Если и есть что-то сложнее, чем принять решение, так это отказаться от уже принятого. Иногда это слабость, а иногда — преимущество.
— Тш-ш-ш, — он осторожно убрал взмокший локон с чужого лба кончиком пальца, не сбавляя темп ритмичных движений, — Тише-тише. Тэхён успокаивал, будто бы укачивал малое дитя. Он придерживал за талию, что с виду казалась самым хрупким и нежным лоскутком ткани, чуть сильнее — разорвешь на маленькие кусочки. Он уверен, что останутся синяки, но остановиться — все равно, что изменить себе. В груди клокотало и приятно саднило от недостатка воздуха, что выходил короткими толчками из легких в темп его движений. Он готов в эту самую секунду признать, что всегда был самым настоящим чертовым эстетом, потому что удовольствие сейчас не только на физическом уровне. Ему визуально было настолько хорошо, что глаза щипало в уголках из-за скопившихся тоненьких слезинок. В руках его еще не было столь прекрасного. Тонкие и ухоженные пальцы его плавно сливались с точеным линиями выраженной талии. Султан скользил иногда то выше, пробегаясь ноготками вслед за дорожкой мурашек по содрогающейся глубокими стонами и нераздельным мычанием грудине, что была крепко обтянута нежной кожей и имела точеный рельеф; то ниже, касаясь горячей и чувствительной кожи около выделенных острых косточек таза, переходящими в молочные, мягкие ягодицы, на которых красовались красные следы слишком крепкой чужой хватки, и бедра, обхватывающие султанскую талию. Ему было этого мало, ему хотелось видеть больше, поглощать своим взором еще больше, касаться намного больше. Он боялся, что этого не хватит на всю оставшуюся жизнь, потому что подобное — уверен султан — больше никогда не повторится. Тэхён плавно сбавил темп, практически останавливаясь. Он перестал толкаться бедрами и раскачивать юное тело под собой, дразня тем, что коротко и ненадолго входил, а после тут же оставлял приятную пустоту после себя. Падишах облизнул пересохшие губы, что дрогнули от брошенного на него умоляющего взгляда. Секунда ожидания и потянувшийся мелодичный стон с такой тихой просьбой, что на стены лезть хочется. Он почувствовал, как возбуждение его стало только крепче, а коленки, держащиеся на его талии, вдруг немного притянули к себе, впервые проявляя какое-то ответное действие. Будто бы караван остановился перед ним, почтительно пропуская, будто бы горы сдвинулись с места, а солнце взошло с запада, собираясь опуститься на востоке. Ему снесло рассудок, будто бы головы, что сносил он мечом в боях. Султан, что держал свою спину и плечи гордо, ровно, опустился на локти, расставляя их по обе стороны от юного испуганного личика. Глаза в глаза, и он потонул в этом море бордового песка, в этом песчаном каньоне с почти красной глиной, которая плавилась от постыдного возбуждения. Эти большие и выразительные глаза сейчас смотрели с миллионом и одной историей внутри, с двумя переплетающимися эмоциями: стыд и желание. Мальчонке было стыдно за свое желание, но он желал испытать еще больше этого стыда. Тэхён хищно облизнул губы еще раз, ощущая, как живот его сливается в тягучую карамель и соприкасается с чужим животом, а между ними — чужое возбуждение. Такое крепкое и горячее. Мурашки прошлись по коже, а глаза парня метнулись прочь от его взора. — Смотри на меня. Приказал он, пользуясь своей властью прямо сейчас. Бесстыдно? Возможно. Нечестно? Абсолютно. Но он может себе позволить, он — султан величайшего государства. Обычно, все беспрекословно повиновались, и ему от этого было как-то ни горячо, ни холодно, но не в этот раз, здесь это не работает должным образом, отчего тот тихо цвыркнул языком, разгораясь почти спортивным интересом. Ему этот взгляд сейчас подобно кислороду: не получит и задохнется. Тэхён оперся только на один локоть, освобождая вторую руку, которой и перехватил крепко подбородок юнца, однако, нежно и почти полюбовно повернул личико к себе, всматриваясь в чужие глаза, горящие таким же огнем. — Смотри, — он вернул вторую руку на месте, когда убедился, что смотреть будут только на него, и подтянулся вверх, входя до самого упора, — На, — опустился и снова подтянулся, — Меня. Тэхён начал плавно скользить по чужому телу своим, подтягиваясь на локтях по шелковым простыням. Парень, что под ним, больше не в силах был смотреть прямо в глаза и зажмурился, со всей силой припечатывая затылок к постели. Разгром по всем физическим и эмоциональным фронтам — горячее дыхание губы в губы и вся нежность, скольжение влажной кожи по возбуждению и стимулирование его со всей хищностью. И не только у юноши, у самого султана звёздное небо перед глазами, дорожка млечного пути — не иначе. У него дрожала каждая мышца от ответных помахивания бёдрами, от крепко держащихся на плечах его рук, особенно от глубоких и высоковатых стонов, что были подобны усладе для ушей и бальзаму на душу его. Он медленно входил и также медленно выходил, то заполняя парня, то оставляя в нем такую отчаянную пустоту, из-за чего колени на его талии сжимались в разы сильнее. — По-пове… — тихо начал скулить мальчишка и нашел в себе силы приоткрыть влажные от слез и желания глаза — Нет, — почти с угрозой прошипел он в приоткрытые губы, из которых сыпались то проклятья, то молитвы, то сладкие стоны, — Нет, Чонгук. Парнишку начало крупно трясти, а кожа вокруг возбужденной плоти Тэхёна стала сокращаться чуть быстрее. Из губ напротив слетали какие-то размытые слова благодарности, а потом вновь ненависти, казалось, сейчас это юное тело просто лопнет от такого количества эмоций, и он тихо проскулил на каком-то последнем дыхании: — Тэхён, — с протянутой «ё», с придыханием и пропадающей во влажном глотке воздуха «н». Султана перевернуло и перекроило от этого стона, и он не в силах был больше сдерживаться. Но это «Тэхён» стало слабо растворяться, а после звучать словно бы из-под километров водной глади. Сам он почувствовал, будто бы тонет и осыпается осколками, так и не заполучив заветного окончания. В груди его горел все тот же пожар, в носу стоял все тот же запах райских роз, слабой гари и липового меда, которым буквально пропитана была кожа мальчишки. У него сердце стало стучать в десять раз быстрее, хотя казалось, что это уже невозможно. Тэхён резко открыл глаза, сталкиваясь с ярко-оранжевым солнцем в его открытых окнах. Его ослепило, но все же падишах подскочил на своей постели, бегло осмотрелся и окинул взглядом все вокруг: та же кровать с теми же бордовыми шелковыми простынями, тот же он и те же его руки с ухоженными ноготками, только немного подрагивающие, те же покои и те же стены, что не содрогнулись и не обрушились на его голову. Даже тело его было совершенно таким же — горячим, влажным и трепещущим от тяжелого сбитого дыхания; щеки горели алым цветом и полыхали подобно закатному солнцу, ноги были напряжены, а на руках выскочили синенькие вены. Возбуждение его было столь болезненным, что не прикоснуться, даже от столкновения с тканью ночной сорочки, становилось нестерпимо. — Биссмиляхи рахмани рахим… — он уткнулся в свои ладони, все еще мелко подрагивая от увиденного реалистичного сновидения, и начал безудержно читать молитву. К концу молитвы взгляд его стал уверенным и четким, а дыхание наконец-то выровнялось, падишах больше не походил на беглеца, за которым десятки километров гнались гончие дворцовые псы. Он приложил ладонь к сердцу и постарался отсчитать удары — вышло косо, но все же позволило медленно прийти в рассудок и уже здраво оценить все, что произошло с ним. Очевидно, увиденное буквально пятью минутами ранее, было всего лишь сном. Греховным, до одури греховным, запретным, неправильным, глупым, абсурдным, таким дурацким и просто по-детски наивным. Сидя в своей постели и размеренно дыша куда-то в потолок, чтобы унять бушующее возбуждение, он утешал себя подбором сто одного описания этого сна. Такое бы никогда не случилось наяву, никогда бы не произошло даже в мечтах. Повелитель готов поставить на кон весь свой дворец и имения за его пределами, что никогда даже не думал о подобном.***
Он походил со стороны на тигра, заточенного в клетку и обреченного тем самым на вечные страдания в неволе. Несмотря на то, что происхождение его было совершенно не аристократичным, не относилось ни к какому мало-мальски знатному роду — Тэхён проверил, потому что казалось невозможном быть таким по велению одной природы — он был далеко не псом с улицы. Рожденный тигром, этот мальчик проживал свою несчастную, по его собственному мнению, жизнь истинным хищником. В глазах горел недобрый огонь, что не сулил ничего хорошего, а руки злобно цеплялись за крепчайшие и невыносимо тяжелые кандалы, сделанные специально для него и так угрожающе звенящие в тишине шатра. Злобные глаза остервенело метались от одного янычара, располагающегося на выходе, к другому, будто бы думая, какой способ убийства из самых изощренных следует выбрать для расправы над ними. Зная буйный характер и необъяснимые возможности юнца, следовало бы испугаться и пресечь все попытки в возрасте зародившихся недобрых мыслей, ведь дальше все будет по уже известному всем списку — усмирение голода тиранов, усыпление внимания примерным поведением и невероятно сильная ударная волна, которая расходится от урагана по имени Чон Чонгук. Но Тэхёну, если честно, было глубоко все равно, просто отсутствующий взгляд сам цеплялся за единственное мельтешение перед глазами. Он ужинал свежениной, пойманной на утренней охоте с его стрелы, и не чувствовал вкуса, разглядывал Чонгука совершенно бесстыдно, потому что на стыд сил не осталось. Начиная с весны 1529 года все думы и силы его были обращены к стратегической подготовке к походу на Венгрию, вновь бунтующую по прихоти Фердинанда или Карла, он уже не разбирал, кто из них устраивает фестивали с выездом к простым людям. Невероятно сложно было хотя бы добраться до той точки, где они сейчас находились. 10 мая величайшая армия янычар и сипах султана покинула территорию Стамбула, направляясь в поход на Вену, чтобы усмирить пыл неверных и возвратить территорию мусульманскому миру, усадить в королевский дворец турецкого вассала и больше никогда не вспоминать об этом. Султан четко понимал, на какие риски подвергал свое войско, выдвигаясь поздней весной, но все же решился. Он не мог не среагировать на творящийся беспорядок, и если не успеет армия его разгромить все существующее под их ногами, то хотя бы сам он явит свой лик Карлу и вытрет об его перья на головном уборе ноги. Но все пошло не так еще с самого начала: непогода застала их на первом большом привале в Белграде, где армии было приказано «вычищать перья» и готовиться к дальнейшему переходу. Земля размякла от непрекращающегося дождя, армия буквально утопала в бездорожье, из-за чего пришлось оставить множество единиц оружия и послать гонца с некоторыми янычарами обратно в столицу, где нужно было взять остатки мужчин для перегона оружия. Еще в тот момент султан приказал устроить ежедневные совместные молитвы перед сном. Каждому грамотному янычару были розданы листы пергамента с перьями и чернилами, чтобы они переписывали слова молитвы и оставляли на оружии и перед шатрами. Однако, где-то прогневили они всевышнего еще раньше, потому что перед самым походом стало понятно: ежегодная подать в десятки раз меньше, непогодица уничтожила значительную часть урожая. Армию было нечем кормить, и от того содержание их встало большим поперечным вопросом. Однако, Хосок-Паша со всей присущей ему веселостью и радостью к жизни, уладил вопрос с казначеем империи, и тот позволил развернуть расходы. Тэхён тогда подарил одно из своих имений улыбающемуся визирю совета, ведь он вытащил поход с самого дна. Вековая усталость от этих мыслей и воспоминаний навалилась на плечи Тэхёна, и он постарался расслабиться, как вдруг Чонгук, к которому так привык уже правитель за месяцы нахождения во дворце в соседних покоях, месяцы молчаливого времяпрепровождения на террасе и месяцы похода, из всех сил рванул кандалы и жалобно проскулил от боли — снова вывихнул сустав запястья. — Третий за поход? — как-то отрешенно спросил султан и отправил в рот очередную порцию крольчатины, которую местный повар сегодня невероятно пересушил. — Четвертый, — Чонгук ответил не менее уставшим и севшим голосом, но обернулся на султана, который не собирался даже звать лекаря, как было в первый раз. Мальчонка, недолго думая, рванул кандалы в другую сторону и с сипением вправил сустав на положенное ему место. Тэхён в его способностях и не сомневался уже, просто всякий раз отводил взор в другую сторону и старался прослушать жалобный скулеж. Рядом с этим юнцом вся черствость повелителя и его жестокая рассудительность куда-то улетучивалась, он становился жалостливым и заботливым, отчего и давал себе мысленно оплеухи перед сном. Тэхён уже и не вспомнит, как существовал без этого мальца. Казалось, что вся жизнь его строилась на каких-то там делах во дворце и Чонгуке, на редких разговорах с Пашами и визирями и постоянном молчании с Чонгуком, на редко уединенных ночах и ночами с сопением из соседней комнаты. Султан любил думать над тем, почему же в его жизни все так. Он четко помнил момент первой встречи, потом — как спас поздней ночью от кровопотери и оставил жить в смежных покоях, а дальше… события текли бурной рекой и сносили его с ног каждый раз, когда он сентиментально окунался в них. Венгр за полгода изменился до неузнаваемости, будто бы повзрослел сразу же на десяток лет, но это не настораживало, было даже вполне объяснимо, только Султану не нравилось. После того, как он объявил свое решение не казнить, даровать жизнь, Чонгук стал и вовсе неуправляемым, гиперактивным и будто бы одержимым идеей наконец-то покончить либо с Султаном, либо с жизнью своей. Он по высочайшему приказу повелителя был помещен в комнату хранителя покоев, блуждал какое-то время меж интересующих его предметов интерьера и ковырял то, до чего мог дотянуться, но потом неверие в судьбу свою сменилось гневом и ненавистью, и все время подготовки к походу Тэхён жил будто бы в одной клетке с диким зверем, что нападал из самых неожиданных мест. В печенках сидел этот юнец со своими выходками, часто даже бывало желание всадить меч промеж просвечивающих из-под рубашки ребер и забыть, как о страшном сне. Но каждый раз что-то останавливало его в миллиметре от тонкой кожи и заставляло убрать меч обратно в ножны. Его от каждой выходки трясло до побеления, и тут даже Чонгук успокаивался, пережидая эти моменты агрессии, а все остальные во дворце и вовсе притаивались в своих норах. Чонгук в первые недели смирения со своим приговором: «Жить вечно под боком султана и страдать до скончания своих дней» изготавливал орудия смерти из всего, что попадалось ему под руки или даже под ноги. Затачивал колы из деревяшек, что получилось у него отковырять от какой-либо мебели, собирал взрывные устройства из одной лучины и нескольких гвоздей, вытащенных из ниоткуда, складывал настоящие лабиринты, где по итогу на голову Султана должно было свалиться что-то тяжелое, подвешенное к потолку. Он часто вспоминал момент, как перед ним открыли дверь покоев, но он застопорился в проходе, разговаривая с Джином-Пашой о вчерашнем скверном ужине и необходимости взяться за обучение поваров, как вдруг в середине комнаты приземлился с грохотом огромный комод, груженный всяким барахлом, найденным в соседних покоях. И для него осталось совершенной тайной абсолютно все: где взял столько крепкой веревки, как забрался под потолок, чтобы подвесить, и как вообще затащил туда тяжеленную бандуру, больше, чем он сам? Но на все вопросы, которые он уже с пугливым и обеспокоенным смешком пытался задать парнишке, получил лишь многочасовую гневную попытку разгромить то, что попадалось под руку в покоях. Именно в тот день, 4 марта, стальное султанское терпение дало трещины, и он приказал заковать руки юноши в кандалы, снимать только на время завтрака и ужина, потому что жизнь его находилась в большой опасности. И не только его! Ведь этот комод мог провалиться этажом ниже и раздавить ничего не понимающую тетушку. Но он никак не отдавал приказа казнить. То ли не хотел, то ли не мог. Но Чонгук не успокоился и тогда. Он совершал все тоже, только теперь с помощью зубов и ног: отгрызал куски мебели, затачивал их, порой даже об собственные кандалы. Но чаще искусно выкрадывал ложки или вилки прямо из-под носа янычар, принесенные к завтраку и ужину и уже из них делал подобие заточек или клинков, которыми калечил либо Султана — за что оказывался неизменно истерзанным и измотанным в неравном бою с повелителем — либо самого себя, за что тоже получал по своей неугомонной шее, только от лекаря, которому не меньше их обоих надоело постоянно что-то перевязывать, вправлять, зашивать, обрабатывать и многое другое. На 153 762 раз, когда пришлось вызывать Ильгама-агу по случаю пробития виска о торчащий угол полки, Тэхён огрызнулся и сказал, что если парень так сильно хочет умереть, то пусть уже поскорее справляется с этой задачей. Только не у него на глазах. Тогда Чонгук стал более осмотрительным. И здесь его стадия гнева перетекла в торг, он уже реже причинял вред себе, потому что ну не мог он уже проиграть в этот момент, когда такое долгое время жил под самым носом султана. Случаи покушения на жизнь падишаха, конечно, не прекратились от слова «совсем», но Тэхён уже воспринимал их как свою обыденность и даже тосковал, когда на венгра нападала меланхолия, и он тихо отсиживался в своем убежище, подобно крысе, собирающейся сожрать все запасы, как только хозяева их отвернутся. Чонгук вообще в такие моменты напоминал затишье перед бурей, отчего поджилки тряслись и холод расползался по конечностям. Торг сменился депрессией и принятием. Долгое время парень не показывался из комнаты, янычары не жаловались на свою работу, выйдя из покоев повелителя, и даже могли себе позволить отдыхать, находясь на страже. Потому что Чонгук глупо спал, мог спать длинными сутками напролет и не реагировать ни на какие внешние события. Тогда уже и сам Тэхён забеспокоился о моральном состоянии своего пленника, ведь не могло же вот так просто закончиться их увлекательнейшее проживание на соседствующих территориях? Так для повелителя уже было неинтересно, ему без боя сдаваться и оборону снимать не хотелось. Чонгук вышел из покоев совершенно другим человеком ближе к маю, когда стали известны даты похода. Он надеялся остаться здесь, в одиночестве, но даже Юнги-Паша счел разумным примостить еще один голодный рот в войско, нежели оставлять этого сорванца в замке с незащищенными женщинами да еще и без регента. Он лишь слабо качнул головой на весть о том, что ему предстоит отправиться вместе с армией янычар на осаду Вены, а глаза еще больше потухли, но в груди зажглось что-то искрящееся, Тэхён это на расстоянии ощутил. Юнец в тот день впервые спросил у него разрешения… ему захотелось выйти на террасу и насладиться видом Босфора еще раз перед долгим отсутствием. Тэхёну это льстило. Он с того момента с интересом наблюдал за изменениями в Чонгуке. Юноша стал намного спокойнее, не покидал отведенных ему покоев без особой надобности (особой надобностью считалась никуда не девшаяся шкодливость детства, из-за которой хотелось хотя бы мелко, но насолить Султану), спрашивал разрешения побыть какое-то время на террасе, но чаще всего тут же покидал ее, когда туда заносило от любопытства Тэхёна. Остался лишь два раза, когда очень задумался о чем-то и не заметил стороннего присутствия. Тэхёну нравилось заставать в такие моменты — он за них готов был душу отдать, потому что только в них мог спокойно наблюдать за Чонгуком, не придумывая ни для себя, ни для него никаких сторонних причин заниматься этой слежкой. Себя Тэхён утешал тем, что ему просто необходимо досконально изучить все повадки своего врага, знать его лучше, чем пять своих пальцев, и ориентироваться в его поведении, подобно кораблю в ночной темноте. Ему хотелось думать, что и в самом деле у него нет никакого особо личного интереса к юноше, но это было далеко от истины. Тэхёна просто интересовал сам по себе Чон Чонгук, его взгляд на вещи, его проницательность и дальновидность, его устои жизненные, которые были в чем-то сходны с ориентирами падишаха. Султану нравилась даже внешняя составляющая этого мальчугана, ведь на него, без преувеличения, можно было смотреть часами, как за горящим огнем восходом или закатом; нет вещи, которую не умел бы в совершенстве делать Чонгук, что не поддавалось никакому объяснению. Когда Чон еще и погружался с головой в свое занятие, невозможно было оторвать взгляда. Такой сосредоточенный, уверенный и спокойный, такой аккуратный и ловкий. Тэхён уверен, что не родись они под разными флагами, он бы хотел, чтобы Чонгук был самым близким его советником. Тэхён помнил до малейших деталей, как парнишка как-то раз сидел на софе, на самом краюшке, будто бы боялся запачкать или осквернить, ножки его стояли ровно коленка к коленке и носочек к носочку, на ноги оперты были локти, также сведенные абсолютно ровно, а на ладони опирался подбородок — ровно посередине. Так султан узнал, что Чон Чонгук не только герой Венгрии, но и перфекционист, нуждающийся в идеале, когда уходит глубоко-глубоко в себя. В глазах его отражался целый мир: и волнующийся Босфор, и склоны возвышений, на которых стояли маленькие домишки с пошарпанными крышами, и даже густые леса. Лицо его в этот момент так расслаблено и светло, что рука султана почти сама потянулась примять молочную кожу, но он остановился, чтобы понаблюдать издалека и не спугнуть. Он думал о чем-то светлом и уютном, не нагружая собственную голову какой-то плотской суматохой, но все же делал это очень шумно — Тэхён почти слышал звук его мыслей, и от этого становилось приятно. Чонгук в тот раз вздрогнул, когда осознал, что провалился в набор своих дум, огляделся по сторонам и вскочил с софы, ведь не позволял себе на нее садиться, если знал, что повелитель может увидеть, и постоянно плюхался на пол. — Спокойно, — уверенно произнес Султан, наверное, больше для себя, когда столкнулся с испуганным и наполненным слезами взглядом, что появились там от неожиданной встречи с реальностью, — Ты можешь сидеть, я позволяю. — Я, — запнулся Чонгук, когда вновь начал остервенело отвечать на «я позволяю», засовывая свое «я» куда поглубже, — Я пойду… Но что-то должно было остаться неизменным. Чонгук по-прежнему не применял к нему никаких традиционных обращений, которые регламентировались этикетом общения с великим султаном величайшей империи: не называл его «повелитель», не отходил спиной и никогда не склонял головы. Тэхён все еще был для него на уровне пустого места, однако, теперь с какими-то набросками и намеками на существование личности, потому что он мог себе позволить даже пообщаться, если был готов для этого. Но не сейчас. В походе состояние венгра обострилось до крайней точки, становясь подобием первых недель в заточении, однако, с удвоенной злобой и агрессией ко всему окружающему. Он стал походить на наемника, услугами которых часто пользовались армии запада при недостаточности обеспечения юношами военно-призывного возраста. В мыслях султана появилась смутная догадка, что именно к ним затесался этот небезызвестный мальчуган, и у них обучался же, прежде чем двинуться на Стамбул в исполнении своих целей, ведь многие повадки и методы его сходились с упомянутыми выше убийцами и наглыми ворами. От этого опротивело, но Султану не приходилось долго думать о том, что такое Чон Чонгук, и отчего же он ведет себя подобным образом. Только по мере приближения к Вене, в голове его стали складываться кусочки, подобно панно и витражам, причин поведения юнца, что с каждым днем становилось все злее и грубее в отношении посторонних. Чонгук просто чувствовал родину. Он обещал вернуться сюда в следующий раз без долга перед собой, без чувства совести от несовершенной мести за своего ребенка, вернуться абсолютно свободным от обязательств человеком, а вышло с точностью наоборот. Не отомстил за ребенка, да и свободы своей лишился, однако, остался героем. Проходя мимо подпольных владений и территорий только и слышно было разговоров о том, что среди особо опасных пленников армии был замечен знаменитый здесь Чон Чонгук. Тэхён только ухмылялся с этого, не собираясь прикладывать руку к истории, что писал сам народ, что передавалась из уст в уста; он был не против, если вдруг кто-то решил передавать легенду о «мстителе Чоне» из поколения в поколение, потому что это действительно заслуживало уважение. Тем более, если у мстителя не было своей семьи, в которой могла бы храниться эта легенда. Вот и сейчас, он совершенно точно подумывал о том, как бы сбежать из-под стражи, скрыться в лесистой местности, которую он наверняка знал лучше самого себя, залечь на дно, чтобы никто из османов не смог найти, и забыть все случившееся с ним подобно страшному сну. Тэхён, иногда встречаясь глазами со своим пленником, буквально купался в литрах колючей и пронзительной боли, тоски и озлобленности, но не на кого-либо, на самого себя. За тупую, словно лезвие старого и ржавого клинка, беспомощность. Тэхён понимал, что если бы не эти кандалы, слитые из алюминия и железа, мешавшие ему даже передвигаться по шатру, идти в пешей колонне армии, не то, что бежать со своей обычной скоростью, он бы уже давным-давно был очень далеко от этих мест, и от этого где-то на нёбе ощущалась слабая горчинка, отравляющая ему всю жизнь. Он понимал, что будет тосковать без Чонгука, когда — даже не «если», ведь это абсолютно точно случится — их пути разойдутся на дорожках жизни… А будет ли тосковать Чонгук? И эта односторонность заставляла его вскипать. — Почему? — все же не выдержала душа мальчика, и он дернулся со своего насиженного места, цепляясь ногой за цепь, которой он был привязан к земле. Тэхён почувствовал, как тело его моментально напряглось, забывая об испытываемой усталости. Он, сидящий до этого вальяжно на софе: раскинув руки по спинке и широко расставив ноги, по привычке уже медленно собрался в небольшой кокон, наклонился всем телом вперед и поставил руки на колени, прикрыв ими половину лица. Он внимательно смотрел прямо в глаза Чонгука и ждал, пока чаша весов терпения бунтующего ребенка перевесится в одну из сторон — либо успокоится, сдуется весь и сморщится, сядет обратно на место, либо разразится громом и молниями прямо посреди шатра, не оставив даже мокрого места от всего, что встанет на его пути. И в этот раз ему не повезло. — Почему, я спрашиваю? — почти вскричал Чонгук, а Тэхён постарался себе представить, как повел бы он себя, если бы его собственный ребенок повел себя подобным образом. Ничего хорошего на ум не пришло. На крик в шатер вбежали два янычара, следом ввалился лениво Юнги-Паша, который тоже успел привыкнуть, но все же переживал за повелителя и судьбу империи, династии. Он выпроводил одним взглядом стражников, когда оценил ситуацию и не заметил в ней угрозы, а затем смерил пылающего Чонгука одним тяжелым взглядом, от которого даже у Султана мурашки по загривку поползли. Юнги-Паше очень не нравилась эта ситуация с пленником, ведь это не только «странное развлечение султана», как нарекли его за спиной все визири, посвященные в дела, и янычары, которым приказано было охранять, но и лишний голодный рот, лишние проблемы и мысли в таком важном походе. Тэхён не дернулся ни одним мускулом на все движения в его шатре, но медленно закипал где-то в душе. Он вспоминал все моменты, где этот мальчуган его уже чуть не убил, где эти янычары были так чертовски бесполезны, где все Паши и визири молча осудили его за принятое решение и еще долго пытались убедить, что, оставляя Чонгука в живых, он подвергает огромной опасности судьбу сотен людей. Юнги-Паша медленно кивнул и удалился, а Чонгук вновь пришел в себя. — Что именно «почему», Чонгук? — размеренно спросил Тэхён, крепко сцепив ладони в замок и опустив на него голову, чтобы не видно было, как руки от гнева мелко подрагивают. — Да почему ты просто не убьешь меня? — в уголках глаз его выступили слезы, а изо рта полетело несколько капелек слюны, — Чем заслужил я эти муки? Эти унижения и страдания? В глазах Тэхёна был мельтешащий Чонгук с заевшим и повторяющимся монотонным: «Почему просто не убьешь?» Больше никаких звуков и слов он не слышал и не собирался слышать. Вопрос пробрался под самую его корку, заставил задуматься самого Султана, ведь, действительно, почему? Что именно останавливает его от этого действия? Нет ничего проще, чем в порыве гнева, до которого очень сложно, в принципе, довести падишаха, но Чонгуку по щелчку пальцев удавалось, снять голову с плеч и никогда больше не вспоминать о своей глупой оплошности. Но Тэхён стойко держался: держал в руках себя, а свой меч — в ножнах и не позволял своей эмоции себя обуздать. Задавая себе этот вопрос, он до глубины души почему-то обижался на Чонгука, не хотел его видеть и даже слышать, считал его предателем… Ведь как же так, он, такой великодушный и милосердный, даровал целую жизнь, спас от верной смерти из-за кровопотери, не вернул жить в темницы, разрешал какое-то время жить без кандалов и даже позволял выходить на террасу, не ограничивая в движении по вечерам. Но потом старался занять место Чонгука и действительно понимал, для него это — не благо, для него все подаренное султаном — настоящие муки. И от этой невзаимности и жестокой несправедливости жизни, в которой он купался с самого конца февраля, когда Чонгук поселился не только в соседних покоях, но и голове падишаха, он наконец-то вскипел. Дошел до края обрыва и остановился, задевая носками своих походных туфель чарующую пустоту и высоту, от которой в глазах троилось. Он молча вскочил с места и на ходу, летя в сторону пленника, выхватил меч из своих ножен. В нем взыграло дикое самолюбие и обида за собственные чувства. Конечно, он и сам в них разобраться не мог, но всецело верил, что хотя бы Чонгук ощущал, как меняется все существо султана рядом с ним. Как он из жестокого и холодного правителя превращается в обычного ремесленника Ким Тэхёна, что бежит на каждый глухой стон боли или отчаяния, что помогает перекрыть кровотечение и в очередной раз выцарапывает свою жизнь зубами у своего же пленника. Что может спокойно заниматься каким-то любимым делом: создавать украшения, эскизы для них или даже вышивать, пока на него смотрит Чонгук. Тэхёну было просто по-детски обидно. Как бы это глупо не звучало, мол, Великий султан самой величайшей империи, повелитель трех континентов и прилегающих морей, властитель жизней и тень Аллаха в мире простых смертных, обижается на дворового неверного мальчишку из Венгрии, на которую сейчас идет стотысячной армией? Но да, обижался. И от того падишах остановился в тридцати сантиметрах от него и одним взмахом руки приставил меч к самому горлу у правой стороны. Надо отдать должное, Чонгук повел себя, как настоящий мужчина — силы и выдержки в нем было в разы больше, чем у многих подготовленных янычар. Он остался стоять на месте, разве что сжался весь, становясь меньше почти в два раза, и отклонил голову в сторону, когда шея соприкоснулась с холодной и острой сталью. Вздувшаяся от волнения венка пульсировала прямо по лезвию султанского меча, и от этого зрелища у Тэхёна в груди что-то болезненно ухнуло, он не мог представить себе, что сможет заставить руку свою пройтись дальше, перерезать тонкую кожу вместе с гортанью и выпустить последний воздух из легких. Как и в глазах Чонгука плыл дичайший страх вперемешку с недоверием. Тэхён с силой сжал рукоять меча и прикусил нижнюю губу, смахнул с сожалением упавший на глаза волос и сощурил глаза, чтобы не показывать набежавшую соленую влагу. Рука его предательски дрогнула, когда Чонгук испуганно проскулил и закрыл глаза, начиная читать молитву на своем языке. Обычный ребенок, боящийся собственной смерти. И Тэхён именно сейчас понял, что он не палач, а внутри него переворот — он не сможет без этого несчастного, что въелся в него подобно пятну крови. Хотя бы потому, что жизнь его без борьбы за каждый вздох снова станет однообразным застоем. Тэхён поднял глаза к потолку и полностью разжал пальцы, что до этого сжимали рукоять до боли и онемения. Меч со звоном упал на землю и отскочил, чуть звеня сталью. Чонгук боязливо приоткрыл глаза. Он смотрел с какой-то надеждой и то ли благодарностью, то ли шоком. В глазах его, что стали еще огромнее от недостатка света и страха, можно было утонуть, потеряться и забыться. Он подобен был греческой богине, что обращала одним взглядом в камень. Султан любил греческую мифологию и часто зачитывался ей в детстве, всегда ассоциируя себя с Атлантом, которому за все грехи было суждено держать на своих плечах небосвод. И с тех самых пор считалось, что гром — это его крики, а дождь — это его слезы. Тэхён тоже считал, что эта ноша ему не по силам. И потому только собственный меч сейчас лежал на полу, а глаза были вперены в точно такие же напротив. Он сократил несчастное расстояние между ними, взял перепуганного парня за загривок и почти лбом ткнулся в его лоб. Обида и странная симпатия, которую султан отрицал внутри себя. Он уверен, что будет отрицать эти чувства до самого конца, пока еще в силах дышать и бороться, ведь так просто не бывает. Он заговорил почти губы в губы, пугая и одновременно успокаивая мальчонку. — Я пред тобой, как ночной мотылек. Ты, подобно свече, меня манишь. Ты напасть для меня, мой разум убёг Ты мука моя, ты горе, ты ранишь. ** Тэхён выпустил парня из своих рук, прикрыл глаза ими и силой надавил на глазницы до желтых мушек, лишь бы не видеть ни этого мира, ни облегчение и сожаление Чонгука, ни даже себя самого.