Центр внимания

Веста не знала, чего хочет больше, выкричать себе легкие от эмоций, либо же похоронить их глубоко в себе, и чем глубже, чем лучше. Не знала, хочет ли сбежать ото всех или наоборот боится остаться в жалком одиночестве. Веста ничего не знала и пришла к размытому выводу, что она просто не хочет ничего. Душу вырвали из груди, оставив неровную по краям дыру, и мозг вместе с ним, поэтому в голове было удивительно тихо, никаких мыслей, никаких тревог. Никакого осознания, что его действительно нет. Что она не увидит его, не услышит его голос, он больше не поцелует её в лоб, не обнимет. Его просто больше нет. Нет где-то там, на большом, уже привычном расстоянии, до него не дойдет письмо, если написать ему его. Его нет. Не существует. Три года. Три года у неё был близкий человек рядом, тот, кого она не видела часто, но тот, кто стал для неё всем её миром, центром её вселенной, тем, к кому вечно возвращаются мысли и кто стоит на первом месте среди всех её тревог и забот. Теперь одним лишь красным лучом в грудь перечеркнули все эти годы. И Веста с ужасом ждала, когда и душа, и мысли вернутся в опустошенное тело. Ждала и понимала, что не вынесет этой тяжести, но это неминуемо. Ей неминуемо придется пройти через все стадии, через все круги Ада, и несколько из них она уже прошла. Месть? Правда, что ли? Столько говорила, что месть не принесет успокоения. Оказалась права, но поняла это слишком поздно. Месть принесла лишь леденящий страх от того, что она себя не узнает. Не верит, что её рука вывела знак в виде молнии, и её губы прошептали формулу, так просто и так быстро отнимающую человеческую жизнь. Всё, что было после тех событий, той дуэли двух великих волшебников, — в густом дыме. Не помнила ничего. Не помнила, как оказалась в кабинете Дамблдора вместе с Поттером, не помнила, что стало с другими людьми, участвующими в Битве. Не знала, все ли из них живы, и когда-нибудь она ужаснется этой мысли, но в эту секунду она подумала, что её этот вопрос и не особо волнует. Поттер и Дамблдор о чем-то спорили. Если быть точнее — спорил Поттер, был в лютой ярости, рушил предметы, разбивал стекло. Несколько раз указал рукой на Весту, давая хоть как-то ей понять, что речь зашла о ней. Она все равно не слушала. Только единожды услышала обрывок фразы: «…вы посмотрите на неё! Всё станет только хуже, если сейчас просто оставить…». На этом всё. Снова окунулась в какую-то черноту, где нет ни звуков, ничего. Заботится о ней? У него хватает на это сил? Ей тяжело заставлять себя хотя бы просто дышать. Сидела на полу, хотя не могла вспомнить, как оказалась на нем, как села на ковер и уперлась спиной о стену; смотрела в одну точку, руки и лицо в царапинах, запястье, плечо и колени ноют, виски почти взрываются от головной боли, из мышц будто высосали всю силу, энергию, жизнь. Хотелось покинуть тело. Оно мешалось. Все эти отвлекающие факторы, как саднящая боль, усталость, — мешало. Чему — непонятно. Но она не могла отделаться от этого. В итоге этот непонятный спор между директором и учеником привел к тому, что Поттер уже не мог продолжать злиться и на чем-то настаивать. Подошел, помог Весте подняться, словно она совсем беспомощна. — Я отойду, Дамблдор хочет о чем-то поговорить, — объясняет он, и этот тихий, ровный тон становится огромным контрастом с его криком, которым он одаривал директора. — Посиди пока здесь, ладно? Это, возможно, надолго. — Я не могу пойти в гостиную? — спрашивает она, поражаясь в глубине мыслей, как же безжизненно это прозвучало. Словно не её голос, словно кто-то прочел её фразу за неё, монотонно и со скукой, присущей детям на уроках. Первая её фраза после того момента. Первые слова после злополучного заклинания, которое, как она когда-то наивно полагала, не произнесет никогда в жизни. — Боюсь, я вынужден настаивать на том, чтобы ты подождала здесь, — вежливо обращается Дамблдор, которого она даже не видела, смотрела только прямо перед собой. — После разговора с Гарри мне необходимо будет побеседовать с тобой. Ей так этого не хотелось. Говорить с кем-то. Почему ее просто не оставят в покое? О чем вообще с ней можно говорить? Проще сразу — в Азкабан. Без разъяснений, без разборок. Туда, где ей самое место, ведь Непростительные запрещены на законодательном уровне, и всем плевать, по отношению к кому оно было применено. Это даже не было самообороной. Веста не защищалась, её жизни в тот момент уже больше ничего не угрожало. Веста нападала. Беспощадно, не контролируя себя, с жаждой мести, заставляющей кипеть кровь в жилах. Дамблдор и Поттер ушли, она даже не заметила. Как-то оказалась в кресле, рядом — стакан воды. Она этого не помнит. За всю её жизнь часто бывало, что она погружается в свои мысли и отстраняется от мира, абстрагируется, но всегда она хотя бы осознавала, что происходит, помнила всё; всё, что ей говорили. Тут же память словно исполосовали режущими и вырвали целые куски. Потому что она слишком увязала в своем же внутреннем аду, из которого не было выхода. Думала, думала… мысли не связные, скорее образы. Его последняя улыбка, его лицо. Следующие кадры — зеленая вспышка, стеклянные глаза, застывший на лице оскал. И Азкабан. Веста видела Азкабан лишь на колдографиях, но сейчас почему-то представляла его так живо, так детально, словно уже оказалась в нем, уже сидела не в перевернутом Поттером кабинете, а за решеткой, с собственным номером, выведенном на коже черными рунами. Действительно отчетливо создавалось ощущение, что повсюду шастают дементоры. Шастают, высасывают каждый намек на положительные чувства, безжалостно высасывают счастливые воспоминания, оставляя лишь гнилую дыру вместо души. И ни одной слезы. Неизвестно, сколько она просидела в этом кабинете одна, ожидая собственного допроса, сколько вообще прошло после Битвы, но комната уже заполнилась светом, льющимся от наступления утра. За все это время, за все утро — ни слезы. Столько раз плакала по пустякам, из-за каких-то глупых самокопаний на прошлых курсах, а теперь — нет сил даже на рыдания. Пусто. Внутри неё пусто. — Пожалуйста, давай пройдем наверх, — заставляет её вырваться из пут этих ужасающих картин перед глазами прямое обращение к ней. Веста подняла взгляд на директора и, поднявшись, пошла следом за ним по закругленной лестнице наверх. Он остановился у какой-то двери, указал на неё рукой. У Весты в голове тут же несвязный вопрос, не собираются ли ее там случаем запереть, как особо опасную, но ей настолько все равно, что она покорно проходит. На удивление, не запирают. Дамблдор проходит следом. Это какой-то кабинет, только куда меньший. Кабинет в кабинете… Веста никогда не поймет этот замок. Стоять бессмысленно, поэтому она садится в одно из кресел, директор — на точно такое же, стоящее напротив. Несколько секунд молчат. А где Поттер? Внизу? Почему она опять ничего не заметила? — Почему мы не можем поговорить при Гарри? Зачем было уходить наверх? Столько вопросов. А нужны ли ей вообще ответы — загадка. Ей же так глубоко плевать, даже если прямо перед ней сейчас проползет Василиск или какой-нибудь дракон попытается испепелить башню, она лишь окинет происходящее равнодушным взглядом. — Можем, но мне показалось, ему нужно некоторое время побыть наедине и осмыслить всё. Итак, — начинает он сразу после этого, словно чтобы специально не дать подумать над этим объяснением. — Быть может, у тебя самой есть какие-либо вопросы? — Меня посадят в Азкабан, да? Удивительно, почему ее это волнует. Высосут у нее душу и что? Не велика разница с тем, что происходит сейчас. Что после поцелуя дементора станет овощем, что сейчас — овощ. Жалкий, никчемный, с пробелами в памяти и заторможенной реакцией. Лучше бы убили. Прямо там, на месте. Следом за Сириусом. — Нет, Веста, не посадят. — Я убила человека. Отбитую сволочь, но человека. Отняла человеческую душу. Кто она такая, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? Убила родную сестру своей приемной матери. Как отреагирует Нарцисса? Есть вопрос хуже. Как отреагирует Андромеда? — Никто об этом не знает. За исключением меня, Гарри и Лорда Волан-де-морта. — Но там были… Кто-то. Веста не помнила, кто. Не обращала внимания. Но точно помнила, что после той дуэли кто-то объявился, были люди, гам. А бездыханное тело все также лежало на полу, привлекая внимание. — Я сообщил Министерству, что Беллатриса Лестрейндж была убита в ходе моей с Волан-де-мортом дуэли, — спокойно объясняет он, сцепив пальцы в замок. Так равнодушно заявляет ей об откровенной лжи аж целому Министерству. Ему, может, уже просто не привыкать? — Им не нужны были подробности, этого заявления им достаточно, чтобы не накладывать ни на кого обвинения об умышленном убийстве. Ясно. Больше никаких мыслей в голове. Только сухое, холодное, безжизненное ясно. Опустила взгляд, провела пальцами по уже прилипшей чуть ли не намертво грязи на коже. Поскребла ногтем зачем-то. Когда ей можно будет в покой? — Более того, даже если бы всё же каким-либо невообразимым образом вскрылась правда, вероятность твоего заключения в Азкабан не была бы стопроцентной. Я бы встал на твою защиту в Визенгамоте и, не посчитай это проявлением высокомерия, но я склонен полагать, что мне бы удалось добиться необходимого решения в суде. — И зачем тогда?.. Вопрос вялый, скорее из вежливости и напускной участливости, хотя всё, что ей хотелось — завершить уже этот разговор к чертям. Привычка Дамблдора говорить вежливо, официально, пространными речами обычно вдохновляла, а теперь хотелось вскочить на ноги и закричать — говорите прямо. Неужели так сложно говорить сразу по делу? Что он от нее хочет? — Чтобы уберечь тебя от таких проблем, как министерское слушание, а также излишнее внимание, которое, я смею предположить, сейчас тебе ни к чему. На секунду Веста представила, как выходит выпуск Пророка, и на первой полосе — пятнадцатилетняя ученица школы Хогвартс совершила хладнокровное убийство, которое… и все в таком духе. Жутко. — Спасибо, — единственное, на что ее хватает. — Однако это не отменяет другой проблемы, куда более глобальной. Пожиратели Смерти, разумеется, захотят отомстить за свою соратницу. Я озадачу нескольких членов Ордена, чтобы обеспечить тебе максимальную безопасность. Увы, тебе придется перемещаться лишь под строгим их присмотром. — Я не хочу никого утруждать. Сама виновата. Дамблдор на несколько секунд затих, всматривался в её лицо, а она прятала сухой взгляд где-то в одной точке, не желая смотреть ему в глаза. — Я понимаю. Но я не могу позволить тебе самой расплачиваться за эту ошибку. Виновата в ситуации далеко не одна ты. Виноват и я, причем в куда большей степени. Я совершил множество ошибок, которые привели к трагедии в Отделе Тайн, — сделал многозначительную паузу, но, конечно, не собирался объяснять, какие именно ошибки. Возможно, уже объяснил все Поттеру. — Поэтому теперь моя обязанность — помочь тебе справиться с грузом ответственности, что несправедливо легла на твои плечи. Ошибка. Убийство — это ошибка? Хладнокровно полоснуть безоружного человека Непростительным — просто ошибка? Ответственность, несправедливо погруженная ей на плечи? Несправедливо? Её кто-то, быть может, заставил? Подставил палочку к горлу и рявкнул — убивай или убьют тебя? Нет. — У Ордена есть намного более важные проблемы, чем моя безопасность, — довольно резко напоминает она, совершенно не имея желания играть в вежливость и такие же пространственные речи. Проще сразу. Выкладывать мысли сразу, пока они не затерялись в трясине тревожных размышлений. — Не могу не согласиться, что проблемы у Ордена есть, — вежливо признает он, медленно кивнув. — И я бы мог обратиться за помощью в организации твоей безопасности к Министерству, они бы обязательно нашли для этого нескольких сотрудников, но тогда придется объяснять причину. А мы уже сошлись на том, что Министерству о произошедшем лучше не сообщать. Как всё запутанно… мозг и так работает с большим трудом. Хочется уткнуться куда-то в угол и ничего не слышать, не говорить, просто блаженная тишина. — Полагаю, Нимфадора Тонкс не откажется в помощи тебе, — дополняет он. — Тем более, если учесть, что тебе, вероятно, снова придется жить у её семьи. Точно. Только сейчас Веста задумалась, а что вообще будет дальше. Будто время остановилось, и дальше ничего не будет, сплошная чернота. Игра окончена, можно либо начать прохождение заново, либо покинуть игру. Функции «продолжить» не предусмотрено. Повисла небольшая пауза. И неизвестно, о чем еще мог хотеть поговорить директор, но Веста пользуется этим секундным перерывом, чтобы задать тревожащий душу вопрос. — Как я могла убить её? Я куда слабее. Отчетливо вспоминается, как на четвертом курсе лже-Грюм рассказывал им суть Непростительных. Даже если бы весь класс наставил на него палочки и произнес заклинание, он бы почувствовал лишь легкую щекотку, ведь они были всего лишь детьми. Разница-то всего один год. — Эмоции, Веста. Многие волшебники полагают, что магия — это лишь заученные формулы. Это не так. И Весте только в эту секунду вдруг кажется, что это до безумия странно. Только сейчас осознала. Увидев своими глазами все то могущество, всю ту магию, что творил великий волшебник, сидеть теперь напротив него и слушать объяснения, как ей хватило сил кого-то убить — странно. — Магия — это упорядоченный хаос, — продолжает директор, словно ведет обыкновенную лекцию. — А хаос, в свою очередь, тесно связан с эмоциями волшебника, ведь что есть более хаотичное в наших жизнях, кроме проявления чувств? Необязательно иметь огромную мощь, чтобы быть способным на убийство. Достаточно лишь искреннего желания причинить вред. Твое желание отомстить миссис Лестрейндж было поразительно сильным. Стыд, чувство вины нещадно обожгли грудную клетку, заставив слегка выпрямиться, хотя до этого сидела ссутулившись, сдуто, словно поломанная игрушка. Дамблдор говорит об этом так спокойно. Как можно говорить спокойно о том, что она, Веста, искренне желала кого-то убить? Как он сохраняет спокойствие? Самообладание? Ему не хочется упечь её в Азкабан или хотя бы в Святое Мунго, чтобы оградить от других людей? Это же ненормально. Веста — всего лишь ребенок. Дети не должны убивать. Почему он с этим ничего не делает? — Я ничем не лучше Пожирателей, — шепчет она, смотря стеклянным взглядом в пол. — Не могу с тобой согласиться. Во время войны обычным людям иногда приходится совершать ужасные поступки, это неминуемо. Однако главное вовремя отличить грань, когда начинаешь терять человечность. И больше её никогда не переступать. То есть, если Веста просто подумает «вау, что-то я напортачила, но обещаю больше так не делать», все нормально? Она больше не убийца? Больше не монстр? Какая нелепость. — Могу я идти? — Если у тебя больше не осталось вопросов. У нее совершенно нет никаких больше вопросов, как и желания ещё хоть минуту провести в этом небольшом кабинете, смотря в эти слишком спокойные, слишком понимающие глаза. Что вообще он может понимать? Поднявшись с кресла, Веста уже сделала шаг к выходу, когда слова, брошенные вслед, заставили остановиться с протянутой к ручке двери рукой. — Веста, прошу тебя, не делай глупостей. — И что это должно значить? — даже не обернулась. Спросила через плечо, опасаясь того, что он может сказать. Имеет в виду какую-нибудь очередную ошибку, несправедливо возложенную ей на плечи? — Тебе может казаться, что жизнь кончена. Это не так. У тебя ещё есть люди, которые безмерно тобой дорожат. Веста вздыхает, прикрыв глаза. Может, что-то да понимает. А может, видит её насквозь, ведь она никакая не загадка, а лишь жалкий подросток. Ничего не ответив, она открыла дверь и наконец вышла из места, которое претило ей даже воздухом в нем. Ведь в этот воздух были произнесены слова, от которых она мысленно бежала все это утро, от осознания, констатации факта, что да, Веста убила человека. *** Идти с ней вдвоем было странно. После всего — до безумия странно. Боролись бок о бок, оба пережили одну и ту же… ситуацию — даже в мыслях упоминать беспощадное слово было выше его сил, ведь это бы означало, что этот факт признан окончательно — и оба стали свидетелями дуэли, которая, вероятно, войдет в историю. Как два отражения одного зеркала. Совершенные двойники и в то же время совершенные противоположности. — Ты планируешь рассказать другим? Даже не нужно было уточнять, что именно значит этот тихий, неуверенный вопрос, раздавшийся в безлюдных коридорах. Веста и так все поняла. И расслабленно пожала плечами. — Всё равно. Как ей может быть все равно?.. Гарри не осуждал её. Ни в коем случае. Не мог судить за то, что она сделала, ведь сам думал, сам практически мечтал о том, чтобы отомстить Беллатрисе, и его остановила лишь неудача. Боль, а не желание мучить — как сказала она сама. Их с Вестой отличало лишь то, что желание у неё было. И винить за это он её не мог. Но неужели это не подкосило ее? Случившееся? Такое равнодушие пугало, настораживало, навевало мрачные мысли. — Если Орден знает… они же тоже рано или поздно узнают. — Поттер, если хочешь рассказать, просто возьми и расскажи, — раздражается она, и Гарри раздражился бы тоже, ведь он лишь хочет ей помочь, а наталкивается на несправедливую злость. Однако понимал, что не может срываться на нее. На Дамблдора мог. Выплеснул на него весь свой гнев, даже разворошил кабинет, разбил что-то — даже не помнил, что. Но на Весту? Её бледность, её потерянный, отсутствующий вид, боль в её глазах просто останавливали его. Это было бы преступление. Гарри злился на весь этот чертов мир из-за случившегося, но на нее злиться не мог. Тишина. Идут, не говоря ни слова, ещё несколько метров, проходят коридор. Замок молчалив и не раскрашивает их унылое молчание никакими звуками. — Только сделай это не при мне, молю тебя, — неожиданно выдыхает она через какое-то время. — Я этого не вынесу. Значит, ей все-таки не все равно. Оставшееся расстояние они дошли без разговоров, понимая, что у обоих сил нет ни на что. В лазарете мадам Помфри суетилась над потрепанными в Битве учениками. Гермиона уже была полностью в сознании, только держалась за ребра, лежа под белым одеялом на одной из коек; нос Невилла и ногу Джинни привели в порядок; Полумна вовсе выглядела так, словно ничего не произошло. И они втроем сидели у коек Гермионы и Рона, чьи ранения придется лечить куда больше, чем несколько часов. Только в этот момент он понял, что они провели в кабинете директора слишком много времени. Мадам Помфри тут же взялась за Весту, даже не дав им с Гарри особо переговорить с друзьями о случившемся. Честно говоря, даже не особо хотелось. Хотелось, чтобы этот бесконечно длинный день уже закончился и можно было просто отдохнуть. Целительница спросила у неё, где что болит, но она сказала, что чувствует себя нормально и хочет уйти в гостиную. Тогда в разговор вступила Полумна, сообщив, что, кажется, Весте наступили на руку, и только после этого мадам Помфри, перед этим одарив Весту укоризненным взглядом за это умалчивание, стала обрабатывать ее заклинаниями, убирая ссадины и залечивая руку. Гарри в это время сидел на одной из кроватей поверх покрывала, слегка ссутулившись. Не хотелось шевелиться, говорить, даже дышать было трудно. Старался держать мысли о Сириусе на расстоянии, не подпускать эту проворную, желающую как можно сильнее вонзиться под ребра боль. Наверное, это правильно, что Полумна «выдала» ее пусть и небольшое, но ранение. Лучше вылечить все разом. Но и желание Весты сбежать отсюда понимал на все сто процентов. Когда она ушла в специально расположенную в лазарете для больных ванную комнату, чтобы смыть с себя всю грязь, мадам Помфри принялась за него, но лечить тут было, в общем-то, особо нечего. Несколько ссадин, несколько синяков. Ему ничего не сломали, никак особо не ранили. Пара заклинаний, и он, как и Полумна, словно не проходил через весь этот ад. Веста вернулась из ванной, ей дали зелье для крепкого, моментального сна, чтобы восстановить силы, и отправили на одну из коек. Она уже даже не сопротивлялась. Выбрала одну из дальних постелей, в очередной раз отдаляясь от всех, и уже через пару минут крепко заснула. Гарри уже было подумал уходить, ведь больше здесь делать нечего, с друзьями говорить и обсуждать произошедшее — никакого желания, а сидеть без дела можно и в гостиной, подальше от этого смрада болезней и ранений, подальше от все продолжающих переглядываться Рона с Гермионой. А потом, когда уже намеревался встать и уйти, подумал: почему бы не сделать это сейчас? Сразу? Чтобы рассказать и забыть обо всем, насколько это вообще возможно. Бросив на спящую вдалеке Весту последний неуверенный взгляд, он подсел ближе к друзьям, на край кровати Гермионы. Не понять, что Гарри подсел не просто так, было невозможно, поэтому другие обратились к нему со всем своим вниманием. Рон и так находился на соседней койке, на краю его кровати — Джинни и Невилл, а Полумна разместилась на стуле между двумя кроватями. Мадам Помфри в лазарете удачно не было. Куда-то удалилась. — Вы уже знаете, что случилось? В этот момент он почувствовал себя ужасным сплетником, и желание просто уйти стало еще более резким, но он одернул себя и эти мысли, понимая, что надо. Весте нужна поддержка от людей, полностью знающих, с чем ей приходится справляться. А ей приходится справляться с куда большим количеством вещей, чем ему, как бы горько ни было это признавать, ведь казалось, что паршивее, чем ему, быть не может вовсе. — Мы слышали, что Беллатрисы Лестрейндж больше нет, — отвечает Джинни, сама наверняка до конца не осознавая, что подводит разговор к самой его сути. От этого стало легче и в то же время труднее в несколько раз. — Если честно, я кое-чего не понимаю, — чуть нахмурив брови, произносит Гермиона раньше, чем он успел наскрести внутри способность произнести главные, роковые слова. — Как Волан-де-морт мог позволить, чтобы при нем умерла его подопечная? Повеяло холодом. Никто этого не почувствовал, хотя атмосфера, конечно, сильно изменилась, натянулась, стала более похоронной, напряженной. Но только у Гарри под кожей пробежался мерзкий холодок, заставив передернуть плечами. Разумеется, я отомщу за свою любимицу. — Это было не совсем при нем, — еле сумев вынырнуть из губительных мыслей, произносит он, тихо, отрешенно. — Но разве это было не в?.. — растерялся Невилл, и далеко не он один. Гарри прятал свой взгляд, смотря на пальцы, которые медленно, задумчиво заламывал. — Нет, не в дуэли, — качает он головой. — Раньше. Когда Волан-де-морта и Дамблдора ещё не было. Разом повисла тишина. Пусть до этого тоже не было гама, оживленных переговоров, но разница была ощутимой. Гарри почти физически мог слышать, как работают извилины у его друзей. Картинка в их головах потихоньку складывалась, хотя никак не хотела, противилась этому, не принимала такое неправильное, чуждое осознание. — Только не говори, что Веста… — первая осмеливается Джинни, но даже ей не хватает духу закончить фразу. Поджала губы. А у Гарри почему-то закололо злостью в груди. Сам сначала не понял, почему. — Почему ты сразу подумала на неё? Нас там двое было. Ему казалось, что за три года общения с Блэк они должны были уже привыкнуть к тому, что если она слизеринка, это не делает её исчадием ада, порождением зла. То, что произошло — исключение. Веста поддалась эмоциям. Это ничего не значит. Это все та же Веста. С таким успехом он сам мог это совершить. Тогда какого черта Джинни подумала сразу о ней? — Потому что я и так этой ночью опасалась, что к этому все ведет, — отвечает она, и в этом тоне, в этом взгляде можно уловить стыд за свои же слова, перемешанный с весомой порцией печали. Гарри нахмурился. Гермиона тоже непонимающе взглянула на Джинни, блеснув растерянностью в карих глазах, и только Рон, как-то очень нехотя, вынужденно, но кивнул, соглашаясь с сестрой. — Какие заклинания вы втроем использовали сегодня на Пожирателях? — с тяжелым вздохом спрашивает Джинни, отведя плечи чуть назад. Ей некомфортно. Не хочет говорить об этом. Видно: совершенно не хочет. С Вестой они не близки, но жили под одной крышей. Трижды. — Все, чему нас учил Гарри, — тут же ответил Невилл, не до конца понимая, к чему все ведет. Гарри, кажется, понимал. Краем сознания. Понимал и хотел бы не понимать вовсе, ведь сердце опасливо сжалось в ожидании продолжения. — Именно. Оглушающие, обезоруживающие, — Джинни делает паузу, сама продолжая обдумывать эту ситуацию. — Веста использовала взрывающее, поджигающее и все в том же роде. Не чтобы замедлить, устроить преграду. А прямо на них. На людях. — Этих тварей сложно назвать людьми, — вставляет Рон, одарив сестру укоризненным взглядом. Непонятно, с кем соглашаться. Да, Пожирателей нельзя назвать людьми, монстры, без жалости и сострадания, но слова Джинни всё же пустили в голову крохотную каплю яда, отравляя все его представление о случившемся. Почти незаметно, но ощутимо. — Естественно, я это понимаю. Просто это все… скажем так, настораживает. — Подождите, — прерывает их Гермиона. — Я все правильно поняла? — уточняет она, с явственным опасением глядя на Гарри. И в карих глазах большими буквами — «Пожалуйста, скажи: нет». — Веста убила?.. Ответить «да» не выходило, словно это слово застряло в горле, встало поперек, не давая произнести ни звука. Противилось. С трудом кивнул. Гермиона закрыла рот рукой, помотала головой, тряхнув распущенной копной кудрявых волос. Не верила. — Она сделала это Непростительным? — спрашивает Невилл, тут же потускневший. С самого начала его сложно назвать оживленным, но теперь, когда затронули слишком болезненные заклинания, вороша его воспоминания, он стал ещё более пасмурным. Уже даже кивнуть не получалось, только лишь опустить взгляд. Непростительное. Заклинание, которое убило его родителей, которое убило на его глазах Седрика. Заклинание, которое применили на нем, оставив до конца жизни злополучный шрам, не дающий ему покоя. Кто мог подумать, что оно будет произнесено его подругой? Его… кто она ему сейчас? Тот поцелуй, казалось, был вечность назад, в другой жизни. И теперь будто потерял все свое значение. Столько смысла имел в тот момент, был практически подвигом, и таким пустым казался теперь, когда весь мир резко поменял свои краски. — Что с ней теперь будет? — спрашивает Полумна, и в её голосе слышны тревожные нотки. Хоть кто-то здесь, кроме него, беспокоится за неё. Надо же. — Дамблдор никому не сообщил, кто именно это сделал. Министерство не знает. И не должно знать, поэтому, пожалуйста, никому ни слова. Знаем только мы вшестером и Орден. Волан-де-морт попытается ей отомстить, но Орден не даст. Интересно только, каким образом. Гарри верил в силы Ордена, но ярость Волан-де-морта ужасна, беспощадна. Если он поставит себе цель — вряд ли его получится остановить так просто. А устранить убийцу его самой преданной подопечной точно станет его одной из главных целей, хотя звучит смешно — прилагать усилия, чтобы убрать подростка? Серьезно? Впрочем, он и так только этим и занимается последнее время. Только теперь у него не одна, а две пятнадцатилетних мишеней. — Что сама она по этому поводу думает? — неуверенно спрашивает Гермиона. — О том, что она… кхм… — ей тоже не хватает смелости произнести это слово. Гриффиндорцы. Настоящие смельчаки. — О том, что она сделала. — А что она, по-твоему, может думать? Считаешь, она до безумия рада? — Нет, просто… боже, ребят, не я же одна это видела. Отряд Дамблдора. Уже тогда она немного перегибала палку. Ладно. Может быть, немного перегибала. Может быть, его самого это в какой-то степени настораживало. Та же дуэль. Странная, непривычная. Веста буквально заставила его с ней драться, чтобы доказать что-то самой себе и другим. И дралась ожесточенно, с ярым желанием победить, не сдавалась, даже когда у неё из носа хлестала кровь от очередного заклинания. Глупо было бы предполагать, что в настоящей схватке она бы стала чуть менее порывистой. Но поджигающие?.. — И ты считаешь, что она теперь перейдет на сторону зла? — вступается Рон иронически, пока Гарри ненадолго выпал из разговора, увязнув в жутких мыслях. — Что? Нет, конечно нет! — Гермиона, она твоя подруга. — Я знаю, Рональд, — твердо отвечает она, и в её взгляде читается укор. Ведь как кто-то мог подумать, что она забыла об их дружбе? — Я ничего такого и не говорю. Я просто… переживаю. За неё. — Ей нужна ваша поддержка, а не порицание, — напоминает Гарри, и эта фраза отдается неестественной ему сталью, ставя на разговоре точку. Никто больше не рисковал что-либо дополнить. Что вообще можно сказать, когда очевидное уже произнесено? Ей нужна поддержка. Не сплетни и осуждение, а просто моральная поддержка. Что бы она ни сделала, она всё ещё остается их другом. Атмосфера накалилась пуще прежнего. Мысли о том, что, может, не надо было все это устраивать, пришлось откинуть сразу же. Надо было. Как бы ему ни хотелось, как бы некомфортно ему ни было, надо. Друзья должны знать. — Гарри, но что насчет тебя?.. — начинает Гермиона, тоже посудив, что к Весте лучше не возвращаться, но и эта, новая, тема крайне неудачна. То, чего он опасался больше всего. Расспросов, как он, все ли с ним нормально… как вообще может быть «нормально». Что за глупые вопросы? — Я в порядке, — довольно резко отрезает он, со скрипом поднимаясь с койки. — Закончим этот разговор, ладно? Подошел к окну, через которое уже было видно поднявшееся на небо солнце, ведь рассвет давным-давно наступил, оставляя эту бесконечную ночь позади. Сжал челюсть, смотря на привычные хогвартские виды, в надежде погасить внутреннюю злобу, которая все не заканчивалась и не заканчивалась. Сначала в Министерстве, потом в кабинете Дамблдора, теперь на друзьях… это не заканчивается. И закончится ли? Откуда столько запасов ненависти ко всему миру? Джинни, Полумна и Невилл решили разойтись по гостиным, чтобы оставить еще слишком больных Рона и Гермиону в тишине и покое. Предложили Гарри тоже, но он сказал, что догонит их. Потом. Сейчас не хотелось идти с ними, не хотелось нагружать мозг разговорами, некомфортной обстановкой, которую он сам и создал. Ещё несколько долгих секунд он копался в своих мыслях, тревогах, ворочался в собственной тупой, неподъемной боли, которая не утихала и не утихала, несмотря на все попытки держать её на дистанции. С трудом наполнил легкие воздухом и, даже не прощаясь с Роном и Гермионой, пошел к дверям из лазарета, лишь бы подальше от этих псевдо-понимающих взглядов и запаха лекарственных зелий. И замер. Проходя одну из дальних постелей — замер. Взглянул на умиротворенное, безмятежное лицо спящей в ней Весты. Ощущение, что он так давно не видел её в спокойствии, не видел её лица без боли, сдавило ребра. А ведь прошло не более суток. Всего сутки назад он видел искреннюю улыбку на ее лице, сияние в глазах. Что-то его дернуло. Плевать, в отношениях они или не в отношениях, уже на все плевать. На реакцию других — тем более. Подойдя к ее кровати, он тихо сел на край, снял обувь. И лег рядом, стараясь не потревожить её сон. Места в ширине койки мало, но с горем пополам хватало. Веста словно почувствовала его присутствие, хотя всё ещё крепко спала. Повернулась лицом к нему, положила руку ему на грудную клетку, и голову — на плечо. Аккуратно, почти невесомо. Это было так правильно. Во всей этой неразберихе, во всем хаосе — это прикосновение было самым правильным, что только могло произойти, и он не мог отвести взгляда от неё, такой спокойной, расслабленной. Наконец находящейся в покое. Его самого это успокоило. Каким-то неведомым образом. Словно подействовало заклинание или какое-то своеобразное зелье. Просто по щелчку. Приобнял её одной рукой, устроился немного удобнее и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза, почти физически чувствуя кожей взгляды Рона и Гермионы, которые вряд ли этого от него ожидали — он сам не ожидал, — но ничего по этому поводу не сказали. Ни ему, ни между собой, по крайней мере точно пока он не окунулся в объятия долгожданного сна. *** — Я сделала для вас исключение, только потому что Дамблдор сообщил, что у вас была тяжелая ночь, — жаловалась мадам Помфри, обрабатывая Уизли его рубцы на руках и даже не видя, что Веста, к которой эта тирада была обращена, уже направляется в сторону выхода, — но впредь запомните, спать двум пациентам на одной постели, да еще и один из них в грязной… Продолжение слов так и растворилось где-то вдалеке, потому что она миновала наконец бесконечно длинный лазарет и вышла в коридор, за двери. Будто это она прыгнула в кровать Поттеру. Как бы двусмысленно это ни звучало. Проснется — пусть ему мозг и выносят. Хотя нельзя не признать, что при пробуждении это было скорее приятным удивлением. Проснуться, почувствовать под ухом чье-то мерное сердцебиение, слышать его дыхание у себя над головой, проникаться его теплом, отчего у самой внутри по жилам растекалось уже ставшее непривычным тепло, которого, как она боялась, ей испытать уже не суждено. Однако потом, после этих недолгих секунд умиротворения, на неё, только-только проснувшуюся, нахлынули воспоминания о случившемся. Жестокое осознание, что это не было ночным кошмаром, всё было явью, суровой, беспощадной. По Грейнджер, которая неловко прятала взгляд, когда Веста проснулась и встала с кровати, было видно: уже всё обсуждено. Все всё знают. Тем лучше. Всё равно ни с кем она говорить на этот счет не собиралась. Сейчас лишь шла по коридорам, заполненным учениками. Шла, не понимая, куда идет, не понимая, что вообще ей делать в этой школе. За одну ночь все перевернулось с ног на голову. Была обычная школьная рутина, экзамены, даже какая-никакая любовная драма, а теперь? Теперь ничто из этого не имело смысл. А люди в коридорах спокойны, шутят, смеются. Как могут они смеяться, после случившегося? Почему только ей одной так паршиво? Ей и Поттеру, но он не здесь, отсыпается в лазарете, ведь она не стала его будить, давая отдохнуть. Но все эти люди. Они даже не знают, что случилось. Не испытали того ужаса, что испытала она, отживали свои беззаботные подростковые деньки, которыми Весту жизнь почему-то жестоко обделила. Даже не подозревают, что случилось. Не подозревают, что в их рядах — подросток, способный произнести заклинания, от которого в ужасе даже взрослые. Веста сама — в леденящем кровь ужасе. Сама стала ужасом для себя же. Чувствовала отвращение, страх, неприязнь. Все к самой себе. Веста сама не заметила, как дошла до привычных мрачных подземелий, которые, в отличие от летнего солнечного замка, идеально передавали ее внутреннее состояние. Прошла по холодным коридорам, завернула за нужным поворотом и назвала пароль, после чего стена отодвинулась в сторону. Её появление даже никто не заметил, слишком людно. Слизеринцы редко выходили в солнечную погоду, словно нарочно подпитывая стереотип о своей мертвенной бледности и отчужденности. Пили прохладную воду, наслаждались прохладой подземелий. Даже они наслаждаются. Ученики, которые будто не от мира сего, точнее не от Хогвартса, тоже сидят и наслаждаются жизнью, как обычные подростки, что-то обсуждают — то ли экзамены, то ли еще что-то. Не слушала. Не наслаждались только несколько. Драко и Тео; сидели за круглым темным столом, угрюмые, о чем-то негромко переговаривались. Уже дошло счастливое известие об их отцах? Веста не имела никакого желания проходить мимо них к спальням, показывая свое присутствие в этой людной гостиной, поэтому разместилась в далеком кожаном кресле где-то в углу. Зачем она вообще тогда сюда приходила — непонятно. Ей просто везде не по душе. Везде в этом отвратительном замке паршиво. А где тогда? Где будет не паршиво? В арке, — шепнуло подсознание, и она судорожно вздохнула, пытаясь всячески не подпускать эту мысль. Не делай глупостей, — прозвенел в голове твердый тон Дамблдора. Другой вопрос, зачем вообще ей его слушаться, но почему-то воспоминание о его словах помогают отрезвить опьяневшее пугающими мыслями сознание. У тебя ещё есть люди, которые безмерно тобой дорожат. И где эти люди сейчас? Хоть один человек? Кто эти люди? Поттер искренне о ней заботился, это правда, и она даже не понимала, чем могла заслужить эту заботу, ведь, по ее мнению, она заслуживала лишь явственное осуждение за чудовищный поступок. Но сейчас он сам не в порядке. Сам в полнейшем раздрае, и его не хочется трогать вовсе. Кто ещё? Грейнджер прячет взгляд. С Уизли она не близка, несмотря на ту пламенную речь в Комнате Вселенной, о которой вспоминать не хотелось вовсе. Тонксы далеко отсюда, и то, Андромеда вряд ли сможет смотреть на нее так же, как и раньше. Кто? Невольно скользнула взглядом по Драко, который все обсуждал что-то с Ноттом. Держал в руке стакан с водой, сжимал так сильно, что казалось — стекло вот-вот разойдется трещинами. И лампа на этом черном столе. Зеленоватая лампа, как и все в этой чертовой гостиной. Всё зеленое. Повсюду зеленый свет. Перед глазами — зеленый луч из ее же палочки. Лучи, что пролетают над головой, лучи, от которых каждый раз приходилось увернуться, словно танцуя на краю пропасти между жизнью и смертью. Зажмурилась, чтобы не смотреть. Не видеть этот зеленый свет. И сердцебиение участилось, будто посчитав, что она не в школе, а снова там, в свете зеленых вспышек, на поле ожесточенной битвы. Покачала головой. Она не там. Её жизни ничто не угрожает, если не считать озлобленных Пожирателей. Всё ведь в порядке. Боже, да хватит обманывать себя. Ни черта не в порядке. Ни черта внутри нее больше нет, кроме тлена. Даже сквозь веки словно просачивался этот приглушенный зеленоватый свет, и не было смысла продолжать держать их закрытыми. Поднялась на ноги, направилась все же к комнатам, даже если он её увидит. Конечно, увидел. Тут же переменился в лице, глаза наполнились злостью, потемнели. Уверен, что хочешь играть в это, Драко? Уверен, что не боишься, что я утоплю тебя в собственной злости? Преградил ей дорогу. Как предсказуемо. — Не хочешь рассказать, что ты и твои дружки натворили? — Твой отец там, где ему и место, — тон так и сочился пренебрежительностью. Потому что все равно. На Люциуса, на Драко. На всю эту премерзкую семейку. Драко это только больше разозлило. Равнодушие по отношению к нему? Только он сам может разбрасываться наплевательским отношением. Игнорировать чье-то существование, окатывать безразличием. Но никто не должен быть безразличен к нему. Особенно та, кто должна хвостиком за ним продолжать бегать. Иногда даже казалось, что вся та боль, что невольно отображалась на ее лице каждый раз при выказывании его пренебрежения, доставляла ему удовольствие. Как наркотик. Теперь его губы скривились, глаза почти заполыхали. Навис над ней угрожающе. Очень страшно, конечно. А Веста неожиданно почувствовала острую потребность сказать то, что жгло язык. Зачем Драко эта информация, неизвестно, но пусть знает. Пусть знает, что его отец не такой святой, каким ему видится. — Ведь именно в Азкабан отправляют людей, которые способны пытать дочь Круциатусом? Или я не права? В его ледяных глазах тут же — растерянность. Пробила эту толщу льда лишь одной длинной фразой, пуская по непробиваемой броне трещины. Слова сказаны тихо, и услышал только он. Рядом за столом ещё оставался Нотт, а неподалеку на диванах разместилась привычная компашка, Гринграсс, Паркинсон… Никто не слышал, кроме него. И это прекрасно. Знать должен только он. Знать, на что способен его обожаемый отец. — Нет, он не мог… — Мог. — Без повода он бы не стал. Только в крайнем случае. В самом крайнем случае… — начал он оправдываться, а затем вдруг сам осознал, насколько жалко это звучало, и снова наполнил свой тон сталью. Прищурил глаза. — Ты вывела его? Скажи прямо, ты вывела его из себя? Что ты натворила? То есть этому должно быть оправдание? Веста обязательно должна была что-то сделать, чтобы заставить его применить на ней Круцио? Да, она сделала. Да, остановила, не давая уйти. Да, кидала в него проклятиями, в попытке выплеснуть все, что скопилось внутри из-за него же. И получила Круциатусом в солнечное сплетение. Рефлекторно она коснулась кончиками пальцев грудной клетки, словно оживляя воспоминания. Тот беспощадный огонь, что расползался по всему телу под кожей. Злость снова стала подбираться ближе. Снова она, старая её подруга. Злость тенью преследует её годами, нашептывая способы выплеснуть эмоции, сидя на правом плече, как личный демон. Что ты натворила. Нельзя. Нельзя срываться на всех подряд. Драко это заслужил, но нельзя. Подняла руку выше, по привычке, чтобы нащупать подвеску, что помогала принять ей правильные решения, отрезвляла в нужные моменты, была почти продолжением её тела, частью души. Не осталось даже её. У Весты ничего не осталось. Пожиратели отняли у неё всё. И теперь Драко, жалкий отпрыск одного из этих Пожирателей, стоял перед ней, уже привычно выливал на неё свою желчь, говорил, что она виновата сама. Прежде чем успеть подумать, Веста смыкает пальцы на стакане, полном воды, берет его со стола и с равнодушным видом выплескивает содержимое на брата. Могло быть хуже. Могла бы разбить этот чертов стакан об него, может даже об голову, но каким-то чудом остаются еще крупицы здравого смысла в этом мутном, пьяном от боли рассудке. Рубашка тут же становится мокрая, облегая тело, волосы; вода стекает на пол, образуя небольшую лужу на черном мраморном полу. Люди вокруг уставились на них, потому что какой цирк бы двое Малфоев уже за эти годы в гостиной ни устраивали, такое случалось за последнее время не так уж часто. Не дожидаясь его реакции, она обходит его, надеясь все же ускользнуть в коридоры спален, но он, конечно же, хватает ее за запястье. Когда было иначе? Когда она могла уйти, оставив разговор с ним на своей ноте? Он же, видите ли, главный. Она же, видите ли, должна пресмыкаться. Нелепость. — Что ты творишь, — цедит он, даже почти без вопросительной интонации. Здесь и не вопрос, наверное. Констатация — ты заигралась. — Забыла, сколько у меня на тебя компромата, хочешь, чтобы я?.. Не договаривает, потому что у неё из легких вырывается смешок. Он хмурит брови, пока она выдергивает руку, пока её губы растягиваются в улыбке, на секунду нервно дрогнувшей. Компромат… нет, ей правда смешно. Веста смеется, истерически, нервно. Не может остановиться, всё смеется, смеется, прикрывая рот рукой. Он же не знает. Ничего не знает. Все еще думает, что ей есть до всего этого хоть какое-то дело. Будто это имеет какое-то значение. Подумать только… когда-то весь этот цирк имел такое огромное значение, что она ходила сама не своя днями, неделями, месяцами, считала происходящее катастрофой. А теперь? Детский сад. Просто пшик. Знал бы он, как ей плевать. У неё весь мир покатился в пропасть. Какое ей теперь дело до каких-то каминов, каких-то сплетен? Всё и так разрушено. — Мерлин… — все еще усмехаясь, произносит она. В голову снова что-то ударяет, мысли безудержны, мгновенны, лихорадочно ударяются о стенки мозга, не давая предотвратить очередное представление. Веста оборачивается к присутствующим в гостиной, которые все еще поглядывали в сторону двух Малфоев.  — Леди и джентльмены! У меня очередное заявление, даже если вам это уже надоело. — Все внимание тут же приковывается к этим двоим; если до этого далеко не все смотрели на облитого водой Малфоя, то теперь коварное любопытство одержало верх у большинства. — Все, что я говорила до этого — полнейшая ересь, — произносит она, чувствуя, как эти слова, запертые глубоко внутри уже второй год, становятся настоящей отдушиной. Даже произносит их так легко, с облегчением, на выдохе. — Я пользовалась дурной репутацией своего отца, чтобы меня боялись. Он никого бы не тронул, ведь он вообще никогда никого не убивал. Удивительно, правда? Люди стали хмуриться, перешептываться. Кто-то, может, вообще забыл о ее спектакле в начале четвертого курса. Кто-то, может, прекрасно помнил и не понимал, как реагировать теперь. — И мне плевать, что вы скажете по этому поводу, ведь он, — обрывает свою фразу резко, понимая, что вряд ли найдет сил сказать это слово, такое неправильное, отдающиеся густой, горячей болью. Переводит взгляд снова на брата, который стоял в совершенной растерянности; смотрит ему прямо в глаза. И почему-то с губ все же срывается мучительное: — мертв. И сердце упало куда-то вниз, пустое, будто уже не бьющееся. По кучкам слизеринцев тут же пробежалась волна тихих обсуждений, вопросов. Сириус Блэк мертв? Что случилось? Как он никого не убивал, если он на стороне… Веста не смотрит на сплетников, смотрит только на брата, почти испепеляет его одним лишь взглядом. Наконец не зависит от него, наконец стоит если не выше, то хотя бы на одной ступени. Равные друг другу. А у того в глазах не злость, как она могла бы предположить. Ведь как он не злится, если его марионетка буквально сама вырвалась из его хищных лап? У него в глазах другое. Ей не показалось? Раскаяние? Неужели он не устраивал бы весь этот спектакль об его отце, если бы знал, что случилось с её? Да бросьте, это же Драко. Даже зная с самого начала, он бы все равно свел все к своим страданиям, свел бы все к себе любимому. Ему же чуждо сочувствие. Такой же монстр, как его отец. Малфои… семья с заведомо гнилой сутью. И Веста не исключение. Когда-то она сама гордо носила их фамилию, была аристократичной молчаливой девчонкой с именем Эстери Малфой. Он делает шаг к ней. — Эсси… Веста поднимает руку, обрубая на корню все, что он бы мог в этот момент сказать. Не позволяя приблизиться. — Никогда ко мне больше не подходи, — выдыхает она ядом в воздух. И покидает свою импровизированную сцену, покидает это очередное представление, чувствуя, как вонзаются в спину непонимающие взгляды, чувствуя, что ей претит весь этот мир со всеми этими людьми, но она ничего не может с этим сделать. *** Длинная темная комната, в которой едва ли можно разглядеть собственные руки, если их вытянуть перед собой. Не видно ни начала, ни конца. Никаких стен, потолка. Пусто. Веста бредет вдоль комнаты, чувствуя и слыша, как под ногами громко хлюпают лужи. Откуда бы здесь взялась вода? Неожиданно — смех. Знакомый, пронзительный смех, раскатывающийся громовым эхом по всему черному пространству. Нет. Нет, это же должно было закончиться. Весь этот ужас закончился. А теперь он снова возвращал себе свои права, снова обвивал легкие тугими веревками, сжимал, сильно стягивал, и пульс лихорадочно забился в висках. Веста озиралась, глубоко дыша, потому что воздух словно не пробирался в эти задушенные легкие. Понимала, что это заведомо тщетно, ведь все равно ничего не видно, но озиралась, панически оглядывалась, словно из темноты вот-вот выскочит она, обладательница ужасающего смеха. Та, кого она никогда больше видеть была не должна. — Малышка любит поиграть… — своим привычным тоном с истерическими нотками. Безумная, лишенная рассудка. — Ты думаешь, что выиграла в эту игру? Обыграла меня? Ты проиграла, раскрой глаза! И снова смех. Давящий на голову, дробящий внутренности в труху. Веста бежала. Пыталась спастись от этого голоса, бежала, не видя ничего перед собой, все та же густая тьма. Только лужи под ногами продолжали раздражающе хлюпать. — Теперь все знают твою суть, малышка Блэк. Видят, насколько гнилая у тебя душа. Будь история повернута хоть немного иначе, на твоей руке уже извивалась бы черная змея. Тебя спасло от этого лишь воля случая. Но ты все равно всё разрушила. Всё ещё бежала, пыталась найти выход… дыхание сбилось окончательно. Где выход? Вода под ногами мешается, штанины брюк мокрые насквозь, тянут вниз тяжелой влагой. Где выход? — Ты всегда всё рушишь. Всегда! Смех. Опять этот смех, пронзающий голову насквозь, от которого хочется сбежать, спрятаться, раздавить себе мозг, лишь бы не слушать. Не слушать. Лужи под ногами все мешают, их слишком много. Ноги заплетаются между собой, и Веста наконец просто падает коленями на пол, выставив перед собой руки, ещё больше разбрызгивая воду. Воду, которая теперь, вблизи, становится видна даже в темноте. Воду, которая почему-то ало-красная, которая густая и теплая. — Нет, — выдыхает Веста, смотря на руки, окрашенные в красный. Лихорадочно пытается стереть эту жидкость с кожи, но она лишь больше размазывается по бледным рукам. — Нет, нет, нет, — бормочет она, панически пытаясь избавиться от теплой крови на руках, чуть ли не когтями стараясь соскрести её, содрать вместе с кожей. А смех все проносится, проносится по помещению, звонким эхом. — Знаешь, это могло бы стать твоим преимуществом, малышка Эсси! Выглядишь такой невинной, такой хрупкой, прямо маленький ангелок… никто и не подумает, что в тебе таится самый настоящий монстр. Жертва не будет знать об опасности до последнего. Просто представь! — Хватит! — почти визжит она, чувствуя, как печет в слезящихся глазах. Сердце безудержно трепыхается под ребрами. — Хватит! Замолчи! Прекратите это. Пожалуйста, хватит, прекратите. Когда это закончится? Луж становится все больше. Они разрастаются в объеме, заполняются большим количеством густой крови, лежат теперь на черном полу не тонкими слоями, а уже обхватывают кровью Весте ноги, поднимаются к талии. Все больше, и больше… В темноте — чей-то силуэт. Веста дергается, отпрянув назад, отчего руки по локоть погружаются в теплую кровь. Веста присмотрелась сквозь пелену слез перед глазами и каким-то образом увидела, кто это, хотя не видела больше ничего. Словно силуэт выделялся на фоне остального мрака, его лицо было заметнее, чем кровь, которую она не видела до тех пор, пока не упала. — Папа! Подорвалась с места, поднялась на ноги, лужи мешают идти, замедляют шаги, но она пытается, пытается сократить расстояние, добежать, дойти до него. И когда останавливается на расстоянии одного метра, когда видит его лицо так близко, когда протягивает к нему руку, перепачканную в крови, он замечает её и кривит лицо в отвращении. Отпрянул на шаг назад. — Не подходи. Веста почти задохнулась, услышав. Приоткрыла рот, чувствуя, как пересохло во рту. — Ты не моя дочь. Моя дочь бы никогда этого не сделала. — Пап, пожалуйста… — явственно дрогнувшим голосом. Снова протянула к нему руку, но его образ тут же помутнел, размылся, рассеялся густым дымом по воздуху. Лужи все продолжали заполняться кровью. — Нет, пап, вернись, — умоляюще шепчет она, не контролируя этот шепот. Губы сами произносили слова, пока она не понимала. Ничего не понимала. Озирается, словно он просто трансгрессировал и вот-вот появится в другом месте. — Пап! — пронзительный крик разносится по пространству. — Вернись! Пожалуйста, вернись! Кровь стала доходить до грудной клетки, обволакивала теплой, почти горячей густотой. Идти почти невозможно, но она пыталась, пыталась преодолеть эту жидкость, это море крови, искала глазами Сириуса, чей образ был уже запечатлен намертво под веками. — Пап! Пап, вернись! — крик уже стал походить на полубезумный, разрывал глотку отчаянием. — Пап… Вернись ко мне… пожалуйста… я не справлюсь… — кровь уже доходила до подбородка, вынуждая поднять голову, чтобы дышать. Когда это закончится? Когда это всё закончится? Сумасшедший смех снова раздался в помещении, прежде чем кровь накрыла её с головой. Пыталась выплыть, но не выходило, не было никакой поверхности, не было никакого выхода. Только кровь, кровь… дышать нечем, барахталась в этой жидкости. Перед глазами только красная, полупрозрачная пелена, словно это лишь обычная красная вода, и только металлический вкус, попадавший в рот, напоминает, что это кровь, настоящая кровь, человеческая. А всё видно даже лучше, чем в той темноте. И видно, что этому пространству нет конца. Ни стен, ни потолка, даже пол исчез из-под ног, оставляя её плавать в открытом пространстве, окруженная алой кровью. Сердце билось отчаянно. Веста гребла руками, но не понимала куда — отсюда все равно нет выхода. Пыталась обернуться, рассмотреть, со всех ли сторон нет стен. Легкие уже горели от недостатка воздуха, перед глазами темнело. Неожиданно — снова чей-то силуэт, чья-то фигура. Темное одеяние, путаные черные волосы в этой жидкости поднимались, расплывались в стороны. На лице — безумный оскал. Лестрейндж хищно протянула руку, чтобы схватить её длинными, гнилыми ногтями. Веста дернулась, отпрянула, всеми силами отплывая назад. И наконец проснулась. Первое, что она увидела — чья-то рука прямо рядом с ней. Вскрикнула, панически отпрянув назад, всем телом вжимаясь в слегка влажные подушки. Но эта рука была меньше, ногти на ней аккуратные, не напоминали звериные когти. И после того, как она сфокусировала взгляд, поняла, что человек прямо перед ней не имеет ничего общего с тем, от кого буквально пыталась уплыть в целом море крови. Дафна, слегка растрепанная после сна, сидела на краю её кровати, обеспокоенно всматриваясь в перепуганное лицо. — Ты перестанешь уже орать? — недовольный голос откуда-то с соседних кроватей. Не могла понять, кто, то ли Паркинсон, то ли Булстроуд. Дыхание не получалось восстановить, сердце всё колотило и колотило свой бешеный ритм. Посмотрела на свои руки — дрожащие, холодные, но на них нет крови. Чистые, белые, ни намека на красный цвет. Коснулась лица — оно всё мокрое от горячих слез. — Ты кричала во сне, — объяснила Гринграсс. — Я перепугалась, решила разбудить... — И правильно, а то эта перебудила своим ором всех, — продолжал бурчать чей-то сонный женский голос. Ей следовало бы злиться, но она не злилась. Ничего, кроме так и не прошедшего ужаса, внутри не было. — Все нормально, — бросает она Дафне, чтобы не трепала себе нервы по чем зря, и одергивает одеяло, чтобы подняться с кровати. Скользнула взглядом по часам — без пяти минут три часа ночи. Сотрясаясь всем телом, обулась на босые ноги, накинула поверх пижамы слизеринскую мантию, не застегивая. — Ты куда? — В гостиную. Не могла здесь больше оставаться. В этой темноте, на этой постели, которая, казалось, если на нее снова лечь, утянет обратно в тот кошмар, утопит в густой крови. — В следующий раз накладывай на свой полог чертово заклинание! Плевать. Ей на всех плевать, что бы ей ни кричали в спину. Плевать, что из её однокурсниц только одна обладает хоть намеком на человечность, хоть одна решила не ныть, что им не дают спать, а помочь выбраться из этой клетки ужаса и боли. Это правда напоминало клетку. Без выхода, без начала и конца. Только кровь, слезы и боль, всепоглощающая, разрывающая всё, весь её мирок, всё её самообладание. Прошла по длинному коридору, дальше, дальше от комнаты. И осознала, что в гостиной не лучше. Далеко не лучше, чем в спальне. Может, хуже. Змеи, полумрак, зеленый свет. Почему освещение здесь вечно зеленое? Эти зеленые лампы? Это душит, так сильно душит, что просто невыносимо. Авада Кедавра. Перед глазами словно все та же вспышка, тот луч, целеустремленно рвущийся к жертве. Прошла мимо диванов, в сторону каменных ступеней, понимая, что здесь она тоже не высидит. Покидает душащую комнату через отодвинувшуюся стену. А в подземельях что? В подземельях тоже паршиво. Это когда-нибудь закончится? Как лабиринт, как все круги ада. Проходишь один — тебе навстречу стремится следующий, следующее испытание, которое нужно преодолеть сквозь боль, стиснув зубы и сжав кулаки. Спальня, гостиная, коридоры подземелий. Как пространство из сна, темное, стен даже почти не видно во мраке, только пол под ногами чувствуется и свет от лестницы где-то вдалеке. Ноги сами её несут туда, куда-нибудь к свету, подальше отсюда, её шатает, трясет, иногда хватается рукой за холодные стены, будто чтобы удостовериться: есть, здесь есть стены, это не бесконечная чернота. Прислушивалась к звукам, боясь услышать пронзительный смех, хлюпанье воды под ногами, и слышала только эхо своих шагов, отбивающееся по коридорам неровным ритмом. Когда это закончится?.. Уже просто сходит с ума. Мозг не выдерживает этого натиска, и что-то подсказывало, что этот кошмар, в котором она захлебывалось кровью, — не худшее, что может уготовить ей искалеченный рассудок. Не было больше ни малейшего желания хоть на секунду задерживаться в подземельях, в этом жутком, мрачном месте, навевающим одни и те же образы перед глазами. Наконец, вырвалась из тьмы, куда-то в коридоры первого этажа. И выше, выше. Непонятно куда, лишь бы выше, дальше от подземелья, куда-то ввысь, к свету, прямо по движущимся лестницам. На Астрономическую башню. Точно, ей надо на Астрономическую башню. К свету, к воздуху, ведь здесь дышать невозможно, всё душит, давит со всех сторон, не хватает воздуха. Когда она минует очередные ступени, одна из них исчезает прямо перед ней. Мнимые ступени, черт бы их побрал. Ступени, через которые обычно проваливаются первокурсники, еще ни о чем не зная. Ловушки, которые непонятно кем и для чего созданные. Нога по щиколотку застревает в щели, заставив упасть на шедшую до этого ступень. И это был толчок к тому, что уже невозможно сдерживать. Чуть ли не весь мир настроен на неё, даже глупый, никчемный замок, не дающий ей выбраться из безжалостных объятий ужаса. В горле уже горит ком, в глазах жжет, и из них по щекам начинают стекать бессильные слезы, поверх уже засохших за это время дорожек, появившихся во время кошмара. За что? Почему с ней? Почему жизнь так поступает именно с ней? Зачем было давать ей человека, который стал самым дорогим ей за всю эту жизнь, наполнить ее жизнь любовью, заботой, чтобы потом просто жестоко отнять? Столько времени выстраивала себя по крупицам, переломала прежнюю себя по кускам, чтобы стать лучше, стать лучшей версией себя, опираясь на этого человека, а теперь — ничего. Нет больше той опоры. И всё посыпалось, все её изменения рухнули, развалились в жалкие руины. Будь он рядом, она бы этого не совершила. Её руки бы не были в крови, душа не была бы искорежена хладнокровным убийством. Веста не была бы монстром, будь он рядом. Его Веста бы никогда так не поступила. Плечи вздрагивали от всхлипов, она прислонила висок и плечо к каменным перилам лестниц, холодящим кожу. Просто сидит, пока из легких рвутся негромкие рыдания, заполняющие ночную тишину замка. Что ей теперь делать? Без него? Слабая, безвольная. Без него она ничто. Не справится. Зная, что даже не может ему написать, не сможет поговорить по камину, его нет где-то там, на привычном расстоянии, но живого. Его просто нет, нигде. Без него она сломается быстрее, чем до нее доберутся Пожиратели, а они точно доберутся, в этом не было никаких сомнений. И у неё уже даже не будет никаких сил — и желания, — чтобы дать хоть какой-то отпор, предпринять хоть какую-то попытку выжить. Сколько это длилось — даже невозможно понять. Сидела, пока слезы не кончились, пока глаза не стали болеть от плача, пока из легких не вырвался последний всхлип, после чего — совершенная тишина. Молчание. Снова пустота. Её бросало по волнам противоположных состояний. То всеобъемлющая пустота, то эмоции, которыми она захлебывалась, утопая. Этим перепадам не было конца. И внезапно тишина лестниц заполняется чем-то ещё. Ледяной фразой знакомого голоса: — Мисс Малфой, я знаю, что вам не привыкать нарушать всевозможные школьные правила, но вынужден напомнить, что вы в данный момент находитесь в неположенном месте в неположенное время. Только его здесь не хватало. Из всего замка есть два взрослых, на которых она хотела бы сейчас наткнуться меньше всего, Филч и Снейп. Что с ее жизнью не так, что в итоге ее находит один из этого списка? Замок решил её добить? Кошмара мало? Мучений, угрызений совести? Чертовой ступени, заставляющей упасть посреди лестницы и не вставать? — Я не могу заснуть, — произносит она ровным тоном, без капли жизни в голосе. Даже статуи и портреты казались живее неё. — Кошмары. Мешают спать. Мне, а я мешаю спать другим. Неизвестно, зачем она вообще это сказала. Баллы бы с неё не сняли в любом случае — слизеринка. Наказание? Все равно ей на наказания, пусть хоть снова режут руку выводимыми пером словами. Оправдываться незачем, можно было просто промолчать. Мозг уже не работал. Не контролировала себя, свои слова. Кому уж точно в этом мире плевать на её кошмары, так это человеку за её спиной. — Иди за мной, — произносит он, с чего-то уверившись, что она прямо сейчас встанет и пойдет за ним. Зачем-то вытащила ногу из исчезнувшей ступени, встала и действительно пошла следом. Потому что — что оставалось? Продолжать сидеть, топить себя в боли, в рыданиях? Выглядит жалко, унизительно. Непонятно, с чего ей вообще дело, как она выглядит, и вряд ли это стало главной причиной, почему она сейчас словно зомби плелась за Снейпом в те самые коридоры, от которых с таким рвением и ужасом бежала. Причина в ее состоянии, отрешенном, непонимающем. Наверное, ей сейчас можно было бы приказать сделать шаг в пропасть со всех этих лестниц, и она бы, не задумываясь ни на секунду, послушалась, сделала бы это также безжизненно и отчужденно, как шла сейчас. А грубый материал обуви болезненно натирал босые ноги, чего она не чувствовала раньше. Бесконечная ночь становилась все хуже и хуже. Каждой мелочью. Куда вообще он мог её вести? Наверное, в свой кабинет. Наверное, выписать очередное взыскание за неподлежащее поведение. В его кабинете, по обыкновению, мрачно. Заполненные склянки на стеллажах, книги, жутковатый полумрак. Неужели она правда так боялась этого места? Боялась выговоров Снейпа? Такой театр. Всё теперь такое пустое, незначительное. Её жизнь уже миллион раз делилась на различные «до» и «после». И это было такими мелкими изменениями по сравнению с тем, что происходило сейчас, что даже смешно. Будь у нее силы, она бы рассмеялась. Снейп что-то делал на своих полках. Искал пергамент, перо? Вон же они. На столе. Это предположение разбивается в прах, когда Снейп подходит к ней и равнодушно протягивает небольшую склянку, круглой формы с фиолетовым содержимым. Веста подняла на профессора рассеянный взгляд. Не нахмурилась, не приподняла брови в немом вопросе. Лицо, на котором уже снова высохли все слезы, словно окаменело. — Данное зелье позволяет волшебнику спать без сновидений, — все тем же безразличным, холодным тоном объясняет он, — что ты могла бы и сама знать, будь у тебя хоть что-то в голове на моих уроках. Без сновидений. Без кошмаров. Без моря крови и образа Сириуса, превращающегося в дым в её руках. Веста взяла прозрачную склянку слегка дрожащими пальцами. — Пять капель на стакан воды должно хватить. — Спасибо. Вау. Веста благодарит Снейпа? Пусть и так сухо, безэмоционально, но благодарит? Человека, которого ненавидит всей своей душой, точнее тем, что от нее осталось? Видимо, осталось слишком мало, чтобы хватало сил на эмоции по отношению к людям, которые настолько незначительны в её жизни. А остались ли значительные? — Не думай, что я делаю это ради тебя. Это сохранит покой других моих студенток, который ты рушишь своими криками. Если он и был удивлен её сухой благодарностью, то явно её не выказал. Такая же непроницаемая маска на лице, каменная, а от взгляда веяло привычным терпким презрением. — Не переживайте, профессор, — почти шепчет она. — Я бы и ни на секунду не поверила, что вы можете сделать что-то ради меня. Сжимая склянку в руке покрепче, она апатично поворачивается к нему спиной и, преодолев расстояние в несколько шагов, покидает кабинет без его разрешения. Потому что слушаться человека, который старше, который твой декан, которого ты годами ранее даже в какой-то степени боялась… зачем? Зачем кого-то слушаться? Зачем вообще все эти установленные порядки, которые теперь казались просто пустым звуком? Ничто уже не имело значения.