Дух курильницы Дракона

Человек на пороге стоял, слегка согнувшись, поскольку с его ростом высоты дверного проёма не хватало. Да и неудивительно, Минцзюэ и самому приходилось слегка нагибаться, проходя в дверь. В старом доме от времени всё просело, и дверная притолока стала много ниже, чем была много лет назад. Из-за этого около ста лет назад поменяли двери в доме, так как они абсолютно отказывались открываться, а тысячелетние пороги давно поуходили в пол, но хозяева и не возражали, и сделали новые пороги поверх старых, поэтому проёмы и стали ниже. В семье Не давно и надолго установились ростовые стандарты среднего и ниже среднего роста, и поэтому переделкой дверей никто не был недоволен. Но когда Минцзюэ подрос, а затем вымахал до своего нынешнего богатырского роста, его родственники, которые тогда ещё были живы, только затылки почесали, и торжественно изрекли, что он пошёл ростом и статью в далёкого предка, легендарного Чифэн-цзюня, в честь которого был назван, и что пожалуй, и правда имя человека определяет не только его судьбу, но и внешний вид. Со времён событий, давно превратившихся в легенду, никого в роду Не до сих пор так не называли. С чего покойному деду нынешних молодых господ вздумалось так называть внука, эту загадку он унёс с собой в могилу. Нет, виной было не искажение ци, от такого в роду Не уже давно не умирали. И дед, и его сын с невесткой стали жертвами авиакатастрофы над океаном, ныне существуя лишь в виде поминальных табличек в семейном склепе, поскольку хоронить было нечего. — Какого... Что ты делаешь посреди ночи в моём доме? — начал закипать при виде нежданного вторженца Минцзюэ. — Да ещё позволяешь себе такие замечания? Гость на пороге был одного роста с Минцзюэ, лишь тоньше в кости, изящнее, поскольку по роду своих занятий не был воином, скорее управленцем и дипломатом. Он мастерски умел вести переговоры, настолько незаметно подводя собеседников к выгодным для него мыслям, что они и опомниться не успевали, как подписывали то, что он желает, вполне искренне полагая, что хотели этого с самого начала. И лишь потом, отойдя от общения с ним, и увидев дела рук своих, они приходили в ужас, и проклинали хитрого демона Лань Сичэня, околдовавшего их, и заставившего обманом подписать невыгодные для них бумаги. Он действительно владел гипнозом, и мог практически любого заставить сделать всё по своему желанию. Только один человек был равен ему в этом искусстве, а то и превосходил его. Тот человек, с которым в его прошлой жизни Сичэнь заключил вынужденный союз, и на старшего брата которого сейчас смотрел. Хуайсан каким-то дьявольским образом в этой жизни знал и помнил всё то же самое, что и сам Сичэнь, и даже больше него, и откуда только узнал? Сичэнь чувствовал, что многого не знал ни о своём бывшем союзнике, ни о том, как он влиял на других, причём с такой дальновидностью, что намеченная им линия существования всего сообщества заклинателей, не сбилась с явно намеченной линии даже за эти столетия, пока Хуайсана временно не было в этом мире. И Сичэнь так и не смог за это время собрать воедино кусочки его дьявольского замысла. Сказать, что это Сичэню не нравилось, это ничего не сказать — его это несказанно раздражало. И именно поэтому он появился в этом доме в ночь, когда хитреца-братца здесь точно не было. С самого момента появления этого братца в нынешней эпохе, Сичэнь мысленно бесился, что хитрец и манипулятор возродился снова, и если б мог, всё бы сделал, только чтобы тот не перерождался никогда. Всю свою непомерно долгую жизнь Сичэнь ждал, пока старший брат Хуайсана, стоящий сейчас перед ним, родится заново, и наконец-то дождался этого. Но даже в страшном сне он не хотел бы видеть и слышать того, что видел и слышал сейчас. Не решаясь открыть дверь, он услышал из-за неё, как самый желанный в мире голос, из-за которого, собственно, он так долго жил, говорит то, что Сичэнь сам бы хотел услышать, и ждал этих слов все эти годы, но говорилось это не ему, а хозяину дома. А открыв эту дверь, он буквально остолбенел на пороге, поскольку застал там парочку всего в половине цуня* от поцелуя. Сичэнь почувствовал, как его сердце замерло и облилось кровью. И виноват в этом был тот самый, отсутствующий мелкий интриган, бывший союзничек, чтоб его! Кто как не эта блошка выманила Сичэня из страны, да так, что даже подозрений не возникло, что это ловушка. Его присутствия в Японии даже не требовалось, но он это понял лишь по приезде туда. Его, непревзойдённого манипулятора, мистера Безупречность, давно уже не ведавшего ошибок, переиграли, подчинили, и покусились на самое святое в его жизни — его первую и единственную любовь, его смысл жизни, его А-Яо, душу которого много лет назад с таким дьявольским коварством ему подсунули после смерти, а теперь с неменьшим коварством хотят отобрать. Он даже не думал винить наивного А-Чжаня за то, что отдал курильницу из хранилища, не поставив его перед тем в известность. Он же сам всячески скрывал от Ванцзи, что этот дракон с включениями тёмного железа давно уже самый важный в его жизни предмет. Важнее Лебин, на которой он больше не мог музицировать, важнее Шуоюэ, который он тоже больше не мог взять в руки. Оба эти предмета теперь были не более чем бесполезными артефактами на полках хранилища, игрушками для демонстрации публике, наряду с Биченем, Ванцзи и Чэньцин, тоже превратившимися ныне в музейные экспонаты. Ночной пришелец заиграл желваками от некстати пришедших в голову мыслей об этих двух своих бывших предметах. Когда-то важнее них для него не было, но эти времена канули в прошлое без возврата. Он давно продал свою душу за кусок иньского железа, и знал, что не был в этом первым. Но лишь ему одному досталось в жизни прожить такой долгий век, владея этим железом, и заплатив за это цену, которую ни на его памяти, ни на памяти предков ещё никто не платил. Когда впервые решился от отчаяния возжечь эту курильницу, он даже не предполагал, что внутри неё запечатан дух того, кого он так и не смог забыть. И он сам, и её обитатель настолько были потрясены этим, что оба забылись и один привычно потянулся приласкать, а второй позволил это сделать, даже не предполагая, что для обоих это была ловушка. Всего лишь очередная ловушка Верховного заклинателя-незнайки, мастерски поймавшего их обоих в свои сети. О, Лань Сичэнь знал, за что мстил ему Не Хуайсан! Он никак не мог простить ему попущения в смерти их брата, Минцзюэ, для него родного, для Сичэня названного. И более всего не мог простить того, что Сичэнь продолжал любить преступного Цзиня даже после его смерти, и не желал наказывать мертвеца отсутствием памяти о нём. Но разве он мог?! Это было для него, словно вырвать себе сердце... Да, в коварстве Верховному заклинателю не было равных, и он знал, что рано или поздно Сичэнь этой курильницей воспользуется, и увидит заключённого в ней духа. И уж кому как не Незнайке было знать, что долговременное телесное общение с гуями чревато переменой сущности для любого живого человека без исключения, даже для заклинателя. Сичэнь тоже об этом знал, но Небеса свидетели, что увидев снова А-Яо перед собой, он не смог совладать с прежними чувствами. Он буквально захлебнулся в них от радости, что может опять быть рядом с любимым. И от тех их бесконечных ночей близости он под страхом смерти не мог бы отказаться, да и А-Яо не противился. Пусть он и был не таким тёплым, и его правая, при жизни отрубленная рука, слушалась плохо, но он был настоящим, он был живым, хоть это и бывало только по ночам. С первыми рассветными лучами он истаивал, словно прекрасная иллюзия. Иллюзия, заменившая ему жизнь, и в конечном итоге высосавшая её, но это он понял только потом... Он с упрямством одержимого еженощно вызывал все эти годы к себе этого духа, ночи напролёт предаваясь с ним телесным удовольствиям, и не имея сил отказаться от этих встреч. Тем более, что запас лепестков и ароматных восковых сердечек для курильницы, прилагающийся к ней, хранился в золотом цянькуне, а значит был нескончаемым. В любовном угаре он не замечал, что его жизненные силы утекают, словно вода сквозь решето, что его ци, и сама его человеческая сущность неотвратимо меняется, что всегда неизбежно следует, когда долго делишь постель с потусторонней сущностью. Это не осталось незамеченным, уж больно вид его изменился, и не к лучшему. Его пробовали расспрашивать, но он словно прокажённый убегал ото всех, в конце концов уйдя в добровольный затвор. Все думали, он там предаётся медитации и очищению помыслов, а он был занят только тем, что считал минуты до заката. Режим его родного ордена был отброшен и забыт. Зачем, если он мешал видеться с любимым, чувствовать вкус его губ на своих и жаркие объятия, дарующие иллюзию, иллюзию счастья, иллюзию любви, хотя слов о ней из уст этого духа он так и не дождался. О том, какова цена, которую за эту иллюзию придётся заплатить, он понял слишком поздно. Когда увидел своё отражение, сверкнувшее алыми глазами в воде Холодного источника, в которую Сичэнь так и не смог войти, сколько ни старался. Зато смогла его светлая половина, легко скользнувшая светлой тенью в эти воды, и так же как тень исчезающая и появлявшаяся время от времени. Он с ужасом осознал, кем стал, но этот ужас прошёл очень быстро, когда Сичэнь понял, что его тёмная половина, обитающая отныне в земном мире, практически бессмертна, при условии, что её постоянно надо подпитывать тёмной ци обитателя курильницы, что он охотно продолжал делать как можно чаще. При этом он даже не замечал, что его любовник давно уже этому не рад, его стали тяготить эти отношения. Примерно с тех самых пор, как снова возродился старший наследник в семье Не. И Сичэню было наплевать на то, где и что делает его светлая половина. Пускай шляется где хочет, лишь бы здесь ему не мешала, и не читала морали. А уже как ему здесь жить это он сам решит, раз ему столь подлым образом навязали необходимость постоянного контакта с Тёмным источником, без которого он теперь был обречён на гибель. Хуайсан не оставил ему выбора тогда, и не хочет оставлять его и теперь. Красивое лицо Старейшины Лань исказилось от злости. Да до каких же пор им будет управлять этот дьявол во плоти, отнимая то, что дороже жизни и саму жизнь?! Как он, небось, ликовал в душе, когда созерцал столь милое его подлому сердцу зрелище его, раздавленного горем возле развалин храма Гуаньинь! «...Ах, Сичэнь-гэ, ты сейчас так внезапно меня спросил, что я уже и не уверен в том, что Гуанъяо хотел напасть на тебя... Я уже и не знаю, я ничего не знаю...» И эти запоздало отведённые торжествующие глазки, эти вспотевшие ручонки, в клочки измочалившие несчастный веер, это мнимо виноватое дрожание ресниц, из-под которых так отчётливо полыхнуло радостью, что руки зачесались удавить этого гадёныша на месте! И сколько раз за эти годы у Сичэня возникал вопрос — если бы он знал с самого начала, ещё до первого воскурения, что в ней запечатан не просто «злобный дух из чертогов тьмы» (как высокопарно выразился Верховный заклинатель, самолично принеся завёрнутой в кусок ткани, расшитый заклинаниями, курильницу в Гусу Лань), а тот самый скользкий, лживый, корыстный, подлый интриган и властолюбец, наместник Князя Тьмы на земле, стал бы Сичэнь совершать это воскурение намеренно, а не из чистого любопытства и в святой уверенности, что повергнет во прах злобное чудовище, таящееся внутри? И ответ был каждый раз ясен как белый день. Стал бы. Стал бы. Только не стал бы терять целых три месяца, целых сто дней, чтобы увидеть как из ниоткуда возникает перед ним погибший любимый, родной, и бесконечно прекрасный и желанный, что бы ни натворил, единственный человек на земле, ради которого он был бы способен предать огню и мечу всё остальное население, любого, кто посмел бы возразить, что его любовь грязна и порочна, или как-то ещё оскорбить А-Яо, если бы он остался жив. Но он не остался. И эта полужизнь, проявляясь, как тайнопись над пламенем, только с приходом ночи, не давала ему права не то, чтобы защищать её, но даже и заикаться кому-нибудь о ней. Сичэнь все эти долгие восемь столетий был слеп как крот, наивно полагая, что их тайна надёжно сохранена от посторонних глаз и ушей. До тех пор, пока этот маленький змеёныш, до отвращения повторяющий и манеры и внешность прошлого себя, не обронил однажды на каком-то великосветском приёме, где они присутствовали все трое : — Не ругайся ты так, дагэ! Что ты всё о гуях, да о гуях! Старейшина Лань может быть о них побольше нашего знает, но никогда не поминает вслух, не так ли, СИЧЭНЬ-ГЭ? Ведь у наших западных соседей есть в ходу поговорка: «О драконах ни слова!» О драконах?! Сучёныш бесстыдный! Сичэнь тогда едва сдержался, чтобы не сорваться, даже глаза прикрыл на случай, если вдруг полыхнут красным, сцепил зубы, с трудом вымучив кривую улыбку, и ничего не ответив, поспешно отошёл, краем глаза зацепая озадаченное лицо Минцзюэ и ядовитую ухмылочку Хуайсана. Этот гадёныш опять его умыл. Причём, на глазах у своего брата. Впрочем, это замечание пролило свет на вопрос, давно занимавший Сичэня. Если б не оно, Сичэнь бы до сих пор терзался в мыслях, помнит ли младший Не из прошлой жизни хоть что-нибудь. Дагэ не помнил, он это точно знал. До сей поры не помнил, но что же он помнит теперь? Что напомнило ему присутствие здесь их саньди? Вовремя он вошёл, они ещё не успели сделать то, после чего время для Сичэня перешагнёт точку невозврата! Или успели? Сичэнь почувствовал, как волосы зашевелились на голове — его взгляд упёрся в босые ноги А-Яо, выглядывавшие из-под облака красно-золотой, местами украшенной тонкой вышивкой ткани, и сердце его оборвалось и ухнуло вниз. Он перевёл взгляд на искажённое ненавистью и страхом лицо гуя, затем на пышущее гневом лицо бывшего названного брата. Взгляд отметил слишком яркие, явно после поцелуя губы и странным огнём горящие глаза, и Сичэнь всё понял. И от этого понимания всё сжалось внутри чёрной жёсткой пружиной, он ощутил, как тьма начинает пожирать его изнутри. Проклятый Хуайсан! Лучше бы ты совсем не родился! Сичэнь с болью в душе понял, что опоздал, причём дважды. И тогда, и теперь. Но теперь, похоже, навсегда...

***

Какого ему ещё здесь надо?! Полковник Красное Жало смотрел на нежданного пришельца со всё нарастающим раздражением и тревогой. Как он сюда попал?! И какого... демона смеет задавать такие вопросы?! Он что, пьяный?! Кто, в конце концов, хозяин в этом доме, гуй возьми?! О, нет, нет, нет! Он даже в мыслях такого не ляпнет! Он не будет больше ругаться так уничижительно для этого чудесного существа, которое похоже всё-таки существует, оно настоящее, и на галлюцинацию не похоже. Оно ведь даже имени своего назвать не успело, помешало наглое вторжение этого вот — старейшины Лань. А счастье было так близко, ему уже готовы были назвать своё имя, которое Минцзюэ готов бы был повторять бесконечно. Но, не случилось, и Красное Жало готов был очень сильно ужалить того, кто помешал узнать драгоценное имя. Ну и как он теперь его узнает? Не самому же придумывать! Внезапный визитёр стоял, не двигаясь с места, только лицо его некрасиво передёрнулось, и в глазах вспыхнули алые искры. Что за?!.. Благочестивейший Старейшина Лань, и алые зенки, как у какого-нибудь легендарного тёмного колдуна, того же Чёрного Флейтиста, например? Что это с ним? Или Минцзюэ о Старейшине чего-то не знал? Ни с того, ни с сего, из глубин памяти выползла информация, что свадьба у Флейтиста была с кем-то из Ланей, но не с этим ходячим воплощением праведности. Хотя, он на праведника-то как раз и не тянет, скорее на демона безрогого. Алые огни в глазах, антрацитового тона костюм с иголочки, тёмно-серая рубашка, серебристый галстук, и такая дьявольская самоуверенность! Стоит себе, словно у себя дома, вопросы игнорит, совсем охамел? И на парня на этого смотрит, как кот на сметану. На нём что, печать стоит, что он собственность Ланей?! И шея какого-то опять болит, словно его и правда душили. А из угла, где висит на стене недавно найденная семейная сабля, донеслось назойливое, всё усиливающееся дребезжание. Какого тут делается вообще?! Ночной гость, тем временем, всё так же молчал. Не сходя с порога, привалился плечом к дверному косяку, словно боясь упасть. Лицо его настолько побледнело, что Минцзюэ подумал, что Сичэню стало дурно. Хлипкий какой-то, однако, у Ланей Старейшина, дохлый какой-то. И глаза у него больше красным не горят, показалось наверное. Они у него теперь какие-то мёртвые, у лютых мертвецов живее бывают... Стоп. Каких нахрен лютых мертвецов? Их же и на свете нет! «Есть, есть, куда ж им деваться!», хихикнуло ехидненько что-то внутри, словно издеваясь, и взгляд полковника стал потерянным. Он услышал внутри себя не только этот ехидный голос, крайне похожий на голос спутника жизни Лань Чжаня, известного любителя розыгрышей, юмориста и красавца, Вэй Ина, но и другие голоса — зовущие, ругающие, томно шепчущие, вкрадчиво бормочущие, хрипящие предсмертным хрипом, орущие в пылу атаки, одобряющие, злобные, испуганные... А среди них, в сиянии тёмно-вишнёвых глаз только один, перекрывающий их все голос, который давясь слезами, жалобно твердил, постоянно срываясь на плач: — ...Я всё равно люблю Вас, глава Не! Можете мне не верить, Чифэн-цзюнь, но я предан Вам, и всегда Вас любил! А этот человек, он замышлял против Вас дурное, он сговорился с Сюэ Яном, но тот убил сообщника и сбежал! Не отталкивайте меня, господин, я не виноват!.. И от этого голоса пронзало дикой болью, словно взрывая что-то внутри, выпуская наружу много нового и непривычного, но отчего-то до странности понятного, жуткого и горького, наполняющего ноздри запахом железа, пота и крови, а душу дикой первобытной яростью, клокотавшей, словно расплавленный металл, и срочно требующей прорваться наружу. Минцзюэ, захлёбываясь криком, обхватил руками голову, которая казалось готова была расколоться, и стал тяжело оседать на пол. И где-то на краю сознания ощутил на своём теле гибкую и сильную руку, не дававшую упасть, и другую, мягко лёгшую на лоб, от прикосновения которой бушевавшее внутри пламя стало укрощаться и смиреть, превращаясь из раскалённой лавы в мирное тёплое солнышко, успел услышать голос, отчаянно воскликнувший: — Не смей! Я не дам тебе его снова убить! И провалился в темноту.