Султан моей смерти

Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств. Душа моя жалобно стонет, как свирель В устах Дервиша

Затуманенный полученным ранением в самое сердце, он осматривал многочисленные полки с такими разнообразными трофеями на них. Многие уже покрылись тонким слоем пыли, потому что в свои покои он не пускал никого: ни служанок, ни наложниц, ни Пашей и визирей, ни даже тетушку — больше недели и сам из них не выходил даже на собрания Дивана, что участились в связи с предстоящим походом и ускоренной подготовкой к нему. В груди болезненно сочился и щедро истекал кровью вскрытый шрам, что зарос лишь несколько лет назад с упоением от первой оглушительной победы. Он чувствовал привкус собственной крови на языке и всячески старался отделаться от него безумно тоскливыми и тихими вечерами: заедал малиновым лукумом, ягодным и фруктовым щербетом, перепелами и другими кулинарными изысками, но от себя, как известно, далеко не убежишь и не спрячешься. Он, придерживая ноющее где-то под грудью местечко одной рукой, ловко покручивал в другой ремешок серебряного браслета, что когда-то добровольно отдал ему сдавшийся в плен шах. Перед глазами плыло мутное воспоминание о том, как столицу, только что отданную ему по последней воле батюшки, всколыхнуло известие о смене султана. Слухи о справедливом и великодушном шехзаде Тэхёне, что побывал за годы своего взросления почти во всех санджаках, быстро охватили Стамбул и все заграничные территории, что были теперь либо подвластны ему, либо становились теперь его врагами, а не врагами отца. Все ждали первого указа, как обязывают традиции. И именно в день его первого указа — Тэхён тогда решил, что первым делом полностью изменит правящие круги, поставив на должности тех людей, в которых сам будет уверен, и каждому из них накажет заняться полномерным осмотром своих обязанностей, чтобы выявить существующие проблемы — появился какой-то чертов праведник. Все поговаривали, что он когда-то был Дервишем, что обозлился на несправедливое отношение султаната к территориям их общин и начал искать утешения в собственном толковании религии. Он рассказывал на улице страшные вещи о том, кто на самом деле является Богом, что на самом деле представляет собой человек, что человек и есть Бог, ведь будь это нечто более высшим, чем человек, он бы не допустил подобного на их землях. Тэхён тогда еще был мягкотелым, боялся не справиться, но все же отдал указ найти и казнить того, кто вносит смуту. Бывший дервиш явился на третий день поисков сам, сдался в плен и собственноручно отдал ему свой серебряный браслет на память о том, что «Правление твое будет долго, но лишено истины». Тогда Тэхён впервые повелел убить и впервые увидел, что человек лишается жизни по его воле. Тогда он и почувствовал ту власть, которой наделен. Теперь в его руках скользил этот браслет в замысловатый узор, а внутри него что-то шипело и отравлено изворачивалось, будто бы сражаясь с предсмертной агонией. Он уже неделю ощущал что-то необъяснимое и непознаваемое, из-за чего не мог ни с кем обсудить это. Потому что ровно неделю назад он услышал от мальца в темнице то, о чем и сам долгое время задумывался, но постарался выбросить из головы, как думу, недостойную его султанской светлой головы, как выбрасывают только начавшие подвядать цветки из еще пышущего жизнью горшка. Мысль его была где-то далеко, но крутилась около одного только понимания — он безбожно не заслужил все то, что имеет. Трофеи на его полках стали для него подобны пыточным инструментам, и он не мог больше сносить этой муки, каждый день осматривая их, вспоминая, как именно они попали к нему. Ведь только некоторую часть из них он забрал своим мечом и своей силой, своей рукой и своей властью. Остальные же попали к нему по воле хозяев, как браслет Дервиша, или же были принесены ко дворцу в сундуках как наиболее ценное с захваченных территорий. Да, он, конечно, не отменяет своей заслуги в том, что территории захватил, но ведь и не один он сделал это. Ему со стратегией всегда помогал Намджун-Паша, превосходить силы противника ему помогала разведка Юнги-Паши и еще много-много других лиц, что были в его окружении. Эти трофеи принадлежали и этим лицам тоже, но почему-то находились в его покоях, хранили его славу и разносили вести о нем. И пускай Тэхён всецело понимал, что невозможно править по-другому и что власть такую великую и огромную невозможно держать в двух руках, его глубоко ранили слова Чонгука. Не меньше ранила пронзительная и необъятного размера боль, что таилась где-то под кожей у этого молодого венгра, что в таком юном возрасте познал радость отцовства и горечь потери. Султан знал, как истошно хочется взвыть, когда проходит неверие в утрату близкого человека, когда понимаешь, что больше никогда этот человек не окажется рядом с тобой, не одарит улыбкой. Как хочется метать молнии, вершить судьбы, убивать и воскрешать — сворачивать горы, одним словом. Только Тэхён был невыразителен на эмоции, старался быть рассудительным и сдержанным, как всегда учили его родители, холоден на характер и расчётлив в своих глубоких мыслях, оттого сдержал в себе всю ту баталию, разразившуюся в нем после такой долгой и мучительной смерти матушки и такой скоропостижной, последовавшей почти сразу, смерти отца. Чонгук же был настоящим горячим южным мужчиной, о которых так любили говорить и мечтать русские женщины: он был дерзок на характер и не имел привычки ставить уважение и рассуждение во главе своего столпа мыслей. Во главе он ставил свои чувства и эмоции, что не только свойственно его характеру, но и по возрасту положено. В этом была вся разница, из-за которой они неосмотрительно оказались приблизительно здесь: Чонгук — в темнице, заточенный и безвольный, ожидавший своего приговора уже неделю, кормимый на силу, из-за чего страдания его только продлевались, Тэхён — в заточении собственного разума, гонимый своим неуемным рассуждением о том, как могло бы быть, будь он обычным человеком. Он всего лишь хотел почувствовать себя человеком. Что-то внутри него почти умоляло не приводить свой указ в действо, не казнить, не множить зло в этом мире, ведь венгр этот был самую малость в чем-то прав, пускай Тэхён и не смел даже допускать подобной мысли в свою голову. Чонгук для него должен был стать очередным неверным, нарушающим спокойный уклад жизни его дворца. Прав был и в том, что на смену ему придут другие, более оскорбленные и обозленные на то, что в руках Султана сосредоточена власть над жизнями других, а над самим падишахом не властен никто. И он сейчас просто не мог взять и отпустить ситуацию, позволить Чонгуку спокойно покинуть этот свет и остаться в памяти всех, кто знал его, героем, что потревожил самого Султана, что доставил ему хоть какую-то боль, ведь после смерти его эти слухи поползут ядовитыми змеями по всему Стамбулу и дальше. Ему не только не нужны были лишние слова, ему хотелось разобраться в собственном горе и собственных мыслях, что не давали покоя. Да, он сейчас рассуждал как обиженный ребенок, но ведь не может же он один страдать! Тэхён не хотел признавать, но его просто зацепило до глубины души то, что осмелился выплюнуть ему в лицо Чонгук. Его зацепил этот юнец своими суждениями, мыслями и взглядами, своей жизнью и своими чувствами. Он не мог выбросить из головы этого парня, постоянно прокручивал его имя, его образ и глаза его самых огромных размеров из тех, что доводилось встречать. В голове его было всё: и острые ключицы из-под грязно-белой холщовой рубашки, и совсем тонкие юношеские ноги, скорченные от боли и страха — естественного — за свою жизнь, и мутный севший голос, что так ненавидит Султана и желает ему как можно больше бед. Все, что связано с Чонгуком и никак — с государством. В голове его было всё, что так не хотелось там видеть. По крайней мере, он желал так думать. Тэхён отложил в сторону ненавистный уже браслет, стараясь тут же забыть все то, что закружило в водовороте каких-то отрывков воспоминаний и мыслей. Он закинул в рот недоеденный кусочек лимонного щербета с кусочками апельсина или мандарина — не разобрал от сладости во рту с привкусом кислинки — и медленно пережевал. Еще минута тишины, и голова бы его треснула по швам от напора внутреннего голоса, разбрасывая содержимое черепной коробки по дорогому персидскому ковру, по почти бесценным фрескам на стенах, по немногочисленным предметам его интерьера и по принесенной недавно сюда этажерке. Он тяжко выдохнул и все-таки подорвался со своего места, не в силах больше оставаться в одном положении, что не менял от лени и обычного нежелания несколько часов подряд. Казалось, что вместе с ним замер и весь дворец, надеясь на какое-нибудь дуновение освежающего ветра или хотя бы знака свыше, что разрешит всем наконец-то расслабленно выдохнуть. Вслед за думой, водрузившейся в голове падишаха, всегда приходили тишина и тяжелое чувство ожидания, окутывая весь дворец своим пуховым одеялом. Босыми ногами он прошелся по мягкому ковру, ощущая все шероховатости ворса ухоженной кожей ступней, и постарался сосредоточиться на этом действе хотя бы немного. Он разглядывал скопившиеся на темно-коричневой части узора пылинки, выискивал отскочившие от работы резьбой по драгоценным металлам тонкие частички золота или напыление серебра, думал о том, что теперь ему хочется создать какое-нибудь украшение на память о том, что он всеми силами пытается пережить еще один болезненный сдвиг внутри себя. Обязательно займется этим, если переживет без потерь. Тэхён махонькими шажками подобрался к этажерке и еще раз окинул ее взглядом. Подумать только, обычная колонка из полок спасла ему жизнь? Стечение обстоятельств, но довольно-таки важное. Какая маленькая, совсем незначительная вещица… но не будь ее, и история государства могла бы измениться кардинально. На этажерку он поместил все то, что сделал своими руками — просто не нашел ей более выгодного применения. Возможно, когда-нибудь, он поместит туда что-нибудь более ценное и важное, но сейчас подобного не имеет. Здесь были и драгоценные камни, обрамленные золотом, серебром и платиной, и заточенные клинки с его фамильным знаком на лезвии, и даже вышивка на ткани — странное увлечение для Султана, но ему просто нравилось наблюдать за тем, как занимается этим промыслом матушка, а после, пока никто не видел, повторять в своих покоях. Так и обучился. Он вперил свой отсутствующий взгляд в подушечку с перстнем, на котором поблескивал в огне свечей черный янтарь с золотистыми глубокими прожилками. Украшение это похоже было на заметавшийся столб мглы, что остался после неукротимого пожара. Мгла эта застилала взор и забивала легкие частичками тяжелой пыли, заставляя отхаркивать привкус гари с языка и мучиться постоянными воспоминаниями о том, что унесла своей силой стихия, неподвластная человеку. В умелых руках эта стихия приносит тепло и свет, в неумелых — боль и потери. Как Чонгук. Тэхён поджал губы в тонкую полоску и сощурил глаза, подумывая разнести эту этажерку в мелкие щепки, а после и все до единого в этой комнате, потому что невозможно было справиться с приступом какой-то стеклянной агрессии, подкатывающей к самой глотке. Хотелось вырвать этого парня из своей головы, ведь он просто не должен там находиться, но не получалось: он слишком роковой для его жизни. Тэхён потянулся рукой к перстню, но в двери постучали, и он отдернул руку будто бы от запретного плода, к которому привело безумие и минутное помешательство. — Войдите, — почти радостно воскликнул повелитель и устремил свой взгляд к двери, ожидая, пока мучительно медленно она отворится, пропуская глоток свежего воздуха, — Да! В комнату вошел слуга, что охранял двери покоев и оповещал о всех посетителях, что ожидали аудиенции. Он непривычно оглядел комнату — зацепился взглядом за новый предмет — и поклонился почти в пол; все во дворце знали, что повелителя лучше не тревожить, и боялись даже пошевелиться. Тэхён только сейчас понял, что его впервые потревожили, даже зная, что он находится не в расположении духа. — Благородный падишах, — начал он и вязко сглотнул: страх сковал его тело, и Тэхёну стало даже интересно, ведь он не злился вовсе, а человеку все равно было страшно до побеления костяшек, — Пришел Ахматджа-ага, янычар, охраняющий… охраняющий темницы. Тэхён округлил глаза и слабо выдохнул, сдуваясь весь, подобно опустошаемому за раз мешочку с золотом. Под легкими что-то болезненно стянулось узлом, будто бы создавая вакуум и мешая дышать. Он слабо выдавил: «Проси» — и отвернулся, чтобы скрыть свой растерянный взгляд. В комнату вошел крепко сложенный и высокий мужчина в красном одеянии, что выцвело от подземной сырости и холода темниц. Янычар выглядел то ли напуганным, то ли таким же растерянным, как сам падишах, зрачки его глаз пугливо бегали из стороны в сторону, а руки неловко сжимали рукоять сабли. Они отчего-то были запачканы в чем-то темно-бордовом с какими-то ошметками. — Повелитель, — как-то неуверенно проговорил он и склонил голову еще ниже, — Заключенный венгр, Чон Чонгук… он желает с вами видеться. Построено предложение было превратно. Тэхён приподнял брови и еще раз осмотрел янычара с ног до головы, чтобы убедиться в его нормальности и адекватности. Никто в здравом уме не принес бы ему подобную весть, ведь как может пленник чего-то желать, как может заключенный просто взять и попросить о личной встрече с повелителем, будто бы он был какой-то высокопоставленной персоной, которой нельзя было не уделить внимания без государственных и личных потерь. — Что это значит, Ахматджа-ага? — постарался как можно уверенней уточнить султан, чтобы не выдавать своего замешательства, — Ты уверен, что ничего не перепутал? Янычар стушевался под напором стального голоса падишаха и еще раз глянул на свои… окровавленные руки? Тэхён только сейчас понял, что никакая это не грязь и даже не краска. Это настоящая кровь, только уже засохшая и запекшаяся — прошло не меньше трех часов после того, как было какое-то кровавое побоище. А он все еще был не в курсе? — Он хочет, чтобы вы пришли и наконец-то завершили его страдания, чтобы привели в действие свой указ, — янычар постарался незаметно соскоблить кровь, но остановился, ощущая как повелитель прожигает его взглядом. — Чья кровь на твоих руках? — спокойно спросил Тэхён, однако что-то внутри него странно затрепетало. — Он… он сбежал, повелитель. Нам удалось остановить его только у поворота к вашим покоям. Он так старался сбежать, что почти пробежался по стене, разбив голову об каменные плиты. Он был без сознания, но сейчас пришел в себя и просит встречи, повелитель. Сказал, что непременно повторит свою попытку, если вы не посетите его. Тэхён побледнел в одно мгновение. Он сделал несколько стремительных шагов в сторону янычара и навис над ним подобно провидению, что говорило только о предстоящей смерти. И то ли янычар сжался в несколько размеров, то ли повелитель действительно был внушительного роста — а возможно и все сразу, потому что он сейчас оказался на голову выше крепкого и натренированного мужчины, что уже читал про себя молитву. — Каким образом какой-то ребенок мог сбежать из рук четырех подготовленных янычар, неужели вас так просто обвести вокруг пальца, Ахматджа-ага? — Тэхён прорычал это в лицо охранника и хотел было приказать привести мальчонку в покои сейчас же, не смотря на состояние его. Вряд ли тот может передвигаться и говорить после того, как размозжил голову о каменные плиты коридора, но в дверь снова постучали. Он не успел ответить даже на какой-то слабый стук, как дверь распахнулась, а в двери буквально ввалился парень в белой рубашке, щедро политой кровью. Запястья его были скованы не кандалами даже, а колючей проволокой, что врезалась лезвиями в тонкую светлую кожу, терзая ее и разрывая на куски мяса. Тэхён уловил синий лоскуток, что находился в несчастных нескольких миллиметрах от лезвия проволоки; руки в целом были превращены в одно кровавое месиво, по запястьям стекали капли вязкой бордовой крови, останавливаясь и застывая где-то около ногтей. Он потерял слишком много крови, отчего был неестественно бледный. Синяки под глазами зияли как две колодезные дыры, придавая его лицу нечто устрашающее. Синие от холода темницы и потери крови губы дрожали, но были сжаты в плотную полоску. За неделю Чонгук исхудал еще больше, и теперь смотреть на него без боли было невозможно. Если султан страдал здесь морально, изводя себя постоянной мыслью, которая изменялась каждую секунду, и невозможно было собрать себя в человека от этой вакханалии в голове, то Чонгук страдал еще и физически, вынося на своих плечах килограммы, тонны боли. Тэхён обвел взглядом почти живой труп и не поверил своим глазам, ведь до этого момента подобное не удавалось никому — еще никто не сбегал из его темниц, из-под его стражи. — Шайтан, — потерянно бросил Тэхён и подошел поближе к Чонгуку, которого шатало из стороны в сторону, — Как? Как тебе удалось это? Как ты еще жив? Чонгук смотрел только на него одного, будто бы силясь понять самую суть этой никчемной жизни. В глазах было нечто темное и пугающее, но на зрачки наплыла белая мутная пелена, из-за которой непонятно было: то ли боль, то ли безумие правило сейчас в голове юноши. Тэхёну бы отшатнуться, испугаться и сделать хоть что-нибудь, что может завершить это, но он стоял на месте, будто бы прирос к полу босыми ногами. — Мало? — прохрипел Чонгук и посмотрел на свои запястья с отвращением, он весь пылал ненавистью к своему существу, — Как еще я должен выстрадать свое право на смерть? Чонгук осел на колени. Тэхён вслед за ним, чтобы не разрывать зрительного контакта. Ахматджа-ага дернулся, чтобы помочь и прекратить эту игру абсурда, но повелитель остановил его одним жестом руки. Он сам не желал прекращать. Не понимал почему, но ему надоело быть всю жизнь расчетливым и дальновидным, всю жизнь думать и рассуждать, не поддаваться эмоциям и чувствам. Сейчас, смотря на юнца, что так отчаянно менялся на глазах в своих убеждениях и хотел умереть, у него внутри прорвало многолетнюю плотину, его впервые захлестнуло так сильно. Вот в этом страдании виноват он, в еще сотнях, тысячах подобных судеб виноват был он. И сейчас он не думал, что этим самым он подвергает сомнению все то, из-за чего изматывал себя всю неделю. Почему же трофеи не могут быть его заслугой, а страдания и боль, причиненные простым людям, лежали только на его руках? Но сейчас он не думал об этом. Его интересовало буквально все, но не о себе, о Чонгуке: откуда столько силы? Как получается раз за разом сбегать и прятаться? На что еще способен этот мальчик? Что еще он знает? Как может он быть таким упертым? Почему таким не может быть сам Тэхён? — Почему одним ты не даешь сделать лишнего вдоха, коих было так мало, убивая, пусть и не своими руками? — он смотрел ровно в глаза, но, кажется, не понимал, на кого именно он смотрит, — А другим не даешь покинуть этот мир? Мало? Тэхён только слабо растянул губы в какое-то подобие улыбки и удивился собственному проявлению эмоциональности. Во дворце любой готов голову сложить, чтобы заполучить эту улыбку, как высший дар. А Чонгуку она просто досталась за его… страдания? Но почему именно радость на лице его, когда он так хотел бы отзеркалить горе? Просто Тэхён так старался быть достойным сыном, хорошим шехзаде, идеальным будущим падишахом, что забыл о том, что внутри него тоже есть человек, что у него тоже есть чувства, которых он не должен стыдиться, которые на самом деле должны сопровождать его жизнь, а не надоедливо мешаться где-то на периферии. Тэхён слабо поморщился, потому что не привык он считаться со своим внутренним Я. Всю жизнь он старался только для того, чтобы чужое эмоциональное состояние было в порядке, а о своем задумался только в этот момент. Рой каких-то отрывков из памяти кружился над ним и нудно жужжал, силясь проникнуть под самую корку. Вот он в детстве, хочет разреветься из-за несправедливости: все дети играют в дворцовом саду, а он вынужден заниматься фехтованием и скрипкой, но вместо слез на лице сдержанность. Вот он уже более взрослый, и так хочется разнести свои покои, камня на камне не оставить из-за того, что отец с ним неоправданно строг, но он лишь кивает в ответ на все замечания. Вот он сейчас, когда волосы рвать на голове хочется из-за страха перед неизвестным ему врагом, но он сидит и спокойно рассматривает отчеты о подготовке к походу. И так было всю его жизнь. Что-то странное кольнуло его между лопаток. — Сам Чон Чонгук просит меня о смерти? — вдруг отчего-то начал дерзить Тэхён. Просто не мог совладать со своими проснувшимися разом эмоциями, — Ты же обещал, что сколько бы лет не прошло… дни, года, десятки — ты отомстишь мне и заставишь меня также страдать. Так что же стало с тобой, а, Чон Чонгук, герой Венгрии? Тэхён действительно пытался зацепить его. Он хотел, чтобы теперь и Чонгук ощутил, каково это, когда сжирают укоры собственных мыслей, когда ненавидишь себя только за то, что стал тем, кем в детстве обещал себе никогда не становиться. Он хотел, чтобы эмоциональность его сейчас была взаимна, потому что одного его от такого напора точно разорвет; и мокрого места не останется! Но ничего не получалось, в глазах напротив плескалось только разочарование и чертова сила. Казалось, этот Чон Чонгук из переплава платины и титана, потому что его не пробирает совсем ничего, никакая уловка. На юношеском бледном лице обрисовалось подобие ухмылки, а глаза стали совсем узкими от прищура, которым он наградил султана. По коже побежали табуны мурашек, ведь сейчас на него смотрели два громадных глаза, что почернели от болевой агонии, больше похожей на предсмертную. Тэхён ненавидел чувство боли, от полученных ранений мог впасть в неконтролируемый сон, лишь бы не чувствовать неприятного жжения сращиваемой кожи, и потому даже смотреть на Чонгука ему было невозможно — все отзывалось фантомными болями где-то на запястьях и плечах. Но он слишком пропитался жалостью к его судьбе, чтобы оторвать взгляд от него, корчившегося на ковре. — Понял, что не хочу опускаться до твоего уровня, — коротко просипел Чонгук и склонил голову, больше не в силах держать ее ровно. Каким бы непробиваемым не был этот венгерский мальчишка, он был прежде всего человеком. Обычным, со своими чувствами, свойственными каждому: боль, усталость, изнеможение, от которых организм его приходил в непригодное для жизни состояние. Возможно, внутри него и был какой-то титановый стержень, что держал его спину идеально ровно и позволял сносить оглушительную физическую боль только на моральных силах, но этого было чертовски недостаточно, когда лезвие все-таки съехало по истерзанной коже и перерезало вену. Кровь медленной бордовой струей начала вытекать, течь по запястью и скользить на его ковер. Чонгук же бледнел на глазах, превращаясь в белый флаг, что так и кричал всем подряд: «Сдаюсь! Больше не могу! Сдаюсь!» От этого где-то под ребрами что-то треснуло, ведь в этот вечер парень стал для него примером стойкости, примером жгучей эмоциональности, ради которой Чонгук жертвовал жизнью и сбегал целых два раза из-под надзора янычар какими-то немыслимыми способами. А сейчас просто брал и… сдавался? Импульсивно. По-детски. Тэхён тоже хотел так же. Иногда хотелось собрать все бумаги в кипу, бросить их над головой, смешивая все между собой, растирая чернила и сургуч, разрывая тесемку, которой все аккуратно перевязано на его рабочем столе. Хотелось просто опустить руки и импульсивно сдаться, обидеться на весь мир и показать ему язык. Но просто не получалось, ему бы никто подобного поведения не позволил. Да чего уж говорить, он и сам бы себе подобного поведения не позволил… Он отчего-то уверен в глубине своей взметнувшейся души, что Чонгук не такого конца для себя хотел. Что он мечтал о совсем другой развязке, и отступился только из-за физической усталости, коей не испытывал еще в таких количествах. О какой физической усталости подобной величины может идти речь, когда ему всего лишь шестнадцать, когда он всего лишь ребенок с переломанной историческим течением времени судьбой, когда он, в принципе, всего лишь ребенок. Осознание того, что на ковре его умирает невинный ребенок, набатом ударило в голову. Он судорожно выдохнул и оглядел все тело стихийным взглядом. Тэхён пережал чужое запястье, что оказалось местом ниже ранения, своей крепкой рукой и оглядел масштабы трагедии. Все подумают, что он тронулся головой, если он сейчас позовет лекаря и прикажет выходить этого подростка, вместо того чтобы наконец-то позволить ему умереть. Но он и сам уже согласен с тем, что в голове его развернулся настоящий ад. Тот самый, в котором он будет долго гореть за сегодняшние мысли и действия. Он уверен, что не сможет замолить все то, что сделал сегодня. Но пусть сгорит все вокруг, и крыша замка обрушится ему на голову, если он позволит еще одной невинной жизни умереть просто так у него в покоях. — Лекаря! — воскликнул все-таки он. Вопреки всему, внутри него было две личности, которые сменяли друг друга, борясь за главенство. Султан Тэхён Хан Хазрет лери — великий осман, повелитель трех континентов и морей, что может своим шепотом заставить замолчать всех подданных своих и врагов, у которого не было ни эмоций, ни чувств, у которого только династия и империя. И Ким Тэхён, обычный маленький мальчик, у которого забрали детство еще тогда, когда матушку насильно увезли из родной страны в султанский дворец рабыней. Она поднялась очень высоко, став главной женщиной османского государства, родила наследника. А могла бы остаться дома и воспитывать сына обычным ремесленником. И именно в этот момент Тэхён не разбирает, где бы он был счастливее. Сейчас он обычный человек. — Лекаря, быстрее! В покои почти сразу же после второго приказа ворвался лекарь и Юнги-Паша, что, кажется, караулил его покои денно и нощно, чтобы ничего не случилось больше. Конечно, он был в курсе первой попытки побега Чон Чонгука — просто не мог не знать, ведь глаза у него повсюду. Лекарь и визирь застыли в дверях, смотря на почти безжизненное скрюченное тело на руках у Тэхёна, что сам, вместо жгута, держал вскрытую вену. — Ильгам-ага, — шепотом начал молить султан, во все глаза смотря на своего личного лекаря, — Помоги ему. Тэхён передал измученного мальчонку в руки лекаря, не в силах больше смотреть на то, какие муки испытывало его еще живое тело. Удивительно сильное сердце билось в груди венгра, и падишах был этим поражен до глубины души. Он всем происходящим сегодняшним вечером был поражен. Огромное количество эмоций свалилось на него сегодня, смешиваясь в неразличимую массу ярко-желтого цвета с черными вкраплениями. Ничего невидящим взором он уставился на скептически настроенного Пашу, взгляд его прошел сквозь тело визиря и ударился в стену над изголовьем его кровати, отчего около пазух появилось неприятное жжение. Тэхён тряхнул головой, сложил руки за спиной и подошел к Юнги поближе, не замечая того, что тело его бьет мелкая противная дрожь. — Повелитель, — визирь склонил голову и еще раз глянул за плечо султана, рассматривая происходящее. Ему явно что-то в этом всем не нравилось, но он очень быстро скрыл это на своем лице. — Паша, скажи мне, как смог обычный маленький мальчик сбежать из-под стражи, выскользнуть из рук четырех верных и обученных янычар? — слабо промямлил Тэхён и опустился на диван около дальнего угла комнаты, откуда не видно было тех манипуляций, что проделывал лекарь с мычащим что-то неразборчиво телом. Кажется, ему было невыносимо больно. Тэхёну же было невыносимо даже думать об этой боли, — И я бы понял, если бы единожды. Дважды за вечер. Тэхён прикрыл глаза окровавленной рукой и поморщился от металлического запаха. Он ненавидел эту кровь, но теперь Чонгук дал ему четко понять, что руки его по локоть в ней: липкой и горячей, мерзкой и такой чистой, в отличии от него самого. С другой стороны, при возможности, Чонгук бы сам окунул руки в султанскую кровь. Если бы не открытая рана на затылке, он бы обязательно это сделал. У Тэхёна внутри просто коллапс, он не понимал, почему все еще сохранял жизнь этому страдальцу, но чувствовал, что так было нужно. — Он усыпляет внимание, повелитель. Я долго наблюдал за ним и наконец-то понял, в чем суть. Он действует в тот момент, когда меньше всего ждут. Он сегодня делал вид, что спал весь день, мучимый болями; все думали, что он наконец-то предстанет перед Господом и стали просто беседовать, пока ужинали на своих местах. Именно в этот момент он сорвал с ног кандалы и бросился бежать, — Юнги говорил тихо и в отличие от Тэхёна с каким-то увлечением смотрел прямо на то, что делал лекарь, — После того, как он пробил голову, его и вовсе оставили. Подумайте, смог бы обычный человек бежать с пробитой головой? Тэхён слабо улыбнулся. Внутри роились сомнения по поводу правдивости всего происходящего, ведь действительно, ни один обычный человек не мог совершить все то, что провернул Чонгук. И теперь султан уж точно не отдаст приказа его казнить, потому что он чертовски хочет разобраться и понять, какие силы питают его, как поддерживает он себя в своем горе и одиночестве. И почему он засел на подкорке. Повисло молчание. Юнги-Паша все понял и только многострадальчески выдохнул, ведь забота о том, чтобы никто ничего не узнал прямо сейчас легла на его плечи. Тэхён ему спасибо за это вслух не скажет, но мысленно будет благодарить до конца дней своих, ведь если хотя бы одна живая душа узнает, что в покоях повелителя находится венгр, что пытался лишить его жизни, развернется гражданская война Топкапы. Все жильцы этого места возьмутся за вилы, чтобы добиться справедливости. — Повелитель, — отозвался лекарь после продолжительного молчания и проделывания каких-то манипуляций, — Куда прикажете его поместить? Тэхён задумался. В своих покоях оставлять его было небезопасно, ведь очнувшись, тот мог сотворить все, что угодно, но и обратно в темницы этот парень не должен был больше вернуться. Совесть, проснувшаяся так неожиданно, не позволит его туда снова поместить после всего перенесенного. Он устало прорычал в ладони и кинул на юношу, лежащего на тахте около его рабочего стола, замыленный взгляд. Губы Чонгука приобрели приятный бледно-розовый оттенок, будто бы наконец согрелись, руки перестали судорожно трястись от жгучей боли, что приносили острия лезвий колючей проволоки и покоились на его груди, перевязанные для какой-то мнимой безопасности еще и между собой. Тэхёна это заставило улыбнуться, ведь если этому юнцу нипочем были стальные кандалы, то что для него какая-то марля? Плечи Чонгука наконец-то расслабленно опустились на пол под весом долгожданного покоя и сна в тепле, больше не были они похожи на натянутую струну. — Оставьте его сейчас здесь, — он заметил всколыхнувшееся сомнение в глазах визиря, что сидел рядом с ним, и закатил глаза слишком сильно, — Привяжите одну ногу его к колонне, но на длинную цепь, чтобы не мешала поворачиваться. Подготовьте для него комнату хранителя покоев и установите внутри постоянный контроль. Пусть янычары сменяются каждые два часа и не теряют бдительности. Кормите его нормальной едой и давайте все необходимые снадобья. До похода он должен поправиться, ведь в замке я его оставить не могу. Тэхён поднялся с места и направился в сторону своего рабочего стола. Он шел намеренно медленно, чтобы успеть бросить изучающий взгляд на мирно посапывающего Чонгука: обычный ребенок, что успел настрадаться за всю свою жизнь, взрослый не по годам и необычайно сильный морально и физически. Рубашка его прилипала к телу кровавыми пятнами и холодила, отчего по шее ползли крупные мурашки, а брюки были измазаны в подземной грязи и ошметках кожи запястий — малоприятное зрелище. Султан отвернулся и достал из стола увесистый мешочек с золотом, в котором было явно больше месячного содержания. — Ильгам-ага, — он передал пухлому мужчине, что только что закончил возню с кандалами и длиннющей цепью, в его маленькую ручку этот мешочек, — Ни одна живая душа, и даже твоя, не должны знать о том, кто сейчас находится в моих покоях. При всех вопросах будете отвечать, что я напоролся на штырь на террасе и потому звал на помощь. За это проси у меня, что хочешь. Мужчина с огромным удивлением в глазах перебрал пальцами монеты в мешочке и зарделся своей прибылью. Ему теперь было совсем все равно на то, кто этот парень и что еще придется сделать — он уже был счастлив. Как бы хотел Тэхён, чтобы ему нужно было для счастья вот так мало. — Я служу самому благородному и всемилостивому падишаху, о чем еще могу я желать? Мы поставим его на ноги очень быстро. Могу ли я еще послужить вам сегодня? — запинаясь и уже не терпя, уточнил почтительно лекарь. — Да, распорядись, пусть в покои принесут чистый комплект одежды для него. Оставь спирт и вату на случай чего. Он закончил разговор с лекарем и перевел взгляд на Пашу, что как обычно скрыл свои ладони под широкими рукавами камзола. Тэхёну было интересно, что думает об этом всем визирь, но тут и спрашивать не нужно. Все написано было на лице его: недопонимание целей и мотивов повелителя, недоверие к этой доброте и… привязанности к венгерскому неверному, страх перед тем, чем все может обернуться — либо Чонгук встанет с новыми силами и примется за еще более изощренную месть, либо кто-нибудь прознает о том, что творит повелитель. Ничем хорошим это закончится точно не могло. Но и Пашу сжирал интерес к этому мальчишке. Тэхён почти уверен, что визирю не доставало именно таких парней на службе, и изворотливый Юнги уже ни раз примерил роль разведчика на Чонгука. Поэтому только не пытался отговорить. Когда лекарь удалился, Тэхён расслабленно выдохнул. — Паша, проследи за тем, чтобы покои привели в более или менее надлежащий вид. Просто приприте все предметы к стенам и перенесите какую-нибудь тахту, софу, кровать — да что найдете, просто чтобы он мог спать, — Тэхён подошел поближе, сдерживая жесткий зрительный контакт, в который вложил всю свою силу и власть, которой был наделен хотя бы своим родом, — Ни одна живая душа. Тем более, кто-либо из династии. Что сказать идущим в поход я сам найду. Тэхён дождался короткого кивка и выпустил Юнги из-под своего взгляда. Он расслабился весь, когда остался в покоях один на один со своим пленником, а ага лекарского корпуса принес все то, что он велел. Дверь закрылась, отделяя его от всего остального мира, и в голове его не осталось ничего, кроме пульсирующей боли и тихого сопения с пола. Он выдохнул и опустил плечи, что до этого были гордо расслаблены. Словно в полусне подошел он к тахте со всем необходимым и опустился на колени, прощупывая под собой мягкий ворс с частичками какого-то порошка. Кажется, Чонгук дернулся, когда Ильгам-ага накладывал повязку на запястья, и сбил рукой своей порошок с обезболивающим. Нужно будет попросить вытряхнуть этот ковер и вообще пустить служанок для уборки покоев, но только не сейчас, когда что-то в нем устаканилось. Тэхён смотрел на спящего мальчика, лицо которого наконец-то было расслаблено и лишено всяческих эмоций. Совсем юношеские и мягкие черты, приятные взору округлые скаты лба и прямые линии скул. Парень был действительно красивым, он мог бы быть прекрасным представителем какого-нибудь знатного рода, но тогда это был бы совсем не Чонгук. Султан не понимал, почему именно он делает все это, но смутно шевелящийся червь совести и сострадания подталкивал не останавливаться. Он развязал узел между руками, стараясь причинить как можно меньше боли и стянул всю грязную одежду. Султан понимал, что, скорее всего, это парень слишком крепко спал, но все же похвалил себя за осторожность и точность действий. Тэхён, наверное, ожидал увидеть что-то. Необычное. Металлическую конструкцию, титановые вставки, медные пластинки или хотя бы что-нибудь нечеловеческое, но только обманулся. Под холщовой одеждой оказалось обычное юношеское тело, складно сложенное. Он весь был маленьким кусочком искусства, пусть раздробленного, сломленного обстоятельствами и тяжелой судьбой, но такого красивого и монументального. Окровавленное собственной кровью тело все еще было прекрасным. Султану было все равно, что будет с ним за эти мысли. Он лишь оценивал красоту, как ценитель искусства. Погрузив вату в спирт, он стер красные пятна с бледной кожи. Чонгук вдруг приоткрыл глаза и слабо поморщился. Похож на расцветающую медленно розу в зимнем саду, и повелитель соврал бы себе, если бы не посчитал это до одури красивым. Чон не стал отбиваться или пытаться наброситься, кажется, не веря своим глазам. Он потянулся рукой к султану, но не стал касаться отчего-то, вернул ее в прежнее положение на грудь. — Матушка, — он тихо просипел и продолжил наблюдать за тем, как Тэхён обрабатывал ему раны, — Я так устал. Мой маленький Бомгю уже не приходит ко мне во снах, я стал забывать, как он выглядит. Я постарался отомстить за него, но ничего не смог, испугался, что мне придется убить. Рука повелителя предательски дрогнула, но он продолжил обрабатывать нежную кожу. Он безбожно пользовался моментом, пока Чонгук верил в призрачность своего ведения и разговаривал, словно находясь наедине с собой. Этот мальчик был таким сильным в глазах всех, но таким слабым — в собственных. Ему, наверное, хотелось защиты и тепла. Также, как и Тэхёну. Ему хотелось быть слабым. — Я не смог убить… Я бы без промедления убил того, чей меч пронзил сердце моего ребенка, но не сам султан отнял его у меня, — Тэхён тихо ликовал где-то внутри себя, убирая окровавленную вату, полностью пропахшую спиртом. Ему нужно было теперь надеть чистую одежду на венгра и не спугнуть его веру в ведение, — Я так слаб, матушка. Помогите мне, молю вас. Тэхён со всей аккуратностью, присущей ему, натянул на мальчонку чистые сухие брюки, а после собирался надеть рубашку. Но Чонгук чуть шире открыл глаза и словил зрительный контакт, от которого мурашки побежали по коже. Он смотрел пронзительно, стараясь сдержать слезы. — Я умер? Я попал в ад? Поэтому ты здесь, рядом со мной? — тихо спросил парень, видимо уже свыкаясь с мыслью о том, что глаза его не обманывают. Он убедился в том, что рядом с ним настоящий повелитель, когда дотянулся кончиками пальцев до краешка рукава кафтана. — Ты жив, — осмелился все же ответить Тэхён, когда натянул на ослабленного и обмякшего в его руках венгра рубашку. Видимо, Чонгуку около его рук стало тепло и спокойно, и он прикрыл глаза, — У тебя еще будет шанс. Тэхён отполз на несколько шагов, опираясь спиной о подножие своей кровати и вытягивая ноги. Этот вечер дался ему чертовски тяжело, нужно бы помолиться перед сном и подумать о том, что сделал он за сутки, что сделали окружающие. Но все никак не выходил из головы их маленький диалог. А Чонгук вновь беспокойно приоткрыл глаза и опустил взгляд куда-то на плечо Султана. — Поговори, — тихо попросил юнец и сложил руки в некрепкий замок на груди, чтобы ослабить боль в запястьях собственными прикосновениями, — Скажи, еще раз, что я жив. Расскажи, почему ты тут? И где мы? Почему, если я умер, ко мне не пришел сын? Тэхён больно уперся затылком о красное лакированное дерево, из которого было сделано подножие кровати, потому что совесть его теперь прожирала в нем огроменную дыру, начиная где-то около желудка. Этот совсем юный мальчик так боялся умереть, что цеплялся за жизнь буквально зубами. И совсем не желание отомстить кому-то там за что-то там держало его здесь. Он, как и все, как обычный ребенок боялся умереть и оказаться в забытьи. Он остался один из семьи. Никто бы не позаботился о теле его, если бы душа покинула этот мир. — Твой сын обязательно придет к тебе во сне, Чонгук, — Тэхён подумал сейчас об Эфсун, что уже точно доехала до Эдирне и ждала от него хотя бы весточки, подумал о ребенке и о себе в роли отца и сжался до маленькой точки, — Но ты все еще жив. Я не могу сказать тебе, почему с тобой рядом я. Наверное, потому что ты к этому стремился почти три года. И сейчас мы оказались здесь: ты на грани жизни и смерти, в трех шагах от Султана. Я… на грани потери рассудка и слабого разума, в трех шагах от греха. И мы оба не видим выхода. Чонгук перевернулся на бок и бессильно положил голову на пол. Глаза его от этого действа стали в разы больше. Казалось, у него совсем нет белка, только светло-каряя радужка, что больше была похожа на закатное солнце, под которым шагает караван в пустыне. Он смотрел долго и с выжиданием, как будто хотел услышать еще что-нибудь, но только тяжело вздохнул. — В этом мире, если ты не можешь перетерпеть то, что с тобой случилось, беды не оставят тебя, ты не сможешь даже сделать шага вперед, — вдруг выпалил он, — Я вот не смог. Не смирился. И потому жизнь моя сейчас завязана только на тебе. Я помешался, лишился разума, когда каждую ночь думал, как упьюсь своей местью и смогу спокойно засыпать. Но лишь хуже и хуже поглощал сны. Тэхён чувствовал, что больше такого не повторится. Чонгук никогда не сможет быть настоящим, потому что сам боится своей этой черты, да и говорит он все это, потому что либо умереть не хочет во лжи, либо надеется, что перед его глазами мираж воспаленного и разбитого мозга. Внутри него кипела кровь, он знал, что после этой ночи все вернется на круги своя, и Чон будет пытаться убить его голыми руками. Но сейчас хотелось насладиться обычной беседой. Он никогда не чувствовал подобного — с ним впервые общались наравне. — Я тоже не смог. И не смогу. Потому что мы живые люди. Тебе нужно поспать, иначе ты слишком много наговоришь и будешь жалеть об этом, — Тэхён не хотел, чтобы только ему одному было хорошо и удобно. Наелся он этого огромными ложками за сегодня, — Если вспомнишь, конечно. — Тогда расскажи мне что-нибудь. Я хочу засыпать с мыслью о том, что я действительно жив, и что у меня действительно еще будет шанс. И Тэхён вспомнил все сказки, что когда-то читала ему матушка перед сном. Ему впервые было так спокойно.