Султан моей смерти

Откуда я могла знать, что мое сердце остановившееся ради мести, заново забьется любви?

На лбу вздулась фиолетовая венка, болезненно пульсируя и принося своим появлением дискомфорт, подобный пушечному выстрелу тяжелым взрывным ядром. Из-за нее все мысли свелись к ритмичной пульсации всех внутренних органов: Тэхёну казалось, что даже со стороны видно, как он немного увеличивается в размерах, затем вновь становится нормальным. В глазах появилась кромешная пустота, несравнимая ни с чем. Он молча поднял свой меч с пола, развернулся на тяжелом каблуке походного сапога и неровной поступью двинулся обратно к софе, на которой восседал до поднявшейся в его груди бури. Внутри был какой-то неразличимый ком эмоций, который невозможно было разобрать на ниточки, из-за чего непонятно было: а что чувствовать в конце-то концов? Как вести себя? Что предпринимать, чтобы стало легче? Тэхён понимал только одно - ему тяжело так, будто бы действительно на плечах его держался небосвод, и потому не получалось свободно вздохнуть и выдохнуть, легкие его будто бы уменьшились в размерах и теперь совершенно ему не подходили. Тэхён чувствовал внутри себя целое… ничего? Пустота из-за того, что никто вокруг его не понимает, да и понять не старается, из-за вечного одиночества, что душило его каждую свободную минуту, из-за отсутствия плеча, на которое можно было бы опустить свою чугунную голову и немного посидеть в тишине. Пустота из-за того, что он раз за разом обманывался каким-то ложным чувством, ложным существом, а в конечном итоге оказывался всегда один. Спустя какое-то время попытки разобраться, нашлось и чувство обиды. Ему было обидно за воспитание свое, что не позволяло выражать эмоции и быть самим собой, не позволяло жить ради себя и на свое благо: вынужден трудиться ради подданных, быть сильным ради империи, быть примерным ради династии. Но… сдалась ли ему эта империя, династия? Сдалось ли ему вечное обучение на роль Султана? Сдались ли все эти наложницы с их амбициями усесться в трон подле него? Ему нужно было всего лишь простое человеческое общение и настоящие чувства, испытывая которые, ему хотелось хотя бы жить. Ему нужно было обычное понимание, потому что сам он себя ужасно не понимал. У Тэхёна в груди и пожар и снегопад, и вселенная и пустота, и холод и жар. У Тэхёна в груди просто разочарование во всем окружающем мире, и ему сейчас хотелось бы исчезнуть и никогда больше не появляться, взять своего коня, свой меч, лук и стрелы, свой маленький походный мешочек, где сложены все маленькие детальки, придающие ему уверенности: лиловый платок, который когда-то его отец бросил матушке на вечере, повязанный на колечко, доставшееся маме от бабушки в тот день, когда бабушка умерла, а маму силой увезли в империю; наконечник отцовской стрелы, которой он свалил первую свою добычу; клинок Чонгука, который тот оставил ему в охотничьем домике, - и уйти в неизвестном направлении. Последнее он никак не объяснял, просто положил и постарался не задумываться. Больше ему ничего не нужно было, больше его и не держало ничего. Он, одним словом, хотел бы никогда не существовать. Сердце повелителя болезненно сжалось до размеров ссохшегося на забытой богом полке сухофрукта и испустило последние капли крови, не набирая совсем ничего в себя. Он ощущал физически на своем теле, как недостаток воздуха или кровотока приносят муки каждой его клеточке, что отражались мелкой дрожью всего его тела. Султан опустился на софу, придерживая тело в равновесии одной рукой; второй же схватился за грудину, стараясь удержать на месте свое сердце. После минуты промедления, оно, словно с цепи сорвавшееся, стало перекачивать всю кровь, что имелась у него внутри, набирая огромную скорость. Тэхён буквально слышал, как течет его кровь, ощущал ее неровный бег, из-за чего не мог собраться. Все мысли, в которых он пытался расставить свои чувства на четкие и положенные им места, помутились и перемешались меж собой. Не то чтобы до сего момента в них существовал порядок, но сейчас будто бы сам Иблис насадил их на свои рога, сбивая падишаха с верного и проверенного пути. Тэхён поджал губы и постарался совладать с собой, с внутренним хаосом и адом, развернувшимся прямо под его ногам в собственном шатре, но только усугубил хлипкое положение свое, ощущая нахлынувшее головокружение и легкую тошноту. Султан вспомнил все те моменты, в которые ощущал себя подавлено, ощущал себя закопанным в землю живьем и прожженным этой несправедливостью. Пустота внутри заполнялась горем, отравляющим все его существо. И кто сказал, что яд – оружие женщин? Более коварного оружия Тэхёну встречать не приходилось. Он видел все происходящее вокруг будто бы сквозь туман или полупрозрачную ткань шелкового платка молочного цвета. Вот перед глазами Чонгук, стоящий на том же самом месте и не трогающийся с него, смотрящий куда-то сквозь предметы и старающийся осознать, что имел сейчас возможность остаться без головы, но не воспользовался ей. Глаза Тэхёна медленно закрылись против его воли, а затем еще медленнее приоткрылись, пелена перед ними стала плотнее, несмотря на то, что Тэхён про себя уже десять раз приказал и себе, и пелене этой прийти в себя. Чонгук, словно по волшебству, оказался стоящим над ним, пытающимся дозваться или даже докричаться, но повелитель будто бы оглох. Весь мир вокруг завибрировал и покрылся бледно-серым цветом. – Тэхён, – позвал его сквозь какой-то плотный материал такой знакомый и одновременно неизвестный ему голос. Султан схватился за него мертвой хваткой и уставился прямо в глаза смутно знакомого ему человека. Они были сотканы из самого мягкого пера, прошитого золотыми ниточками, были темно-алого цвета, переходящего в бордо, и Тэхён готов поклясться, что на судном дне, когда душа его предстанет перед Господом, и перед ним окажется чаша весов, где будут раскладывать все его добрые поступки и прегрешения, он даже смотреть на это и надеяться не станет. Потому что один взгляд этих круглых и всепоглощающих огромных глаз станет самым его большим грехом, который не перевесит ни одно доброе деяние, не перебьет даже самый великодушный и милосердный поступок. Тэхён готов умирать каждый день и вновь возрождаться, словно феникс из притч и сказаний, лишь бы каждый раз смотреться в собственное отражение в этих чистых и юношеских глазах. – Эй, ну, – вновь просипел голос над ним, и Тэхён уже ясно услышал его, будто бы выныривая из трясины, куда затягивало отчаяние. Тэхёну бы в пору ущипнуть себя, причинить какую-нибудь боль, чтобы осознать, что Аллах еще не прибрал его к рукам своим, не сделал любимым рабом и не отпустил все грехи его душе, но он хотел насладиться этим моментом, будто бы тем самым сном. Над ним нависал мальчишка со спадающими вниз вьющимися темными волосами, ручки его в кандалах придерживали султанское плечо совсем осторожно, кончиками ногтей, дыхание было столь близко, что падишах его кожей виска ощущал, и от того старался не двигаться, чтобы не спугнуть, как дикую лань в лесу. Тэхён готов был даже задержать дыхание, чтобы между ними не осталось совсем ничего лишнего, чтобы как можно дольше смотреть в эти глаза. Но всему когда-то приходит конец, и это мгновение, которое жило в султане целую вечность, а на деле же уложилось в несчастные пятнадцать с половиной секунд, подошло к логическому завершению. Взгляд Тэхёна прояснел и окрасился в примитивно-карий цвет без намека на пелену вековой боли и налета огорчения и разочарования в жизни. Все внутри него вновь похолодело, как только выражение лица Чонгука сменилось. Мальчишка плотно сцепил зубы, отчего скулы обострились и приобрели грубые черты, с силой закрыл глаза и свел брови к переносице, образуя идеальный треугольничек. Словно все тело его пронзила резкая боль, которую невозможно было стерпеть, от которой не было снадобья или лекарства. Он выглядел так, словно совершил ошибку, о которой будет жалеть еще долго. Султан сощурил глаза и только сейчас обнаружил свое тело, лежащим на софе. Напрягая разум, не удалось ему найти момента, когда он принял подобное положение и отчего оказался придавленным к маленькой твердой подушке затылком. Оставалось только ждать объяснения извне, которое, разумеется, не последует, ведь Чонгук сейчас и себе-то ни на один вопрос не ответил бы при самом большом желании. И они вновь просто разошлись в разные стороны шатра, как делали это всегда при малейшем столкновении лбами. Чонгук не мог себе простить близость с тем, кто лишил его семью жизни, кто обрек его на стенания во вражеском дворце с кандалами на запястьях, но все же тянулся за этой близостью, как слепой еще котенок. Без какой-либо цели и объяснений для окружающих. Тэхён же понимал, насколько запретно и греховно все то, во что втягивался он по крошечным ниточкам, но уже никак не мог выбраться. Венгр был для него подобием паутины, в которую он втемяшился, словно глупое насекомое, и мог теперь лишь шевелить лапками в надежде на милость. И пускай Тэхён всецело понимал, что перед ним враг, что он все еще строил козни и пытался причинить вред, пускай и незначительный, что никто и никогда не одобрит – ни на земле, ни на небесах. Он ничего не мог поделать. Тэхён часто думал о том, что же с ним происходит, и осознал, что чувства его высосаны из банального интереса к выбивающейся из общей картины его жизни личности, и интерес этот стал фундаментом сумасшествия, ведь никогда с ним еще подобного не случалось: необычная и такая влекущая внешность пленника стала укреплением и стенами дома этого неправильного чувства, а четко поставленная речь и приятный ход мысли – крышей. Он выстроил целый дворец внутри сердца своего для того, кто просыпался и засыпал с желанием покончить с султаном, для того, кто каждую ночь перед сном осыпал его проклятьями, для того, кто также не мог совладать с собой. Ведь как иначе объяснить то, что Чонгук вышел из оцепенения и постарался привести его в чувство? Или же Тэхёну настолько хотелось верить в это, что он начал видеть то, чего вовсе не было и быть не могло. Он наконец-то собрал себя во едино и поднялся с софы, чтобы проверить твердость опоры и сознание на ясность. Фигура Чонгука, осевшего в другом конце шатра, не поплыла мутными линиями, и он был благодарен силам внутренним за это. У Тэхёна словно бы открылось второе дыхание, появилось какое-то мало-мальское желание продолжать дышать, думать, двигаться. Он сделал три шага по направлению к своему рабочему столу и вдруг отчего-то остановился, повернул голову на пленника и впал в раздумья. Ведь всегда у них получалось вот так: один спасал жизнь другому, а потом они совместными усилиями делали вид, что ничего между ними не произошло, что оба они по-прежнему сильно и страстно ненавидят друг друга, не испытывают друг к другу никакого интереса, ведь быть этого не может! Но обоих всегда после подобных моментов еще долго гложили мысли о том, что осталось внутри, о недосказанности. Тэхён почти уверен был – или же хочет, чтобы так было – Чонгук тоже не понимал себя, когда переживал за жизнь своего мучителя, когда неосознанно кидался на помощь, когда получал эту помощь в ответ. И если султан списывал подобные поползновения на юный возраст своего врага, в который он остался без родителей, любимой, ребенка, в который он был вынужден справляться со всеми бедами в одиночку, хотя так нуждался в обычной любви и родительской ласке. То себе в эту же копилку списать уже не мог. В нем просто творилось что-то роковое и неизвестное, чему он не мог найти объяснение, но где-то в глубине был благодарен. Однако, хотелось бы, наверное, прояснить и убедиться, что не он один испытывал подобное, не один он купался в этом холодном и соленом море собственных слез, пролитых по неизвестному чувству или эмоции, испытываемому к другому человеку, которому впору бы меч к горлу и бой до последней капли крови, а не романтичные вздохи где-то по разные стороны террасы, когда в темноте вечера уже не различишь, куда направлен взор молчаливого соседа по площади. Он уже было открыл рот, как в шатер его вошел слуга и прервал их поток эмоциональной нестабильности. Султан прикусил нижнюю губу, запоминая вкус сожаления и вновь закрывая себя на семь замков. И вот он снова повелитель, властитель, падишах – да кто угодно, только не тот человек, что импульсивно сорвался с места, приставил меч к глотке и так хотел бы провести черту, отделяющую жизнь и смерть, но не смог: не справился с чувствами и мыслями, с желаниями; будто бы не тот человек, что привязан был незримыми кандалами с одной руки к врагу, с другой – к балласту обещания перед собственным ребёнком, отобранным жестокой судьбой, стал для него таким значимым. И обе эти вещи тянули его на дно. У Тэхёна и выбора-то не было. Но сейчас, перед слугой своим, он Султан Великолепный, а не живой и обычный мальчишка. – Повелитель, – склонил голову слуга и почтительно поклонился, – Юнги-Паша просит об аудиенции. У Тэхёна сдвинулся мирок. Юнги? Просит об аудиенции? Остановился перед обычным слугой и спросил разрешения, чтобы войти в его военный шатер? Завтра, должно быть, выпадет снег или ударят не летние морозы, ведь даже в покои иногда Юнги проходил без особого приглашения – уточнял только, в духе ли повелитель, но обычно не обращал на это никакого внимания. Потому что никто и не пытался его остановить – его сначала заметить нужно было, ведь он, подобно летучей мыши, появлялся из тени и выростал из-под земли, подкрадывался: был тихушником, одним словом. – Проси, – коротко ответил султан и приготовился к чему-то очень плохому, ведь просто так Паша просить о встрече не будет. Но в шатер первым вошел малознакомый юноша. Ярко-рыжие волосы были разбросаны по макушке в своеобразном приятном беспорядке, Тэхён сразу подумал про свистящий на улице ветер и слабо улыбнулся – нужно будет выйти и прогуляться перед сном, возможно, посидеть у пляшущего в направлении ветра огня вместе с янычарами. Парень был на голову ниже него, а когда «сложился» для приветствия, стал и вовсе напоминать игрушечного человечка. Смешной, несуразный, но приятный на вид, он заинтересовал не только султана. С таким же слабым огоньком в глазах на него смотрел подтянувшийся следом Юнги-Паша. – Чимин-ага, – только добродушно вымолвил повелитель и присел на софу, с интересом разглядывая веснушчатый узор за приоткрытых запястьях вошедшего, – Рад видеть тебя спустя столько лет. – Для меня это большая честь, повелитель, – протянул высоким голоском парень и сделал три легких шага по направлению к тахте, когда ему разрешено было это сделать жестом. Юнги-Паша только волочил свое ленивое тело за активным и радостным отчего-то Чимином-агой. Оба они уселись на разваленные по полу подушки подле ног повелителя и расслабились, однако оба с опаской поглядывали на Чонгука, пригвожденного к полу и заключенного в кандалы. Особенно с тенью опасения смотрел Чимин, ожидая, когда же подросток удостоит его своим взглядом, но тот смиренно смотрел в землю и не поднимал головы даже. Кажется, сцена между ним и повелителем утопила его и заставила зарыться в самую глубину ила. – Ну что же, поведай, как тебе жилось все это время, Чимин-ага? – повелитель понимал, что не просто так этого мальца притащил сюда визирь в уже позднее время, но не хотел слышать плохих новостей сразу с порога, ему их и от своей разведки достаточно. Чимин-ага стушевался под брошенным на него коротким взглядом Чонгука. Повелитель сразу понял: знакомы лично, иначе бы не избегали взгляда друг друга так показательно-скрытно, и ему только предстояло выяснить, при каких обстоятельствах сошлись два этих человека, но все это будет после. После того, как Чимин расскажет, с какой целью нанес визит и тому подобное. – Как может житься рабу Господа нашего на чужой земле среди неверных? – подняв глаза к своду шатра, начал вымаливать милость Чимин, – Все это время я был словно дерево без корней, выкорчеванное с родной земли. Ах, повелитель, я так соскучился по Стамбулу и его красотам. Но служить на благо империи и династии для меня куда большее благо, чем жизнь на родине. Тэхён всегда чувствовал неискренность подобных ответов. Каждый раз, когда кто-то заслуживал высшей награды своим поступком, султан говорил: «Проси у меня, что хочешь». И он на самом деле намеревался исполнять то, что попросит у него солдат, слуга или любой другой человек, но все лишь кланялись ему в подол кафтана и сообщали: «Служить вам – самое великое благо. О чем еще я могу просить?» Да о чем угодно. Тебе повелитель мира подарил желание. Но Тэхён был холоден к таким моментам, после третьего такого случая понял, что никто никогда не встанет на уровень его благосклонности и не угодит уже. – Но за все время я успел наплести много сетей. Юнги-Паша меня научил этому искусству в совершенстве. Я не он, конечно, но тоже кое-что да могу, – юнец бегло глянул в сторону своего «учителя» и улыбнулся одним уголочком губ, заостряя внимание на чужом лице, где эмоций вообще никаких, – И поэтому я выяснил, что Фердинанд выдвинулся в сторону Богемии, куда направляется с лучшей охраной и наемниками, а также узнал, что он написал письмо Карлу с просьбой о помощи. – И что ответил Карл? – Тэхён уже не сомневался, что вся переписка государственных чинов находилась в руках аги, преуспевшего в разведке. Стоит отблагодарить его за это. – Карл, может быть, и не прочь бы помочь, но сейчас он втянут в тяжелейшую войну со Францией. Султан повеселел. Ему новость о том, что австрийские крысы зашевелились и начали бежать с корабля, невероятно понравилась. Он чувствовал мощь и власть, хранимую где-то в глубине его души и тела, чувствовал, что даже удержать эту власть было почти невозможно, но он старался из всех своих сил, что успел нажить к двадцати двум годам. Однако, улыбка с лица его сползла, когда он глянул на Чонгука и понял, что тот двигаться и вовсе перестал. Либо внимательно вслушивался в разговор, либо ушел вглубь себя и своих дум – оба варианта повелителя не прельщали. – Так значит меня никто из их представителей не встретит? – Тэхён постарался изобразить разочарование в голосе, отчего даже Юнги стало немного смешно. – Управление армией сейчас взял на себя австрийский маршал Вильгельм фон Роггендорф. Вместе со своим заместителем, стариканом-графом Залым, они начали заниматься укреплением городских стен, ведь, если быть честным, в некоторых местах достаточно несколько раз пнуть по ним ногой, как они пойдут трещинами и развалятся наполовину. Тэхён сцепил руки в замок и о чем-то крепко задумался. Он бесстыдно рассматривал веснушчатые руки разведчика и лишь иногда почесывал кончик носа и посматривал на своего пленника, сидевшего в темном углу отведенного ему места. Он думал только о том, что неправильно было бы грабить и изничтожать город, забирать последнее у невинных, не оставлять камня на камне в этих столь красивых местах, тем более, что после победы в бою, эта территория будет его, над ней будет турецкий вассал, а значит и восстанавливать придется из государственной казны. – Что же. Тогда передайте неверным, что, если они примут ислам, ни одна живая христианская душа не пострадает, а кровь мусульман не будет пролита на поле боя. Тогда, и только тогда, Султан османской империи оставит их в покое и больше не потревожит, будет их союзником и даже маленьким помощником. Юнги-Паша чуть вытянул шею вперед, чтобы убедиться в достоверности сказанных слов. Скорее всего, он пытался сообразить, а не шутит ли повелитель? Не пытается разыграть? Потому что с чего вдруг султану захотелось поиграть в милосердие и добродушие с неверными, когда такое случалось в последний раз? Он даже успел зыркнуть в сторону Чонгука, что после произнесенных слов расправил плечи и исподлобья смотрел на повелителя, чуть щурился с небольшим интересом в глазах. Тэхён же смотрел только на веснушки аги и пытался пересчитать их, чтобы сравнить, на каком запястье больше – пытался занять себя менее значимыми вещами, потому что и дела империи, и собственные проблемы сидели у него в горле грузным комом: не проглотить, не выплюнуть. – Дипломатия, – как-то неуверенно протянул визирь и встал со своего места. Вслед за ним встал и Чимин-ага, снова потешно складываясь для прощания. Тэхён не особо разобрал интонации, что осталась между утверждением и вопросом. – Хм, дипломатия, – пробуя на вкус, изрек повелитель и решил не разочаровывать своим поведением Пашу, ведь после того, как Чонгук стал обитать где-то подле, от него отвернулись все бывшие товарищи, которых он считал почти друзьями, – Хорошая вещь – дипломатия. Сначала мирно поговорим, а затем изничтожим до камня. Паша потянул губы в довольную ответом ухмылку, а Ага растерянно улыбнулся. Насколько известно было повелителю, Чимин был совсем нежным и добродушным, про таких обычно говорят: «И мухи не обидит», он и в солдаты бы никогда не пошел по собственному желанию, просто родители списали его, чтобы лишний голодный рот не тянуть на своей шее, продали его во дворец за цену меньшую даже, чем давали за теленка, что шел к мальчику прицепом. Повелитель помнил тот день, когда его огорошили новостью: среди девушек, подаренных ему или купленных на невольничьем рынке, оказался юноша лет семнадцати. Он поручил это дело Юнги-Паше, который и сам заинтересовался, а потому взял мальчика под свое крыло, вписал в ряды янычар. Оба они очень скоро поняли, что Чимин – совсем негодный солдат, даже муляжом боялся кого-то ударить, из-за чего вечно оказывался избитым. Тогда Юнги и взял его в свои ряды, головой за него ручаясь перед повелителем. Как оказалось, не зря. – Чимин-ага, – задержал собирающихся уходить повелитель, – Ты хорошо послужил империи. После этого похода ты вернешься с армией в Стамбул, будешь при дворце. На первое время здесь ты не понадобишься, а потом Юнги-Паша подготовит тебе замену. – О, повелитель, – парень бросился ничком на землю и припал лбом к краю султанского кафтана. Никогда еще на его милость не реагировали вот так, отчего в душе расцвели сады роз, - Эта такая честь, вы осчастливили своего раба еще сильнее, хоть это и было невозможно. Тэхён протянул руку для преклонения, как делал это с более высокопоставленными чинами или родственниками, а после распрощался с Пашой, что еще раз неодобрительно смерил взглядом пленника и удалился спиной из шатра. Странный осадок остался в душе султана после визита их, он даже острее обычного ощутил, что на самом деле никакой он не повелитель и не властитель, ведь он не может распоряжаться даже собственной судьбой: Паша мысленно настолько ощутимо осудил его за милосердие к неверным, что Тэхёну пришлось вскользь исправить сказанное. На деле же… он действительно не хотел грабежа и убийств, не хотел боли и страданий, не хотел власти на костях и крови. Иначе не получилось бы, но хотел хотя бы попытаться. Ведь чем провинились люди, живущие на тех землях? «Родились под другим богом?» Он перевел взгляд на Чонгука, которому принадлежала всплывшая в мыслях фраза, и удивился перемене эмоций на его лице. Изначально был ступор, после – отвержение и непринятие. Когда в шатер вошел Чимин-ага, на юношеском личике нарисовалось еще большее недоверие собственным глазам, потом – разочарование. К концу разговора мелькнул интерес, а сейчас он и вовсе смотрел подобно настоящему хищнику. Тэхён вновь приоткрыл рот, чтобы что-то уточнить, но во второй раз ему даже с мыслями собраться не дали, нагло обрывая монолог его мыслей, текущий в черепной коробке. – Я никак не пойму, – начал развязно Чонгук, сверля взглядом расстегнутую верхнюю пуговичку султанского кафтана, – Где же ты настоящий? Еще больше я не пойму, какая сторона тебя мне так сильно не нравится. – А? – только и смог выдавить из себя повелитель, во все глаза глядя на пленника, чей распущенный образ постепенно становился собранным, будто бы готовился напасть исподтишка. Чонгук медленно перекатил голову с одного плеча на другое, но взгляд от пульсирующего горла повелителя не отводил, рассматривал со всей внимательностью и интересом, вдруг всколыхнувшемся внутри. Повелитель под таким взглядом готов был стушеваться и отступить назад, ведь игра между ними с каждым днем становилась все напряженнее, а в глазах Чонгука все чаще плясали недобрые языки пламени. Казалось, он хочет приложить султана затылком об угол его рабочего стола или же придушить голыми руками. С каждым днем Тэхёну становилось все страшнее находиться рядом в такие моменты. – Айщ, – рыкнул больше сам на себя Чонгук. Дело в том, что юнец еще раз дернул кандалами, в этот раз намеренно вытягивая косточку запястья из сустава, вывих на этот раз смотрелся чуть аккуратнее; встреть он где-нибудь на этаже Ильгама-агу, тот бы его похвалил за равномерность выполненной деформации косточки, а после пару раз надавал бы по шее, ведь вправлять все это дело обратно ему. Тэхён удивленно приподнял брови и разок моргнул медленно, не понимая, зачем понадобилось вновь причинять себе вред. На губах появился привкус чужой боли вперемешку с непониманием, и он поднял свой взгляд на прищуренные глаза напротив. – Цель? – коротко и ясно спросил повелитель, чтобы не получать кривых ответов. – Пытаюсь проснуться, – Чонгук замедлился с ответом, но больше он не мог сдерживать свой порыв, – Пытаюсь понять, что все вокруг меня лишь мой сон. – Но ты не спишь, – все же наперекор ответил султан и поднялся со своего места, вновь подходя к сжавшемуся в комочек пленнику. – Тогда я совсем не понимаю! Ты в одно мгновение такой холодный и черствый, ненавидишь меня, что вполне понятно. Потом отменяешь приказ о моей казни, заковываешь меня в эти тяжеленые кандалы, в которых я не могу даже спать, потому что они давят на грудную клетку, я почти задыхаюсь, а на боку спать не получается. Потом разрешаешь мне быть в своих покоях, гулять по террасе, смотреть на то, как ты работаешь, жить в твоем шатре, а следом же приставляешь меч к горлу и отчего-то отступаешь. Да что с тобой не так?! Тэхён тяжело выдохнул сквозь сцепленные плотно зубы и приложил к лицу тыльной стороной ладонь, впиваясь обкусанными до крови губами в шероховатые костяшки. Он откинул голову и начал со всей внимательностью рассматривать купол шатра, где были натянуты крепкие канаты, поддерживающие его форму; местами на полотне шатра были мокрые грязные пятна, и Тэхён почему-то почувствовал, что внутри него была примерно такая же картина: грязный до невозможности. Сейчас запутанный узор из туго перевязанных веревок и отметин дождя с грозой интересовал его куда больше, чем почти ревущий на полу пленник, которого буквально раздирало на клочки из-за подступающих к горлу слез или крика. Тэхён бы хотел успокоить, пояснить хотя бы малую толику своего поведения, рассказать, что сам бы хотел понять причину, но сидел в оцепенении. Перед ним был мальчик, который и так лишился всего дорогого его сердцу, оказался один на перепутье судьбы: испытал горькое отчаяние, отчего и решился на такой глупый и одновременно смелый поступок – покуситься на жизнь Султана Великолепного. Он, скорее всего, понимал, на что идет, понимал, что окажется в плену и рассчитывал только погибнуть смертью храбрых: от руки вражеского солдата, а не от собственной. И мысль хотя бы о достойной погибели грела его душу. Но «турецкие варвары» лишили его и этого. Повелитель только теперь осознал глубину этой трагедии, что развернулась в груди юнца, пришедшего к нему во дворец. Никакой он не мститель, но самый настоящий герой. Возможно, немного трус, но кто бы смог спокойно смотреть смерти в глаза и держать спину ровно? Тэхён покачал головой и постарался заглянуть вглубь мягких карих глаз, так медленно наполняемых тоненькими слезинками. В горьких водах этой души легче утопиться, чем напоиться после долгого пути. Султан все же нашел ключ к загадке своей печали: он пытался найти утешения в том, кто давно уже не мог его никому даровать; он пытался подарить любовь и заботу тому, кто давно-давно обжегся об это чувство и теперь касаться его боялся. Тэхён просто сам был таким же, и их тянуло друг другу, но они отчаянно отрицали это. – Ну скажи хоть что-нибудь, – с мольбой в голосе прошептал Чонгук, а потом уткнулся лбом в холодный металл кандалов, чтобы как можно быстрее прийти в себя. – Я поговорю с тобой, – спокойно ответил повелитель, игнорируя эшелон эмоций, нахлынувших на него из-за вновь открывшихся разуму его мыслей, – Но только тогда, когда ты будешь к этому готов. Ведь открой наконец глаза и посмотри на себя со стороны. Ценное умение – соизмерять положение и поведение свое чужим взглядом, научись ему, пока ты находишься здесь. Тэхён говорил будто бы с пустотой. Он понимал, что все слова, сказанные им сейчас, разлетаются эхом, подобно всему, что ты скажешь на горных вершинах. Истина сказанных слов исказится, от смысла не будет и следа, останется лишь вибрация и гудение скатов гор, но в глубине души надеялся, что хотя бы отскочившие от непробиваемого Чонгука обрывки фраз останутся в его голове. Ему хотелось, чтобы юноша слышал между строк, читал между фразами, попытался понять его, как самого себя, и встал на место такого ненавистного ему султана. Чтобы Чонгук тоже ощутил, что желание выкарабкаться из вечной нескончаемой ямы, где никак не поймешь: кто душит тебя, кто отравляет воздух, то мешает радоваться, взаимно. Ему тоже хотелось высказать все, что на душе скопилось, больше не в силах он был сдержать это, и от того разгорячился, подобно подростку, второй раз за вечер. – Ты появляешься с желанием меня убить, распарываешь мне горло, но не убиваешь, потому что «ты этого не достоин!» Потом говоришь, что будешь бороться до конца и пытаться свести меня на тот свет. После же, просишь тебя казнить и умудряешься с каждым разом изобрести все более изощренные планы мести. Ведь заметь, я не сковывал тебя кандалами долгое время, ты сам добился этого своими выходками. И только после кандалов этих, ты наконец-то успокоился, начал выходить на террасу со мной, разговаривать редкими фразами, смотреть на то, как я работаю. А сейчас вновь просишь убить тебя. Так может быть, стоит сначала посмотреть на себя со стороны? А уж после говорить о том, что тебя не устраивают окружающие? Чонгук подскочил с места и уперся своими кандалами в тяжелый свод центрального столба, на коем держалась вся конструкция крыши над головой. Металлический треск разлетелся на несколько сотен метров и оглушил султана своим звенящим эхом где-то в ушах, а после – и в голове. Он невидящим некоторые секунды взором смотрел на истощенного мальчишку, что вырос рядом с ним за несчастные полгода на несколько десятков лет. Тэхён так сильно его ненавидел, но понимал, что только благодаря этой ненависти, в нем зарождалась жизнь, зарождались и все остальные чувства, зажигались огонечки эмоций. Чонгук же смотрел на него с истинной и лютой злобой, которую никакими чувствами не перекрыть, не понимал он и не чувствовал, насколько становился роковым и в тоже время дорогим для Султана – быть может, в силу возраста или же в силу своих всё затмевающих чувств, и это было объяснимо. Оставалось надеяться, что когда-нибудь они выйдут на дорожку понимания или свернут окончательно на тропу войны. Продолжаться это подвешенное состояние боле не могло. – Знаешь, как тяжело, когда умирает все, кто тебе дорог, а ты не можешь ничего поделать? Знаешь, как тяжело, когда понимаешь, что вместо кого-то из них мог бы быть ты, что ты мог спасти хотя бы кого-то, но просто не знал, как? – Чонгук начал выплевывать слова, постепенное сбавляя тембр и переходя в рассуждение. Казалось, он говорил больше для себя, – Знаешь, сначала я действительно хотел твоей смерти, я горел этой идей, я держался только благодаря ей, зубами цеплялся за жизнь, когда не ел неделями, только чтобы тебе отомстить. Потом, спустя множество дней, проведенных за разработкой плана, я начал понимать, что не твоими руками было убито невинное дитя, что невозможно уследить за каждым солдатом, да и власть по-другому не удержать, но... Тэхён приподнял брови. В груди что-то ухнуло, а после – болезненно кольнуло. Он впервые встретил такое чуткое понимание к судьбе своей, ведь действительно, каким бы могущественным и великим ты не был, какой бы страх ты не внушал солдатам, подданным, наложницам, родственникам, за твоей спиной все равно будут твориться целые войны, будут сдвигаться миры и планеты, будет писаться история. Будь ты хоть три тысячи раз султан, ты не сможешь удержать в руках своих даже собственную жизнь, потому что ты – человек, султан – титул. На Чонгука он посмотрел каким-то новым взглядом, в котором ненависти стало самую малость меньше, а понимания и сочувствия самую малость больше. – Но что-то внутри меня изворачиволось и молило о мести. Я плыл сюда совершенно без подготовки и плана, все слухи, что ходили обо мне, распускали люди, которые также ненавидели тебя и твоих солдат. У них было на то право, я не останавливал их. Я действовал, подобно крысе подвальной, но благородной. Подкупал твоих янычар, которым уже нечего было терять, как и мне, и они устраивали беспорядки во дворце, забавляясь в последние дни службы от души. Сам знаешь, людей больше всего беспокоит их благосостояние. И если ты не сумел угодить хотя бы одному, ожидай ножа в спину. Чонгук сверкнул взглядом, опустился на землю в позу лотоса, приложил голову к балке и уставился на один из сундуков с какими-то бесполезными тканями, не моргая. Он выглядел помотанным, но что-то в душе его так скрипело и раздирало плоть, что он решил открыться самому неподходящему для этого человеку – ненавистному Султану. Просто, наверное, наступает в жизни момент, когда последняя песчинка осознания падает с одной части часов в другую, и ты одновременно так полон и так пуст, что противоречия не совместимы с жизнью. В такие моменты, Тэхён не понаслышке знал, невозможно замалчивать и скрываться. – Потом девица эта попалась. Знаешь, она была даже милой, когда я уговаривал ее мне помочь. Я знал, что мне опасно заходить во дворец слишком часто. Я знал, что если проникну туда однажды, то не будет мне уже пути обратно. Возможно, мне стоило напасть на тебя где-нибудь в толпе рынка, я видел тебя там. Но тогда меня бы убили твои солдаты на месте, и я не смог бы осуществить все эти казни… Господи, как вообще мог я возомнить себя Богом, как мог я приравнять себя к тому, кто может вершить чью-то судьбу? Чонгук поднял взгляд на падишаха и уставился в упор с щенячьим выражением личика. Он буквально вслух просил о помощи, просил либо не прерывать его, либо снести ему голову на месте. Тэхён всегда был проницательным, но сейчас даже удивлялся своей способности читать этого мальчишку по всем взглядам и жестам. Он слушал внимательно, ловил каждое слово и пережевывал его, смаковал пересохшими от волнения губами. Никогда еще Тэхёну не приходилось сталкиваться со столь похожим ходом мысли. Будто бы этот мальчонка пролез в голову… в душу повелителя, узнал все самое потаенное и теперь нагло пользовался, зная о самой большой слабости – отсутствия равного ему человека. – Я думал так даже в момент нашей встречи в тех покоях. Кто я такой? Поэтому лишь я не смог убить тебя, я знал, что лишь множу зло и не делаю никому лучше. Знал, что, убив тебя, ничего не изменится, и ребенок мой не встанет с могилы, не улыбнется мне. Знал, что меня просто убьют. И я надеялся на это, когда в дверях показался Юнги-Паша с янычарами. Тэхён только гулко сглотнул и потянулся к горлу своему, вспоминая першение в глотке, вечное слабое кровотечение из незаживающей ранки и массивные бинтовые повязки на шее, из-за которых не получалось даже спокойно поворачиваться. Но и это не уберегало его от того, что нежная и тоненькая кожа распарывалась вновь и вновь, не давая ранению подживать. Он в тот момент ненавидел Чонгука так сильно, что готов был придушить голыми руками, если бы мог встать с постели. – Но меня не убили. Меня поместили в темницу. Меня пытали, – Чонгука передернуло, и он отчего-то потянулся к левому плечу, с силой сжимая его и корча лицо, – Я ненавидел тебя с тех пор так сильно, как никогда… Я поверить не мог, что возможна такая жестокость. Если все солдаты твои столь жестоки, то как ты можешь быть лучше? Ведь войско твое тебе подчиняется. Дворец твоей подобен корзине с гнилыми фруктами, будучи среди них невозможно остаться свежим. Тэхён теперь с трепетом и волнением изучал плечо парня, что было скрыто под коротким походным кафтаном черного цвета и кожаной портупеей, что призвана была сдерживать и ограничивать его движения, а на деле же лишь подчеркивало фигуру и красоту рельефа тела. Ему помнилось, как в ту ночь, когда Чонгук почти умер от кровопотери, он, переодевая, задел горячий и рыхлый бугор на плече своего пленника, как раз на том, к которому тот потянулся. Он обязательно выяснит, что же сделали с существом этим по сути своей безобидной. – А потом я попал к тебе. И ты… спас меня? Не вернул в темницу, поместил в покои и даже не надел кандалов? Я стал думать, что ты лишь притворяешься, подобно гадюке в пустыне, что ползет подобно ужу к жертве. Я боялся каждого твоего вздоха и движения за дверью, я чувствовал, что начал терять рассудок от постоянного ожидания. Я захотел вывести тебя наконец на то действо, к которому ты, по мнению моему, так медленно и верно приближался. Но ты… не убивал. Ты терпел, ты позволял быть в покоях, ты разрешил выходить на террасу и любоваться природой. Ты даже вызывал лекаря, когда я совершал какую-то глупость и причинял вред себе, чтобы удостовериться, что не умер еще там, в темницах, что я все еще жив и даже не сплю. Чонгук мелко вздрогнул и выпустил наконец султана из своего зрительного захвата, передернул руками с тяжелыми кандалами и помрачнел лицом. Что-то тяготило его душу, и он больше не мог разговаривать также спокойно, не мог рассуждать и находиться на одном месте. Чонгука ломало изнутри невидимой силой, и он не мог помочь сам себе, не давал Тэхёну помочь и не подпускал к себе. Он медленно сходил с ума, но не решался попросить о помощи вслух. – И каждый день я засыпаю с мыслью о том, что ненавижу тебя. Ведь твои солдаты убили моего крохотного сына, изморили мою матушку голодом, оставив ее без крыши над головой и без скота, ты сам не даровал мне смерти и покоя, оборвал мою надежду на встречу с родственниками, заковал меня в кандалы, потащил в поход на мою же родину, – Чонгук поднял на него прищуренный взгляд, будто бы пытался что-то отыскать на лице султанском без определенной эмоции, – Но каждое утро я просыпаюсь и думаю, что благодаря тебе я вижу солнце, слышу шелест деревьев и журчание воды, ощущаю запах гор и дождя. Благодаря тебе я вновь вижу родину, с которой простился, ведь шел на верную смерть. Благодаря тебе я понял, что не всегда ты становишься подобен обществу, ведь ты – не стал? Тэхён бы хотел схватиться за сердце и разрыдаться, подобно пятилетнему ребенку. Из уст юноши он слышал сейчас самый большой и добрый комплимент в жизни своей. Тепло разливалось под кожей, а в легких расползался запах цветущей липы и свежих лесных трав лишь с намеком на приятную гарь костра. Он всю жизнь стремился к тому, чтобы кто-то сказал ему эти слова. И вот теперь, Чон Чонгук, венгр с переломанной судьбой, вдруг… у Султана разрыв разума и души, ему больше ничего и не хотелось. – Но, возвращаясь к началу, я никак не пойму, а где же ты настоящий? Со мной в покоях ты даже не боишься меня, спокойно вышиваешь или рисуешь эскизы, но как только кто-то приходит, ты отскакиваешь от меня, как от ядовитого плюща, – Чонгук поднялся со своего места на выдохе и поволок свое тело к небольшому сооружению из каких-то тряпок и соломы, которую он насобирал по дороге из выпавших обозов, – Я в целом не пойму, кто и где настоящий… Ты только сказал, что дашь шанс венграм и австрийцам, а потом тут же сказал, что камня на камне не оставишь. И Чимин, он казался мне таким славным малым на рынке. Я так верил ему, рассказывал все свои страхи и надежды перед походом на Стамбул. И даже он оказался твоим ручным зверьком. Сожаление сочилось из каждого участка кожи мальчишки, ему не хотелось никого слышать и видеть. Он плюхнулся одним движением на свое лежбище и свернулся на нем в крохотный калачик. Тэхён готов признать, что никогда еще не доводилось ему видеть столь компактных и миниатюрных вещей в своей жизни, как этот ребенок, сжавшийся до невыразимых размеров. Вот и сердце султанское сделалось таким же, стараясь укрыть и повторить все изгибы тела мальчика. «Когда-нибудь я смогу объяснить тебе, но для начала разберусь сам. Надеюсь, ты не оставишь меня до того времени» Султан прокрутил мысль эту на кончике языка, но плотно сомкнул губы, чтобы случайно не уронить в звенящую тишину комнаты, где уже никто не расценит по достоинству и не услышит, ведь собеседник его уже давно ушел в глубину себя и своих спутанных размышлений, а сам Тэхён еще не готов признаться в этом вслух.