поттер была её крестной. И даже её больше нет, потому что она до последнего защищала от гибели мальчика, с которым Веста ещё совсем недавно танцевала на балу, с которым смеялась по пустякам и веселилась. Это всё не укладывалось в голове, будто это не её жизнь, чья-то чужая, слишком жестокая, чтобы быть правдой. Далекая легенда, никак с ней не связанная, очередное сухое событие мирового магического масштаба. Глаза щиплет, и из легких рвется всхлип. Она прикусывает губу, положив голову отцу на плечо. Рассказы, которые Веста так жаждала услышать и которые теперь резали всё глубже и глубже с каждым словом, продолжились. Сириус перебирал фотографии, показывая молодых Мародеров, показывая Лили с огненными волосами и обворожительную Марлин, вечно держащую в руках блокнот. Выяснилось много деталей, наполняющих сухие факты жизнью. Марлин была талантливой художницей. Любила рисовать людей, и не сосчитать, сколько раз она рисовала Мародеров. Кого-то из них или всех разом. А Сириус любил сидеть рядом с ней, наблюдая, как карандаш в ее руках превращает пустой лист пергамента в самое настоящее, по его мнению, произведение искусства. Марлин до безумия любила играть в волшебные шахматы с Римусом, но вечно проигрывала. Сириус сперва жутко ревновал, признался он с легкой, печально-лукавой улыбкой, но спустя время осознал, что у этих двоих только умственно-спортивный интерес. Марлин была одной из самых красивых девушек в школе из старших курсов, и за ней увивались толпами, но выбрала она почему-то его. Тоже красивого — самооценка своей внешности у него была до крайности далека от низкой, — но влезающего в неприятности по сто раз на дню, отчего баллы с Гриффиндора неминуемо снимали с завидной регулярностью. Марлин помогала свести этих двух оболтусов, слепо не видящих взаимности, — Лили и Джеймса — и именно это их с Сириусом поначалу сближало, ведь он видел симпатию Поттера к Эванс с первых же курсов. Марлин была единственной девушкой, пробудившей в нем желание жениться, потому что до этого он упрямо стоял на том, чтобы остаться холостым до конца жизни и не продолжать этот отвратный блэковский род, который Вальбурга нарекала почти королевским. Марлин всегда яро рвалась в бой. Была одним из самых активных, неусидчивых членов Ордена Феникса. Потому что ей было много, что терять. У неё была крепкая семья: два брата и сестра, без которых она не смогла бы жить, родители, с которыми она удивительно ладила. У неё был любимый муж и почти годовалая дочь, которую она хотела бы защитить от всех горестей любой ценой. У неё было много, что терять. Но война беспощадна, и в итоге мир потерял её. И Веста плакала беззвучно на его плече всю ночь, слушая эти рассказы. Потому что она хотела бы её знать. Знать эту храбрую, талантливую и полную жизни девушку, которая не должна была умирать так рано. *** Весь следующий день у неё болели глаза из-за бессонной ночи, наполненной слезами. Всё состояние было разбитое, из тела будто высосали энергию дементоры, и она слишком часто залипала в одну точку, копаясь в собственных путаных мыслях. Сириус это замечал. Пытался развеселить. Шутил. Веста натягивала на лицо усталую улыбку каждый раз, потому что ценила его попытки. Ему самому было паршиво, а он пытался, упрямо пытался заставить её улыбнуться. На вечерний сбор, как было обговорено ранее, пришли только несколько человек. Собрания Ордена делились на два вида: первый вид — общее, полным составом, когда приходят все, и обсуждаются крупные планируемые операции, стратегия целиком; второй — небольшие, недолгие собрания, чтобы локально выдать необходимую информацию, обсудить её и подкорректировать какие-либо действия в уже готовом плане. Сегодня — второй вид. Веста только тихо поздоровалась с Люпином, Тонкс, ещё какой-то женщиной, одним незнакомым мужчиной, и каким-то высоким темнокожим волшебником, которого, как выяснилось, зовут Кингсли Бруствер — его имя она уже слышала из уст Сириуса за эти дни, — и разместилась на ступенях лестницы неподалеку от столовой. Услышать ничего не удастся, да и незачем, но она хотя бы будет знать, когда оно закончится. Собрание длилось долго. Около двух часов, если не больше. За это время Веста прочла всего несколько глав Уайльда, который всё никак не кончится, потому что у неё мало времени читать. А когда есть — голова забита не тем, забита роем навязчивых, неприятно жужжащих мыслей. Смотрит на страницу, но не видит слова. Смотрит на слова, но не видит смысла. Уайльда нельзя читать, не видя смысла. Это почти преступление. Поэтому она просто отложила книгу на ступень рядом с собой и прислонилась виском к обшарпанной стене, слыша далекие, неразборчивые голоса вдалеке, там, за стенами. Даже почти заснула, когда всё закончилось. Дверь в какой-то момент открылась, и она вздрогнула, вырвавшись из полудремы. Провела руками по лицу, приходя в себя. Мимо проходит один из орденовцев, кивает ей в качестве прощания — она даже не запомнила его имени, — и она провожает его таким же кивком. Хочет подняться на ноги, но прямо перед ней появляется улыбающееся лицо и яркое пятно фиолетовых волос. Тонкс села перед ней на корточки, всматриваясь в сонное лицо кузины. — Ну? Как тебе этот очаровательный домик? Веста усмехается, как-то нервно, и разминает затекшую от неудобного положения шею рукой. Это была их первая встреча после того, как Тонкс её сюда привезла. Прошло всего-то несколько дней, а кажется — вечность. Долгая, наполненная событиями, мыслями и слезами вечность. А впереди ещё почти целое лето. Чем же её удивят остаток июля и август? — О, сама прелесть, — язвит она. — Обожаю паутину, моль размером с крыс и ворчливые портреты. — Уверен, если сделать ремонт, здесь будет очень даже неплохо, — держа руки в карманах брюк, уверяет Люпин, появившийся из столовой. Вслед за ним в проеме возникает Сириус и расслабленно прислоняется плечом к кривоватому брусу дверного косяка. Тонкс поднимается на ноги. — Мы тешим себя этой надеждой уже полнедели, — как-то горько усмехается он. За его спиной появляется та незнакомая женщина, последняя на сегодня из фениксовцев, и Сириус пропускает её. Она прощается со всеми и исчезает в темном коридоре. — Не останешься переговорить кое о чем, Лунатик? Люпин вглядывается в лицо Сириуса и видимо моментально подмечает то, чего не замечала Веста. И его усеянное шрамами лицо наполняется обеспокоенностью. Серьезный кивок. К чему серьезность? К чему обеспокоенность? Веста не понимала и слишком устала, чтобы хотя бы попытаться понять. — Тогда пошли в гостиную, чтобы не досаждать девчонкам старческим нытьем, — смеется Сириус, практически искренне, и обходит Весту, всё ещё сидящую на нижних ступенях. Он же не поэтому хочет уйти, говорить наедине. Старческое нытье. Что он такого хочет сказать Люпину, чего не может сказать при дочери? Эти мысли даже бодрят. Цепляют какой-то интригой. — Да я, в общем-то, планировала уже скоро уходить, — провожая взглядом спину Люпина, удаляющуюся вверх по лестнице, предупреждает Тонкс. — Ладно. До встречи тогда, — голос Сириуса уже откуда-то сверху. Люпин прощается с ней тоже, и она, всё ещё погруженная в свои мысли, тряхнула волосами, прикрыв глаза в задумчивости. Веста этого не замечает, смотрит наверх, словно сквозь потолок сможет разглядеть, что там делают два Мародера, услышать, о чем говорят. Тонкс говорит о чем-то, но слова доходят заторможенно, виляют где-то рядом, не доходя до мозга. Что-то о том, что, если дом залатать, всё и правда будет вполне себе симпатично. Что-то о родителях, о Теде, который что-то там передавал насчет книг… она не слушала. Натянула внимательную, интересующуюся маску на лицо, смотрела прямо в необычно фиолетовые глаза Тонкс, как хороший слушатель, кивала в нужные моменты, но мыслями была не здесь, не в мрачном пустом коридоре, а там, наверху, в гостиной. — Ну ладно, я заговорилась, — опомнилась вдруг Тонкс и взглянула на грязные часы, висящие на стене. — Я тогда потопала, — говорит она, указав большим пальцем за спину, в сторону прихожей. Веста кивает. — До встречи, Ви. — Передавай привет родителям. — Передам! — уже из мрака коридора. После этого должна была бы проснуться Вальбурга, но почему-то к счастью не просыпается. Выдохлась? Дверь вдалеке захлопывается — причем, удивительно, Тонкс не снесла подставку для зонтов, — и Веста тут же подрывается наверх. Поднимается по ступеням, тихо, стараясь не скрипеть. Неправильно ли будет подслушать? Сириус же говорил «чтобы не досаждать». В его словах не было «потому что это личное». А соответственно… Даже само слово «подслушать» звучало скользко и отдавало неслабым, режущим душком неправильности. Поэтому ей нельзя. А что можно? Можно остановиться не на втором этаже, а подняться выше, в свою комнату. Не слушать. Не подслушивать. — …думал, что ты хотя бы побреешься. Тебе следовало произвести здоровое впечатление на Кингсли. Она замирает, потому что слова, донесшиеся до слуха, пока она честно пыталась миновать второй этаж, не подслушивая, заставляют остановиться, прислушавшись. Люпин отчитывает его? Её отца? Как подростка? Потому что тот не побрился? И для этого они ушли на второй этаж? Это — личное? Эти вопросы пробуждают ещё большее любопытство, которое, в свою очередь, сжигает любые оставшиеся намеки на совесть. Да и ей же никогда не стыдно, помните? Мягко ступая по длинному ковру потускневшего болотного цвета, она останавливается около стены неподалеку от раскрытой дубовой двери. Прислоняется ухом к ободранным обоями, пахнущим сыростью. — Он, конечно, доверяет Дамблдору, но пойми ты, что тяжело поверить, что человек, организацию по поимке которого возглавляешь вот уже два года, на самом деле невиновен. А у тебя двухнедельная щетина, как будто ты забыл о существовании зеркал, и табаком разит за милю. Ответа не слышно, и Веста сильнее прижимается к стене. Однако дело оказывается не в этом — Сириус не тихо говорил. Он не говорил вовсе. Никак не отвечал. Вместо этого — звук чиркнувшей спички. — Издеваешься? Решил закурить прямо сейчас? — вечно понимающий и вечно терпеливый Люпин терял терпение. — Уж извини, но мне нужно успокоиться. Ты же знаешь, дружище, я не любитель изливать душу. Или ты правда думал, что я позвал тебя, чтобы выслушивать упреки? Изливать душу? Снова молчание. Шумный выдох — судя по всему, Сириус выдыхал в воздух дым. Прислушиваться — сложно. Непонятно. Хочется видеть. Веста бесшумно проходит чуть в сторону, к месту, где, как она уже знала благодаря уборке, была небольшая щель в стене, где заканчивался гобелен. Видимо, повредили заклинаниями, но роли это не играло — Веста наконец могла заглянуть в комнату, оставаясь незамеченной. Сириус устроился на диване, одну руку закинув на спинку. Люпин оставался на ногах, прислонившись спиной к пыльному роялю и скрестив руки на груди поверх вязаной ткани бежевого кардигана. — Я не справлюсь, Рем. Отец задумчиво проводит пальцем по губе, зажав другими пальцами сигарету. Рука его едва заметно дрожит. — Что ты имеешь в виду? У Весты тот же вопрос. Нервно кусая губу, всматривалась в отрешенное лицо Сириуса. Втянув носом воздух, он стряхнул с сигареты пепел в вазу на кофейном столике и вернулся в прежнее положение, откинувшись на спинку дивана. — Дромеда была права. Из меня никудышный отец. — Ты же знаешь, она говорила вовсе не это. — Да какая разница? Суть одна. Я думал, что справлюсь. Ни черта подобного. Так. Так. У Весты нервы болезненно натягиваются, образуя кричащий знак вопроса. Кричащий — что это он говорит? Как у него могут срываться с губ эти неправильные, нереалистичные, глупые слова? Никудышный отец. Ему напомнить, кто никудышный отец? Говорила же — пусть конспектирует, запоминает, не ведет себя как Люциус, и всё будет прекрасно. Шутила, конечно, но сейчас уже не до шуток. Люпин молчит. Не знает, что сказать, ответить, как поддержать и можно ли здесь поддержать вовсе. — Ты же помнишь. Даже в двадцать с лишним я не был особо готов к детям. А теперь… теперь на мне почти пятнадцатилетний подросток, которому нужна поддержка и забота. А я даже о себе позаботиться не могу. Он зажимает губами сигарету и делает ещё одну глубокую затяжку. Помогает? Разве сигареты могут помочь избавиться от гнойных язв внутри, что оставило беспощадное прошлое? Не поможет же. Зачем отравлять себя ещё больше? Лунатик, видимо, думает о том же, наблюдая за тем, как единственный его друг впускает в себя отравляющий, губительный дым. Качает головой, но поделать ничего не может. — Я не справляюсь, — повторяет Сириус, остекленело смотря куда-то в пустую узорчатую стену. — Не перестаю думать о Джеймсе, о Лили, о Марлин. Веста напоминает мне её, — ещё одна затяжка. Оживляет какие-то воспоминания перед затуманенными глазами, словно дым проникал через воздух в серую радужку. — В первую встречу мне показалось, что она — вылитая я. И, может, глаза, волосы правда мои, но улыбка и взгляд… нет, это она. Точно она… или, может, я уже просто схожу с ума, Рем. Как вообще я могу о ней позаботиться после всего? В таком состоянии? Сдерживать судорожный вздох, рвущийся наружу, почти физически больно. Она сжимает губы в полоску, чувствуя, как к горлу подступает даже не просто желание тяжко вздохнуть, а крик, слова «мне жаль», которые растворятся в пустоте, потому что никому сейчас дела нет до того, что ей жаль. Он выговаривается не ей. И она не должна это слышать. Нужно уйти, оборвать поток того сокровенного, что ей запрещено слышать, но она будто приклеилась ладонями к стене, глазами к крохотной щели и ногами к полу. Как вообще после этого можно спокойно ходить по дому, попадаться ему на глаза, если она знает: она для него — ходячее напоминание о девушке, которую он любил и потерял? Об этом можно было догадаться и раньше. Даже если бы не было никаких сходств с Марлин. Веста — её дочь. Она не знает мать, не помнит, но Сириус — помнил. Наверняка помнил, как счастливая светловолосая девушка с улыбкой держит на руках младенца, которого Сириус вынужден видеть теперь ежедневно. И вспоминать, вспоминать… вбивая себе в голову эти отравляющие штыки в виде картинок, что стоило забыть. — Сириус, Веста — сильная девочка. Она справится. Правда? С чего это вдруг? С каких пор Весту третьи лица знают лучше неё самой? Даже она себя не знала и не понимала. — Вот именно, — невесело усмехается Сириус, поднявшись на ноги. В задумчивости меряет комнату шагами, прямо как в тот вечер, наполненный оглушительно громкой музыкой. Это же та самая комната. Тот же ковер, те же диваны. Даже проигрыватель стоит неподалеку, сейчас не работающий. — Справится… мне видится, что она справляется лучше меня. Но так ведь не должно быть. Это ненормально, что дочь вынуждена успокаивать отца. Да какой «справляется»! Этой ночью она плакала, сидя рядом с ним. Несколькими днями ранее рыдала в его объятиях, вспоминая всего лишь паршивое лето. У него было таких паршивых лет — двенадцать. Он потерял всё, что у него было. Всех, кто у него был. Осталась лишь она, дочь, которая бессовестно подслушивает то, что предназначено не для её ушей. Может быть, это как-то поможет лучше позаботиться о нем, — наивно тешил её внутренний голос. — Если ты будешь знать причины его состояния. Внутренний голос обманчив. Льстив. Как змей-искуситель, соблазняющий запретным. Не поможет. То, что она стояла, припав к стене, рассматривая картину не для её глаз, никак никому не поможет. Она просто эгоистка. Люпин хмурится, и это непонимание позволяет сделать ещё одну затяжку в долгой паузе. — Чего ты так удивляешься? Веста видела меня, когда мне снилась очередная жуткая ересь. В первую же ночь. Разбудила, пыталась успокоить. Я знал, что вряд ли кошмары перестанут сниться в ближайшее время, но я надеялся… — мысли сбиваются, и он облизывает пересохшие губы, пытаясь сформировать этот комок в голове в нормальную речь: — Думал, что это хотя бы незаметно. Со стороны. Думал, что всё будет нормально, она ничего не заметит. Куда уж там… я перепугал её до чертиков, ты бы видел её глаза. Ей не стоило его будить. Видимо, не стоило. Он бы не узнал, что она это видела. А теперь его это грызло, и чья это вина? Её. Хотела как лучше, получилось черт пойми что. Вечно всё портит. Жизнь себе, другим. — Это же не твоя вина. — А чья? Чья, Рем? — после очередных нескольких шагов по комнате останавливается, чтобы втянуть в легкие еще дыма и успокоить нервы. — Я должен быть опорой для неё, поддержкой и прочее, а в итоге раскис и не могу взять себя в руки. Знал бы ты, как меня тошнит от себя. Больше не хочется это слышать. Хотела подслушать? Горела едким любопытством? Получи и распишись. Теперь это скорее пытка. Мучительная пытка сродни Аду. И она, словно в наказание за свое излишнее любопытство, за все грехи, не могла и шагу сделать, уйти, не понимая, что её всё ещё держит. Будто цепями прикована к стене и узкой прорехе. Что ещё держит? Желание дослушать до конца? Зачем? Чтобы добило? Куда уж хуже. — Ещё и то, что она мне рассказала недавно… помнишь? Я тебе писал. Он ему писал. Она же просила не говорить. Точнее — просила не говорить Поттеру и его дружкам. Но она подумала… почему она не подумала, что он может захотеть рассказать Люпину? Они лучшие друзья. — Если бы не Дамблдор, меня б уже давно здесь не было, был бы по дороге в это их змеиное логово. Весь дух бы из этого ублюдка выбил. Его слова, негромкие, размеренные, звучали криком в её голове. Задушенным, отдающим безысходностью. Отец пылал гневом и ненавистью, но все это время ему приходилось напускать равнодушный, спокойный вид, ради неё. Чтобы она не подумала, что ему паршиво. Чтобы она думала, что он это отпустил и забыл, как она просила. А подумала ли она так вовсе? — Значит, хорошо, что Дамблдор запретил, — неожиданно заявляет Люпин, всё ещё отличающийся удивительным спокойствием. Даже Весту уже почти трясло от тех слов, что она слышала. — Ты не понимаешь, что нельзя устраивать открытый конфликт с одной из самых влиятельных семей? Ты разрушишь всё, что Орден пытается сделать для тебя, для мира. Нервный смешок вырывается из глотки вместе с дымом. — Издеваешься? — говорит это так спокойно, с усмешкой на щетинистом лице. — Нельзя? — та натянутая улыбка исчезает, и губы кривятся в вернувшейся ярости. — Эта сволочь — на стороне Пожирателей. Пожиратели убили Марлин и её семью. Они Лили с Джеймсом убили, Рем! — повышается значительно тон, накаляя спертый воздух почти до мечущихся искр. — Меня уже от одной этой мысли колотит! — в голосе отчетливо зазвучали нервные нотки, поэтому он тут же понижает тон, втягивая носом воздух. А глаза блестят, блестят чем-то тягучим, бесконечно темным. — А теперь представь: двенадцать лет сидишь в Азкабане с надеждой, что хотя бы твоя дочь где-то в безопасности. Сбегаешь и узнаешь — она все это время была в руках одной из этих мразей. Который… который! Он синяки на ней оставлял, понимаешь? На этой маленькой, хрупкой девочке. На моей девочке. На моей дочери! Эта сцена ужасала своей схожестью с их первой встречей. Те же нервные, почти истеричные нотки, те же путаные мысли, та же жгучая ненависть и то же дымчатое безумие в глазах. Что она натворила? Ей не стоило говорить ему про Люциуса. Зачем бередить, терзать и без того незажившую от других ран душу? Стоило подумать об этом раньше. Теперь уже — поздно. И теперь уже с неё хватит. Достаточно. Невыносимо слушать дальше. Уже услышала слишком много. Довольна? Дрожащими от чего-то пальцами она проводит по лицу. Качает головой, не понимая — зачем всё это было нужно? Зачем было подслушивать? Делает тихий, беззвучный шаг в сторону, освобождая себя от манящего плена стены, отделяющей её от слишком мучительной картины. — Если тебе так неймется, у тебя будет шанс что-то сделать, но не сейчас и даже не в скором времени. Сейчас тебе вообще нельзя высовываться, ведь если тебя уви… — взволнованная речь Люпина обрывается на полуслове. Потому что от второго её шага слишком громко скрипит прогнившая снизу половица. Ну черт. Ну нет. Какая-то бесконечная череда неудач. Не жизнь, а какая-то нескончаемая нелепость. Сириус прищуривает глаза, делая последнюю затяжку, после чего метко отправляет окурок в мусорку и стремительно идет к двери. Веста даже не пытается спрятаться, убежать. То ли тело само парализовалось в наказание за любопытство, то ли мозг отдаленно понимал, что прятаться — глупо и по-детски. Она ещё ребенок, но она не хочет вести себя по-детски. Бросает в жар, и краснота припадает к щекам, и дышать трудно. Какая же глупая. Глаза отца, появившегося перед ней в полумраке коридора, выражают сперва, на долю секунды, удивление, затем — возвращаются к той злости, что он выдыхал в воздух в гостиной. Возможно, до последнего надеялся, что это шастает за стенами Кикимер. Возможно, так выглядит разочарование. Ей уже не привыкать видеть разочарованных. Но думала, что с Сириусом до этого не дойдет. Может, это какое-то проклятье? Всё портить, разочаровывать? — Какого черта, Веста? — цедит он. Сказать правду? Или?.. Не станет же лгать она собственному отцу. Приемному отцу она лгать могла. Сириусу… больно ему лгать. Язык не повернется, воспротивится, и легкие язык поддержат, не согласившись выдыхать обман. Надо что-то сказать. Извиниться. Не говорить, что она не хотела, потому что, глупости, именно этого она и хотела, припадая к щели в стене. Говорить, скорее, что ей стыдно и очень жаль. А ей жаль? — В свою комнату, — отнимает он возможность решить, что всё-таки ответить. — Живо! Она даже дергается от этого приказа. Приказа. Не привыкла. Это же Сириус. Не отец — папа. Это разное. Лучший друг, старший брат, неважно. Кто-то равный, кто-то, кто не приказывает, а просит или предлагает. Почти задыхается от этого «живо», и сказать ничего не может. Остается только одно. Только послушаться. Сжимает кулаки, понимая, что сама виновата, но всё равно злясь, так яро злясь, что аккуратные длинные ногти до боли впиваются в нежную кожу ладоней. Огибая его, она летит вверх по лестнице, где должна была быть уже давным-давно вместо этого отвратительного коридора и этой отвратительной гостиной. Влетает в свою комнату, слишком громко захлопывая за собой дверь. Не хотела, но так вышло. Дышит тяжело, запускает пальцы в волосы. Вечно она всё портит. Глупая, никчемная, жалкая девчонка, которая не может сохранять нормальные отношения ни с одним человеком во всей чертовой вселенной. Поттер, Грейнджер, дети Уизли, и теперь, самое мучительное, — Сириус. Первые уже примирились с её сложным, непредсказуемым характером. Ссоры сводились на минимум. А отец? Примирится ли? У него слишком паршивый эпизод в жизни, чтобы мириться с подростковыми прихотями. Прихотями. Дурацкое любопытство. Что-то разве изменилось? Разве стало лучше житься после того, что она удовлетворила это свое любопытство? Всё становится только хуже. Хуже и хуже, и виной всему она одна. Мысли разрывали голову, пока она лежала в темноте. Взгляд — в потолок, глаза словно физически не могут закрыться, хотя за эти сутки сна ей не хватало катастрофически. Рука где-то рядом на подушке, и она почти не чувствует собственного тела, чувствует только мысли, горячие, густые, шевелящиеся под черепной коробкой. Когда эти мысли заткнутся? Когда она перестанет винить себя во всех грехах? Должно быть, когда она перестанет быть виноватой во всех грехах. Даже не понимала, сколько часов прошло, ощущение времени растворилась, оставляя её наедине с размышлениями. Точно понимала, уже ночь, но не понимала, какая именно — ранняя, глубокая. Просто ночь. Просто тьма в комнате даже с раскрытыми шторами, что не закрывали окна своей тяжестью. Сириус перестанет ей теперь доверять? Упала ли она в его глазах? Считал её мудрой, что невероятно льстило, как льстят любые приятные слова любому подростку, а теперь. Теперь она повела себя легкомысленно, и от той прельщающей «мудрости» её отделяла плотная стена. Дверь, словно повинуясь размышлениям и желая дать ей ответ на её вопросы, отворяется. В коридоре горели свечи в подсвечниках на стенах, поэтому комната слабо озаряется рассеянным, приглушенным светом. — Не спишь? Не спит. Это уже как проклятье в этом проклятом доме — не спать. Зачем он пришел? Отчитать? Стоит ли ему сказать, что она отчитала саму же себя уже всеми возможными способами? Или выслушать ещё одну порцию причитаний, ведь хуже уже не будет? — Не сплю. Сириус осторожно прикрывает за собой дверь и проходит вглубь комнаты по тускло-зеленому ковру. Садится на край кровати, и в темноте они едва ли видят лица друг друга. Молчание неловкое, выжидающее, душащее. Что он собирается сказать? А он как назло не говорит, достает палочку, и на её конце зажигается огонёк, как на зажигалке. Подносит палочку к канделябру на прикроватной тумбочке, и огонь перебирается на каждую из трех свечей по очереди. Он мог бы сделать быстрее. Одним лишь взмахом зажечь все свечи в комнате. Или просто светить Люмосом. Мог бы, и делал иначе. Медлительно, осторожно, отсрочивая что-то, что знал только он. Веста всё ещё лежала неподвижно. Теперь уже видела лицо отца в тусклом свете, но он на неё не смотрел. Смотрел на пляшущий огонек на одной из свеч, самой высокой, посередине. — Прости. Я не хотел на тебя срываться. Это «прости» вышибает из легких воздух. Прости, прости, прости… эти слова должны звучать из её уст, а звучат теперь — звонким эхом в её голове. Она приподнимается в постели, чтобы не смотреть на него совсем уж снизу вверх. Садится удобнее, хотя ей казалось, что ей в собственном теле неудобно. Как бы не повернулась — чувствуешь себя не собой. Тошнит от себя. Хочется в другое тело, в другую жизнь, туда, где она не портит каждую счастливую вещь в своей жизни. — Я была не права, — отвечает она тихо и прикусывает губу, не смотря на отца. Качает головой, сверля взглядом грязное окно перед собой, у противоположной стены. — Мне не следовало… — шепот срывается, потому что мысль словно выскальзывает из рук. — Просто я хотела узнать, что с тобой происходит. — Узнала? — с откровенной издевкой. Сириус переводит наконец на неё взгляд и всматривается. В глаза, в область под глазами. Что-то ищет и не находит, поэтому едва заметно выдыхает. Боялся увидеть её слёзы? Боялся, что она плакала из-за него? Возможно, она могла бы, не из-за него, а из-за отвращения к себе. Могла бы, но всё обошлось без этого. Каким-то невообразимым образом. Веста поджимает губы, потому что не знает, что ответить. Да, узнала. Лучше бы не знала. Могла догадаться и сама, а слышать это всё от него, его словами, его срывающимся голосом — худшее, что могло произойти за последнее время. — Я бы хотел быть идеальным отцом, малышка… очень хотел бы, но… — не заканчивает свою мысль, не сумев подобрать правильное продолжение к этому многозначительному "но". — Ты и так идеальный отец. Лучший на свете. Идеальных людей не существует, она знала. И разбрасываться такими словами — не лучший способ передать свои чувства. Нельзя идеализировать людей и строить несуществующие образы в голове. Но если он правда кажется ей идеальным? — Только давай без твоего сарказма, — усмехается он. — Это не сарказм. Его тяжелый вздох. Её внимательный взгляд исследует его лицо, уже не искривленное гневом и холодной ненавистью к людям, что отняли у него слишком многое. Спокойное, с легкой тенью обеспокоенности. В полумраке отец находит её руку, лежащую поверх одеяла, и сжимает в своей. — Я люблю тебя, малышка, — шепчет он бархатом на выдохе. Этот шепот — громче любого оглушительного раскатистого крика. Въедается в голову, расщепляет все прежние мысли, оставляя под черепной коробкой лишь вакуум. Пустоту. Почему пустоту? Она не знала ранее любви. Не понимала её. Не чувствовала привкуса этих слов, ведь никогда никому их не говорила. Ни одному человеку, даже тем, кто — если судить по книгам, что она читала — в общем-то мог подойти под описание дорогого, любимого человека. Драко. Даже ему она никогда не говорила, что любит его и никогда не слышала подобного взамен. Эти слова такие непривычные, чужие, неправильные, ненужные. — Я тоже тебя люблю, пап. Никогда она их до этого не произносила. Но сейчас. Сейчас это было самой правильной и нужной вещью, которая только могла быть сказана.