Дух курильницы Дракона

— Ты мне скажешь, наконец, кто ты такой? Только без всей этой мистической лабуды?.. — голос Не Минцзюэ, грозного полковника спецназа, носившего служебный псевдоним «Красное Жало», и имеющего характер, вполне его оправдывавший, предательски дрогнул, выдавая внутреннее состояние мужчины. Он ждал, поражаясь тому, что внутренне весь дрожит и снова буквально сгорает заживо от охватившего его желания, и сам не знает какой больше ответ его устроит. Он боялся даже подумать, как выглядит со стороны, и как его воспринимает это создание, кем бы оно ни было. Он отчаянно пытался взять над собой контроль, но у него не получалось, так же как и во время этих долбаных приступов, начавших мучить его последнее время. Военные доктора не могли помочь заклинателю, который хоть и не занимался никакими практиками, не развивал ядро специальными тренировками, а на слова о медитациях только презрительно фыркал, всё же изредка медитируя, когда плохо себя чувствовал, но обычным человеком он не был, и это очень помогало при получении ранений на заданиях. Если бы военные начальники полковника Не не знали его истинную природу, то могли бы быть сильно удивлены, насколько ненормально быстро регенерируют повреждённые ткани тела этого человека. Но высшее руководство армией современного Китая давно было в курсе, что за выгода была иметь потомственных заклинателей в рядах вооружённых сил. Другое дело, что разглашать информацию о них широкой публике они были не вправе, поэтому заклинатели в Китае существовали, официально не существуя. Они были практически неповреждаемы обычным оружием, а если против них использовали необычное, то их целители, в основном, находили способы спасения и от этих ранений. У Не Минцзюэ не было таких ранений до сих пор. И с его психикой никаких нарушений не отмечалось. Но в последние несколько месяцев что-то пошло не так, но он не хотел думать, что это и правда искажение ци, как ему заявила эта Вэньская вертихвостка. Вэнь Цин и брат... Они явно что-то знали, и недоговаривали. Целительница прямо заявила, что лучше ему ни о чём не знать, ведь он всё равно не хочет жить той жизнью, которой жили все предыдущие поколения семьи Не, то есть, все его предки, и возможно он сам в прошлой реинкарнации. На эти слова он только откровенно зло расхохотался. На дворе двадцать первый век, какого гуя они вообще затевают такие разговоры с ним?! Тем более, в социалистическом Китае, где открыто говорить о заклинателях, нежити, тёмной энергии и светлых существах, как о чём-то реально существующем ещё не так давно было опасно для жизни, да и до сих пор не сильно приветствуется. Он и так старался не развивать при общении с начальством темы этих старорежимных бредней. Всё это — пережитки прошлого, и только! Никакой нечисти нет. И духов тоже. Не должно быть. Это только сказки, абсолютно не совпадающие с партийной линией. А об этом парне он до последнего думал, что тот лишь искусная голограмма с реального человека, а эта курильница... Ну что-то вроде проектора, замаскированного под старинную вещь. То, что у этой «проекции» есть реальное вполне осязаемое тело, он не мог и предположить, и только в силу своей профессии воспринял эту неожиданность сравнительно спокойно. В мозгу промелькнуло, что Хуайсан бы от такого упал в обморок, но яснее всего билась в голове другая мысль — кем бы ни было это существо, он не хочет, чтобы оно исчезало! И любой ценой он выяснит, что оно собой представляет, и почему его так адски к нему тянет. Что бы ни было в той курильнице, а накрыло его конкретно. Он чувствовал, что от одного прикосновения к этому парню даже дышать получается только через раз. Да какого ж гуя?!! — Я гуй, — произнесли губы, которые только что целовали его, и теперь изогнулись в издевательской усмешке, глаза при этом вспыхнули злорадством, — неупокоенная душа усопшего, если господин Не забыл, что это такое. Твою ж!.. Он издева... Или нет?.. Да что ж его так кроет-то, ёпрст? Он уже бред от яви отличить не может? Хотя, какой нахер бред — вон руки настоящие, живые и двигаются! Правая отчего-то похуже, будто чужая, браслет возле самой подмышки, широкий, золотой, грубой работы, на левой такого нет. Брови лежат идеально. Мягкие, наверно... Глаза... Да что ж он такой злой? Что Минцзюэ ему сделал? Они же всего второй раз видятся, и Минцзюэ даже не... Точно! — У тебя имя есть, раб курильницы? — да что ж такое, губы еле двигаются, словно на сильном морозе. — Как тебя зовут? Глаза человека напротив загораются алым. Руки в браслетах подымаются к чужим вискам, у Минцзюэ нет сил отпустить, и его руки тоже подымаются, будто приклеились к запястьям духа. Он чувствует себя таким связанным, таким слабым, он не в состоянии сопротивляться, и не в состоянии выпустить чужие руки. Какой-то случайный проблеск в сознании заставил его лихорадочно прошептать: — Не молчи, ответь, почему ты мне сказал «до встречи, дагэ»? Я дагэ только для Хуайсана, тебя я не знаю! Почему ты меня так назвал? Парень касается своими бледными изящными ладонями его лица, опускает их ниже, проводит вдоль по шее до ключиц, и тихо дробно смеётся. Смех этот странный, похож на смех сумасшедшего, и глаза у смеющегося мёртвые, застывшие, и от этого лицо его словно поделили поперёк. Только рот приоткрыт в хохоте, глаза же — словно тёмно-красный лёд. Смотрят прямо в его глаза, словно замораживают, да так что нет сил оторваться. Минцзюэ слушает этот смех, вливающийся ему в уши жидким мёдом, и ощущает себя на грани обморока, а собственные штаны, казалось, сейчас прорвутся под тяжестью вызревшего в них желания, от которого сводит зубы в оскомине, и опять там всё мокро. Этот смех! От него всё переворачивается внутри, он хотел бы его слышать вечно, если этот парень этого захочет, а если не захочет, Минцзюэ сделает всё, чтобы захотел. И ему, старому солдату, не плевать, что в этом смехе, словно скрип ножа по стеклу, звучит странная, надрывно-горькая нотка, словно скрытая печаль. Его это тоже царапает по нервам так, что он весь дёргается, словно от удара, смотрит на парня расширенными увлажнившимися глазами. Ноздри тонкого породистого носа с горбинкой трепещут, как у нервной лошади, а в глазах плещется непонимание. — Что смешного я сказал? И о каких ещё гуях ты мне говоришь? Гyев не существует, это только такое ругательство, — и видя, что парень засмеялся ещё сильнее, кивнул головой, что-то сам для себя понимая, — а, это ты так шутишь? Я понял. Ну а теперь скажи мне ещё раз, кто ты такой, и как ты связан с этой курильницей? Он почувствовал, что страстно хочет поцеловать руку, которую удерживал, и не стал сдерживать своё желание. Он перехватил чужую кисть, и развернув к себе ладонью, ткнулся пересохшими губами в самую середину. Кожа была сухой и прохладной, и пахла пионом. Руку не стали отстранять, но смех неожиданно замер, и Минцзюэ втайне обрадовался, что теперь ему начнут отвечать. — Хочешь, дагэ, расскажу тебе сказку, как лис крестьянина женил? Эти неожиданные слова настолько сбили с толку, что Минцзюэ поражённо уставился на собеседника, и пробормотал: — Что? Зачем женил? Он же лис. — В благодарность за рисовую лепёшку, оставленную в лесу на пне! Вишнёвые глаза смотрели цепко, с холодным прищуром, словно в полковника целились из двустволки. Да что ж ты делаешь, парень? Этот солдат давно уже убит, раздавлен, повержен перед тобою в прах, но не оставил жалких попыток противиться твоему влиянию, звукам твоего голоса, твоему странному манящему запаху, наконец. Минцзюэ сглотнул, не отводя глаз от лица этого существа (язык не поворачивался назвать его человеком), но всё же нашёл в себе силы сделать головой едва заметный отрицательный жест. Гуй жёстко усмехнулся: — Ну, так я и думал! Тебе скорее была бы интересна сказочка о свадьбе Ханьгуан-цзюня и Великого и Ужасного Чёрного Флейтиста, повелителя мёртвых, но её ты наверное и так уже знаешь... — М-м-м, да! — нашёл в себе силы кивнуть полковник, невольно отметив, что дух заговорил уже на современном мандаринском, уйдя от языка древности, которому... гуй знает зачем его обучали в детстве. — Давно, ещё в детстве нянька рассказывала! Она длинная была, я её всю и не помню. Помню только, как удивился, что женились два мужика. — Видимо, не так уж и удивился, дагэ, — хмыкнул потусторонний житель, но злобные огоньки в его глазах потухли, — если ко мне целоваться полез. Но я думал, ты из неё помнишь больше, — голос гуя дрогнул, — видимо, придётся напоминать. — А к-к... — заволновался вдруг Минцзюэ, — к-курильница! — Ах, ты об этом! — усмехнулся дух. — Об этом не беспокойся, после нашего поцелуя меня не надо подпитывать дымом, я не развеюсь. И Не Минцзюэ с изумлением увидел, как дух переступил по ковру на полу своими босыми ступнями. Настоящими человеческими узкими изящными ступнями, прекрасно видными из-под вороха алой полупрозрачной ткани, на сгибах переливающейся золотом. Минцзюэ поражённо уставился на них, невольно ища сходства с женской ножкой, но нет. Они были обычными ступнями молодого мужчины, небольшими, но заметно больше женской ноги, и с высоким подъёмом, как у танцовщиц. Минцзюэ оглядел его с ног до головы. Молодой человек, стоявший перед ним, был намного ниже него, обманчиво тонок, но жилист и крепок, если присмотреться получше. Взгляд его теперь неуловимо изменился, опять излучая доброту и мягкость, в которых грозный полковник тонул, как попавшее в патоку насекомое. У него отчаянно запершило в горле, и он, насилу прокашлявшись, выдавил из себя: — Ну и какой же ты гуй? Обычный танцор в костюме. Тебя мой брат нанял? Ну и при чём тут сказки? Длинные, и похоже, от природы чёрные ресницы взметнулись, и свет настольной лампы огнями вспыхнул в глазах парня, стоявшего перед Минцзюэ, а затем он отвёл взгляд, и с тихой грустью произнёс: — Ты прав, дагэ, это не сказки. Меня нанял твой брат, чтобы предотвратить искажение ци в твоём теле. По-другому этого сделать было нельзя. И отпусти мои руки, я не сбегу, придёт утро, и так исчезну. Минцзюэ вдруг почувствовал, что в районе Золотого ядра у него становится невыносимо тяжело и больно. Настолько больно, что казалось, сейчас остановится сердце, и дышать стало тяжело. — То есть как исчезнешь? — прошептал он, уже игнорируя очередное «дагэ». — Куда? Ты что, не шутишь? А я? Его пленник высвободил руки, но лишь для того, чтобы взять лицо полковника в свои ладони, наклоняя к себе. — Ты нужен мне, — сказал он, почти касаясь губами губ Минцзюэ. Глаза цвета спелой вишни смотрели так, что у старшего Не если и были сомнения в искренности слов этого человека, то они тут же рассеялись под этим мягким и печальным взглядом, наполненным искренностью и теплом. — Ты даже сам не представляешь, как ты мне нужен, иначе я не согласился бы на эту комедию, пойми! Хотя бы ты пойми то, чего они не понимают! И поверь мне хотя бы сейчас, ты ведь уже не прежний Чифэн-цзюнь, прошло много лет, твоё тело переродилось, но ты всё такой же! Не отталкивай меня! Я... Внезапно резко распахнувшаяся дверь прервала его на полуслове. Оба повернулись и посмотрели на стоявшего на пороге. Один смотрел раздражённо и ошарашенно, а второй — с неприкрытым страхом. И если бы мог, он бы снова превратился в дым, и втянулся обратно, внутрь курильницы, но теперь это было невозможно. Он не мог оторвать взгляда от человека, стоявшего на пороге, глядя на него со странной смесью явного отвращения и животного ужаса. А нежданный гость сверкнул ореховым золотом глаз, и криво ухмыльнувшись, глубоким хорошо поставленным баритоном произнёс: — Ну, доброй ночи, голубки! Я вижу, что вроде бы не опоздал.