Султан моей смерти

С тобой мне мил и этот мир и тот, Не оставайся в мире без меня, не оставайся. В холодный мир подлунный ты без меня не уходи, со мной останься.

Предсказуемо. Никто не собирался сдаваться в руки османам: принять ислам — принять поражение, а принять поражение — показать свою слабость перед всем христианским миром. Ни Карл, ни Фердинанд на подобное пойти не могли, а потому даже отвечать на заявление османского султана не стали. И тогда Тэхён, с уже более чистой совестью, объявил джихад. Он все еще временами вспоминал свое напутственное слово при наступлении, к которому так долго готовился и проникался им. Султан понимал, что янычары устали долгим переходом, измотаны были тяжелыми условиями дороги и непогоды, голодны из-за дождей, уничтоживших посевы торговцев и землевладельцев, и необходимо было поднять боевой дух мужей империи, дабы одержать столь же блестящую победу, как была три года назад в битве при Мохаче. Тэхён тогда сказал следующее: «Паши, беи, воины, не мало побед вы одержали ради славы великого знамени османов. Аллах вас не оставит, и вы своей верой и своей всесокрушающей силой покончите с этими неверными. Ваша война будет священной!» Все ринулись в бой. Пушечные залпы звучали денно и нощно, сводя с ума самых неподготовленных и слабых. Мутился рассудок даже у старых воевод от постоянной пушечной дроби и бомбежки, которую устраивали османы. Карл и Фердинанд же, прибывшие на место спустя пол месяца осады города, не намерены были вступать в открытые боевые действия. Чимин пару раз докладывал, что в крепости Линц, где засели две венгерские крысы, ведутся постоянные службы и причастия, что христиане считают османов наказанием господним за их провинности. И уже даже этим раскладом Султан был доволен, ведь не зря говорили все, что он — тень Аллаха на земле, что он может вершить судьбы. Мнение его о себе во время военных походов кардинально менялось, он ощущал власть и мощь, что наполняли его от кончиков пальцев на ногах до последнего волоса на макушке. В походах он всегда носил только красное. Вот и сейчас на руках его заплатки из крашеной кожи, а на груди медные доспехи, отражающие блеск вечерних фонарей. Широкие камзольные брюки его из алого шелка непринужденно висели на исхудавших в последнее время похода бедрах. Средь тонких и изящных пальцев был зажат кубок с гранатовым соком. В шатре шел срочный сбор Пашей и визирей, ответственных за все направления похода. Сейчас они все, в полном составе, стояли перед ним. Юнги-Паша тихо переговаривался о чем-то с Чимином-агой, что наспех отчитывался о самых свежих деталях разведки. Чимина пружинило от пола, а волосы его ярко-рыжие разметались в хаотичном беспорядке, глаза горели огнем, и, казалось, эта эмоциональность, подобно блохе, перескакивала временами на постоянно спокойного и сосредоточенного визиря, заставляя его с интересом наклонять голову в разные стороны. Что-то во взгляде Паши менялось, когда он посматривал на юного слугу, все это замечали, и все думали, что Чимин просто невероятно хорош в своей работе, потому что другим зацепить Пашу было невозможно. В какой — вопрос, ведь на деле же они оба были поставлены на янычарский корпус. Джин-Паша порой за ужином возмущался, что такой уважаемый визирь, как Юнги-Паша, ничего не делает. Что ж, дело его. Тэхён перевел взгляд дальше, на Намджуна-Пашу, что-то сверяющего в своем списке. Он перечеркивал какие-то данные остывшим угольком из костра, а после схематично рисовал что-то новое, производил вычисления, неподвластные обычному разуму. Во все это он был погружен лишь одним своим ухом и глазом, вторым же — погружался в разговоры вокруг него, вслушивался в монотонную беседу Пашей, в речь какого-то визиря, и посматривал на повелителя, который никак не отдавал приказа о начале сбора. Намджун выглядел неуверенным, когда прекратил поправлять свой свиток, но в тоже время производил впечатление собранного и готового ко всему мужчины. Стати у него не занимать. Тэхён всегда подмечал за ним эту черту, за что и любил присутствовать на приемах иностранных «гостей», которых мелко потряхивало от одного вида Великого визиря османской империи. Что с ними происходило после встречи с Юнги-Пашой лучше и не видеть вовсе. В его окружении были люди, способные одним взглядом испепелить в мелкую точку, чем он был несказанно доволен. От разглядывания и изучения личности Намджуна, его отвлек слабый и приятный смешок Хосока-Паши, что о чем-то беседовал с Джином. Они нашли друг друга, когда за одним из ужинов начали обсуждать приготовление перепелов и посмеиваться с каких-то до одури глупых шуточек Джина. Конечно, в шатре нельзя шуметь, да и за ужином принято вести только культурную спокойную беседу, но они были максимально приличны и выглядели по-прежнему под стать Пашам великого государства! Все смотрели на это с легкой улыбкой, кроме повелителя — оно и понятно, у него все проявление эмоциональности где-то на уровне зрачков глаз, кто разглядел — тот молодец, и Намджуна-Паши, что с толикой осуждения поглядывал на Джина (Намджун, кстати говоря, по-прежнему называл его агой, как привык когда-то в молодости. Объявил, что переучиваться не собирается, а Джин был не очень-то гордым). Взгляд сам собой перекатился дальше и упал на пустующее темное местечко у самого края шатра. Примятая солома с естественными вмятинами для изгибов тела сейчас пустовала, однако рядом с ней стояла тяжелая обувь темно-черного цвета с потертой местами кожей и отходящей подошвой. Тэхён поежился и сцепил губу плотной полосой. Ему было физически некомфортно без Чонгука в шатре, словно убрали какую-то вещь, стоящую на этом месте испокон веков. Он убеждал себя, что все это — сила привычки, что ему пора бы отселить этого юнца куда-нибудь к янычарам для профилактики нежелательных слухов, но все это шло крахом. Ему просто необходимо было видеть надоедливое мельтешение перед глазами. Он за полгода привык, что Чонгук постоянно что-то делал у него под носом. Тем более привык в походе, ведь теперь видел юнца с восхода и до заката солнца, видел, когда просыпался и когда засыпал. Привык, что рядом с ним кто-то сопит, шумит и гремит чем-то. В тишине теперь становилось неуютно. Тэхёну не нравился такой расклад событий, но еще больше не нравилось отсутствие Чонгука, на чем настояли Паши совета, ведь мальчик, по сути, был сейчас вражеской стороной в походе. И не интересовало никого, что он уже больше полугода не имел связи с родиной, не имел выхода из шатра и находился под постоянной охраной. Конечно, Тэхён тоже не мог быть уверен до последней капли крови, но что-то подсказывало ему, что Чон в какой-то мере остепенился и привык находиться на турецкой стороне. Конечно, несомненно, он каждым своим вздохом оскорблял мусульманскую землю и ненавидел ее больше, чем что-либо на этом свете, но на самом деле привык. Тэхён это по неконтролируемым вещам замечал. Чонгук перестал дергаться от каждого шума во сне, спал спокойно и размеренно всю ночь, начал чаще говорить на турецком и реже ругаться на немецком, используя иногда и турецкие ругательства, которые цеплял от янычар или даже пашей, что позволяли себе сквернословие, пока повелителя не было рядом. Часто, замечая это за собой, юноша бесился и топтал песок под ногами тяжелой обувью, изображая из себя напыщенного быка, но потом быстро отпускал ситуацию, видимо, понимая, что по-другому быть не может. Невозможно вариться в супе и не впитывать в себя хотя бы толики вкуса. Самым главным достижением стало то, что Тэхён перестал замечать пропажу каких-то ценных бумаг со стола, перестал подвергаться ежедневным нападениям и жил себе, в принципе, спокойно, насколько позволяли условия похода. Это удивляло больше всего, Султан даже не верил, и все время искал где-то подвох. Но Чонгук по вечерам просто продолжал заниматься чтением какой-то книги на немецком, которую забыл на столе Намджун-Паша. И если быть честным, что-то в груди повелителя успокоилось. Он решил, что вот теперь в нем есть чувство осознания будущего своего. Понимал он, как дороги ему стали тихие спокойные вечера, где он сидел за рабочим столом, писал очередное письмо или занимался толкованием книги, а рядом тихо звенел кандалами Чонгук, переворачивая страницу своей книги или подшивая бог весть чем свою походную обувь, буквально развалившуюся на составляющие. Что и понятно, ведь сапоги эти прошагали дорогу от Вены до Стамбула и обратно, истоптали прилежащие ко дворцу территории и весь дворец вдоль и поперек. Султан даже задумался о том, что ему нужны такие же, ведь собственная обувь стиралась сразу после похода. Хотя, ему, как повелителю, можно хоть каждый день обмундирование менять, с него не убудет. Он ненавязчиво вспомнил тот вечер в походе, когда все было относительно тихо: некоторые янычары уже посапывали после долгой попытки пробить стены крепости, некоторые же зализывали свои ранения в госпиталях. Чимин-ага, тихо воркуя о каком-то намечающемся разговоре в главной комнате Карла — не особо важном, но интересном — отправился на разведку, прихватив Юнги-Пашу с собой. Это уже предвещало тихий и спокойный вечер, ведь кроме этих двоих к нему никто и не врывался почти, но Намжун-Паша для чего-то собрал всех в своем шатре, освободив его от обязанности колупаться в скучных бумажках. Намджун обладал потрясающей проницательностью и всегда мог заметить, хочет ли повелитель участвовать на сегодняшний день в делах государственного масштаба, или лучше оставить его наедине со своими мыслями. Тэхён только благодарно им всем потянулся и решил прочесть молитву за их здравие перед сном, чтобы так все у них в империи и оставалось: тихо, мирно, с пониманием и братским чувством друг к другу. Он осмотрел свой шатер, чтобы найти занятие на ближайшие часа два-три: умиротворенно колыхались полы шатра от слабого и теплого ветра, гудела мелкая, недавно появившаяся щель в глубине купола, шелестели страницы приоткрытой книги, что лежала на соломе. Новый владелец ее отправился под строгим присмотром янычар на улицу, «Подышать, невозможно уже задыхаться в этих роскошных коврах и шелках». И повелитель его, если честно, всецело понимал. Без него в помещении чего-то не хватало. Пустовало, казалось, само сердце султана, когда Чонгука не было рядом. Он не понимал чувства этого, старался спрятаться от него и закрыться на семь замков, лишь бы устрашающая мысль снова не появилась на подкорке. Никогда бы себе Тэхён не признался, что он нуждается в человеке. Что он нуждается именно в этом человеке — тем более. Потому только он ловко взял с края рабочего места напильник, выудил из тумбочки стола шкатулку и немного дрожащими пальцами подтянул крышку к себе. Глазам его открылся темно-серебряный кулон в форме грубого квадрата с четкими углами. Даже замочек на нем был не витиеватым, как принято, для более легкого открытия, а прямоугольным и тяжелым. Султан с трудом разомкнул его, удерживая напильник одним мизинцем. Внутри оказался не до конца выпиленный полумесяц, рассекающий своими острыми краями круг солнца. Посреди места стыка двух небесных светил было намечено место для камня, какого — Султан еще не решил. Позже разберется, что подходит будущему владельцу. Пока что в мыслях только агат, что, правда, не очень вписывался в концепт его ювелирной работы, но это почему-то не отталкивало его, даже как эстета. Тэхён с упоением провел ноготком по краю полумесяца, а губы его сомкнулись на единственном имени: «Чонгук». Да, он действительно собирался подарить эту работу своему пленнику. Дальновидность султана позволяла ему всецело осознавать, что рано или поздно эта ситуация повернется в какую-либо сторону. Либо Чонгука придется отпустить и подарить ему на память этот кулон. Либо же один из них убьет другого, и тогда последним желанием будет — хоронить вместе с этим кулоном. Солнце он ассоциировал с самим мальчонкой, что принес тепло и радость в его жизнь, озарил собой все потаенные уголки зачерствелой души султана, в которой так давно не трепетало ничего живого. Он ассоциировал солнце с этим ребенком, потому что при взгляде со стороны и издалека он согревал, но при малейшей попытке приблизиться — сжигал и испепелял дотла. Полумесяц же он всегда сравнивал с самим собой, потому что был таким же холодным, таким же скрытным, таил в себе еще миллион нераскрытых тайн, острый со всех сторон — не прикоснуться к нему и не подойти. Но мягкий и приятный, когда раскрывается окончательно. Они сошлись в одном измерении, хотя встреча их заранее была обречена на провал. Всему живому было суждено погибнуть от их встречи, и потому только, кажется, они не могли приблизиться. Тэхён в тот вечер действительно задумался: Почему так? Почему они все никак не предпримут ничего, чтобы сдвинуть эту ситуацию? Почему они не могут просто поговорить и разойтись подобно в море кораблям? Но в то же время, оба они неосознанно тянутся друг к другу. И дабы отогнать эти мысли подальше, он продолжил работать, с головой погружаясь в процесс. Он оперся бедрами о рабочий стол — сидеть уже сил не было никаких: он просидел все свои камзольные штаны на софе, пока выслушивал отчеты высокопоставленных чинов о проделанной работе, выслушивал жалобы солдат и сипах, пока просто размышлял на своем месте о предстоящих событиях, — и продолжил осторожно выпиливать мелкие детальки работы: кратеры на полумесяце, теплые веснушки на солнышке и даже крохотные звездочки вокруг их союза. Серебро всегда было податливым материалом и буквально плавилось у него в руках, но больше ему нравилось оттачивать камни, гранить их и придавать им особенную форму для каждого украшения. Султан и не заметил бы, как в шатер его буквально втащили молодое тело и заставили остаться в нем, встав в проходе мощными спинами друг к другу, если бы это самое молодое тело продолжило спокойно себе стоять, но оно развязно подошло к султану непозволительно близко: дистанции в два несчастных шага между ними не наблюдалось со времен боя вслепую. Чонгук стоял и смотрел выжидающе, а после как-то расслабился всем телом. Он словно хотел напасть, как обычно бывало это после его вечерних похождений по мелким холмам, заканчивающихся из-за нежелания янычар выгуливать малолетнего австрийца (и все равно было всем, что он венгр, что говорит на турецком со всеми, что даже не пытается причинить никому вреда. Просто наслаждается родными землями, осматривая их своим пронзительным взглядом). Но отчего-то Чонгук успокоился и расслабился. Тэхён поднял к нему небрежный взгляд из-под челки и с интересом изучил эти юношеские увлеченные глазенки, которые огнем горели от чего-то неизвестного ему. Чонгук всегда был таким, когда его действительно увлекало занятие: сосредоточенный, но спешащий, будто бы боящийся куда-то не успеть и упустить интересное ему дело; мудрый и вникающий, но постоянно переспрашивающий и перебивающий не в такт рассказа. — Можно мне спросить? Сам Чон Чонгук сделал что? Он отчего-то вдруг спросил разрешения, и уж этого султан от него точно не ожидал. Чонгук же смотрел на него во все круглые глаза, как будто это само собой разумеющийся вопрос. И, если так рассудить, верно: к султану без предварительного вопроса подходить было нельзя, но Чонгук пренебрегал подобным этикетом. Для него Тэхён все еще оставался обычным человеком, разве что из другой веры. Тэхён даже приподнял подбородок, чтобы убедиться в реальности прозвучавшего вопроса, и чуть опустил руку с напильником, а после медленно кивнул. — Что это? Что ты делаешь? — он звучал совсем как ребенок в возрасте «почемучки», и это сильно смягчило Тэхёна. Губы его неосознанно дрогнули в улыбке. — Это кулон. Я сплавил серебро в нужную мне форму, а теперь подпиливаю его до идеала. Хочешь посмотреть? Чонгук протянул свои ручонки, а потом осторожно и бережно перенял кулон. На щеках его вспыхнул мелкий румянец, когда руки их соприкоснулись в неловком, но таком приятном жесте. Мальчик проворачивал кулон в руках, поднеся близко к лицу, закрыл его, а затем снова с трудом открыл, уже повнимательнее рассматривая внутреннее содержимое. — Здесь будет камень, верно? — уже спокойно и рассудительно спросил он. Тэхён узнал его. Детская спесь спала от первого впечатления, и теперь остался только взрослый и вполне себе даже мудрый человек, с которым можно было разговаривать на равных, обучать и рассказывать. — Да, верно. Но я пока что не знаю, какой именно. Сложно подобрать камень для произведения. Я знаю, какой подойдет лучше всего по смыслу, какой мне камень по душе, но он совершенно не подходит в эстетическом плане. Чонгук поднял на него умудренные жизнью глаза и покрепче сжал в руке кулон, будто бы проверяя его на реальность. Кажется, он каким-то шестым чувством понимал, что побрякушка в будущем должна принадлежать ему, что она его по праву. — Эстетический план у каждого человека свой, как и взгляд на прекрасное. Никогда не угадаешь, понравится ли другому то, в чем ты видишь сотворение божеское, — Чонгук запнулся на этом слове и виновато скосил взгляд, — Это все же твоя работа и ты должен вложить в нее свою душу, если не хочешь превратить ее в очередную безделушку «для красоты». — Верно, ты прав, — Тэхён удивленно и задумчиво кивнул, передал Чонгуку напильник, потому что видел, как у того руки чешутся от интереса, — Но какой камень подойдет лучше всего? По твоему мнению? Тэхён после продолжительного молчания и попыткой скрыть затянувшуюся паузу за неловкими движениями напильником понял, что Чонгук вряд ли видел на своем веку большое множество камней, а если и видел, то только на картинках в книгах или на тэхёновских украшениях. Пока мальчонка осторожно орудовал напильником, смягчая углы месяца, он достал из той же тумбочки маленькую шкатулку с камнями. Чонгук без промедления ткнул в агат, и это подцепило Тэхёна еще сильнее. Он действительно ощущал что-то родное между ними, они во многом были похожи. Тот вечер они провели за совместной работой над украшением, рассуждая о том, как лучше плавить серебро, подбирать рисунок и переводить его на бижутерию, как правильно обтачивать, чтобы работа была приятна глазу. Чонгука особенно увлекла огранка агата, которой научил его Тэхён. Мальчонка был действительно способным, схватывал налету все то, что говорили ему. Оба они даже не заметили, как завязался легкий разговор о чем угодно, и это запало обоим в самую душу. Тэхён слабо качнул головой и вытряхнул из нее все мысли и воспоминания о Чонгуке, которого временно перевели в шатер к янычарам. Паши сделали это с надеждой на то, что одно неосторожное движение или слово приведет к перепалке, в которой венгерцу не устоять одному. И Тэхёну бы, наверное, заволноваться или порадоваться, в зависимости от того, какая часть его чувств к мальцу сейчас в нем играет, но было спокойствие. Он понимал, что Чонгук не станет действовать в ущерб себе, не начнет лезть грудью на арматуру и махать голыми руками перед вооруженными солдатами. Он слабо прокашлялся и окончательно отбросил все лишние рассуждения. Сейчас ему необходимо услышать, каковы же шансы продолжать осаду несмотря на то, что на дворе было начало сентября, а мороз вплотную подступал к Австрии, окутывая ее дождевыми тучами. Все попытки осадить город и крепость в течение месяца не давали никаких плодов. Конечно, они уже сумели захватить Будду, сносили здания, убивали вражеских солдат и наступали на горло христианам. Но и сами несли колоссальные для их войска потери. Янычары и сипахи гибли от мечей врага, голода и дизентерии, необходимо было просчитать, каков расклад сил и есть ли смысл? — Объявляю собрание Дивана открытым, — коротко и ясно проговорил повелитель и собрано сел на софу, отставив кубок с соком, — Намджун-Паша, доложить о ходе военных действий. Намджун подобрался весь как-то незаметно. Просто в одно мгновение превратился из расслабленного мужчины в статного и сильного война, не позволяющего никому рядом с собой и рта открыть. Только сейчас повелитель заметил, что из-под козырька шлема выбивались темные волосы Паши, с которых капала тонкими струйками вода — непогода была сильнее их, это пора бы было признать. — Мы наступаем, но Карл и Фердинанд решительно настроены позорно сидеть в своем замке и держать оборону молчанием. Да, мы разрушаем строения, ровняем город с землей, ведем переговоры, но они остаются односторонними. Мы несем потерь больше, чем предполагали. — Такой расклад дел меня не вдохновляет, — коротко прервал повелитель и напрягся весь, встал с софы и подошел поближе к ряду пашей, что выстроились перед ним стройной цепочкой, — Погода становится все хуже, венгры ликуют, а наши солдаты слабнут с каждым днем. — Карл и Фердинанд позволяют своему народу гибнуть, отсиживаясь в крепости Линц, — продолжал Намджун-Паша, когда ему было позволено, — Но погода этих земель действительно против нас. Янычары выказывают все больше недовольств, повелитель. Тэхён опустил голову и притих на какое-то время. Мыслительный процесс в голове его разбушевался настолько, что невозможно разобрать было, где говорит он, где его внутренний голос разума, а где — Иблис, сбивающий с пути верного. Он не мог позволить своему войску погибать окончательно, ведь они и так совершили достаточно: почти сровняли город с землей, свели с ума вражеское войско отрядами дезертиров и до смерти запугали императора; они захватили Будду, тем самым почти вернув Яношу часть его владений. Но, с другой стороны, не мог он позволить выиграть австрийским крысам, возомнившими себя богами! — Нужно продолжать. Мы не снимем осаду и сломим сопротивление неверных. Пора положить конец роду Габсбургов. Они долго не продержатся, мы сломим их, — Тэхён поднял глаза и словил в цепи взгляд Юнги-Паши, что до этого отмалчивался в сторонке, — Крепость Линц, где засел император, нужно сровнять с землей. Пусть враг поймет, что наши силы еще не иссякли. За несколько дней эта крепость должна быть взята, я хочу видеть, как на ее стенах будет водружено наше знамя. Паша незаметно кивнул головой, а затем передал небольшой смятый листочек Чимину-аге, что перехватил его маленькими пальчиками, покрытыми веснушками, и ловко скрутил вдвое, пряча под широкими рукавами кафтана, такого же, как у Юнги. Они были несказанно разными, но в тоже время такими одинаковыми, что у Тэхёна иногда мутилось перед глазами. Все же воспитание играет большую роль в жизни человека, ведь Чимин таким изначально не был. Эта мысль связалась в его голове с Чонгуком за долю мгновения, что он и подумать не успел, но вынужден был взять себя в руки. — Намджун-Паша, что ты думаешь по этому поводу? — тихо просипел султан. Он знал, что вопрос формальный, но ожидал от Паши действенного предложения. Отступить на ровном месте было нельзя, но необходимо. — Я чту высочайший приказ благородного падишаха, — он чуть склонил голову вперед, а затем рассудительно продолжил, мельком заглянув в свой список, — Но с вашего позволения я предлагаю провести последний, четвертый штурм города, Повелитель. Мы пробили брешь в стене, проводим ежедневные бомбежки. Если нам удастся сделать это и штурм будет успешным, мы сможем продолжить поход. Но если же венгры и дальше будут отсиживаться в замке, подобно позорным крысам, мы снимем осаду с убогих и вернемся домой. Повелитель качнул головой и слабо ухмыльнулся. Снова неконтролируемая эмоция на губах, от которой у всех в шатре мурашки по коже и волосы дыбом. У него самого неприятное жжение около скул, кожу стягивало каждый раз, ведь не привык он к проявлению какой-то мимики. Природа наградила его этим, а пользоваться в последние годы не приходилось. — Разумно, Паша. Назначаю штурм города на 14 сентября 1529 года. Приказываю пообещать янычарам удвоенное жалование и подарки от султаната. Каждый воин должен быть вознагражден за деяние свое и деяние погибшего в священной войне товарища. Не оставит нас Аллах и придаст нам сил, — он поднял руки в молящемся жесте и прочитал про себя конец молитвы, разглядывая купол шатра. — Аминь, — хором сказали Паши и покинули его шатер стройным рядком, делая синхронно три шага спиной. Тэхён удовлетворенно глянул на эту картину. Если бы во всем его войске была такая же дисциплина, какую проявляли приближенные к нему, победы одерживать можно было бы гораздо быстрее. Оставалось надеяться только на то, что Джин-Паша проявит всю свою строгость в воспитании молодого поколения янычар и сможет взрастить из них настоящих османских львов, способных защитить повелителя своего, дворец свой и границы мусульманских земель. Он прошелся пару раз по шатру и все пытался отделаться от слов Паши о том, что янычары с каждым днем все менее способны к военным действиям и все больше недовольны. Тэхён понимал, что янычарский корпус — маленькое отдельное государство со своими правами и принципами, которыми они не поступятся ни за какие богатства, если это будет касаться янычарской чести и жизни. Он хорошо помнил, как с первого своего выезда в санджак смог завоевать доверие солдат, стал их любимцем и имел у них сильный авторитет, как будущий шехзаде. Когда отец состарился и потерял свою силу, он стал все сильнее обращать внимание на этот авторитет перед солдатами, стал бояться Тэхёна. Он боялся, что Тэхён, при помощи янычар, взойдет на престол, станет султаном и убьет своего неугодного отца вперед старости. По мнению отца, наверное, так и получилось. Тэхён каждый раз вспоминал ту брошенную перед смертью фразу: «Молодой и сильный лев всегда изгоняет из прайда старого, несмотря на мудрость его и долгие годы правления» И Тэхён еще долго винил себя за это, чувствовал, будто бы действительно подтолкнул течение болезни отца, с которым в последние годы так мало общался, в особенности после смерти матушки. Потом только, пустив корни в султанское кресло и обзаведясь своим кругом доверенных лиц, много общаясь с Намджуном-Пашой, что был в те времена простым визирем совета, он понял, что отец, конечно, имел право его бояться, ведь янычары в самом деле предлагали шехзаде переворот. А вот Тэхён не имел права себя в этом обвинять, ведь он честно отказался от этого предложения и пригрозил отрубленной головой. Он всегда был верен отцу. Сейчас повелитель понимал, что он на месте отца. Что может появиться куда более сильная личность, которая убедит янычар взять мечи в руки, и они это с радостью сделают. Управлять ими не так уж сложно; сложно переубедить, когда им уже крепко вбили в голову что-то. Нужно было проведать янычар, чтобы показать, что повелитель все еще с ними, что воюет и сражается на их стороне, а не бросил их, подобно гнилым и ненужным фруктам. Тэхён еще раз слабо ухмыльнулся, подумав о том, что сейчас среди самых верных защитников его и, тем самым, самых опасных врагов, сидел Чон Чонгук. Юнец, обладающий поразительным даром убеждать людей, манипулировать ими и управлять, заставлять делать то, что выгодно ему. — Что ж, — в пустоту произнес Тэхён и еще раз глянул на потресканную обувь рядом с соломой, — В целях собственной безопасности пора бы забрать его оттуда. Час, проведенный с янычарами, не может пройти даром. Он двинулся на выход, быстро преодолел расстояние до нужного ему большого главного шатра, где восседала большая часть янычар. Картина, открывшаяся ему, на секунду повергла в состояние оцепенения, но он быстро выдернул себя буквально за волосы обратно в реальный мир с реальными звуками и сделал лицо абсолютно непроницаемым. Почти все янычары имели кровоточащие ранения, бинты были на исходе, перевязывали старой марлей, заклеивали промытыми листами лопуха и подорожника. Многие солдаты, коих он видел перед походом, были истощены и изнемождены. В нос ударил кислый запах пота вперемешку с кровью, к которому он быстро привык, но все же не мог выбросить из головы и носовых пазух. Янычары вытянулись по струнке и склонили головы ниже обычного. Стоящий до этого монотонный гул прекратился, повисла гробовая тишина, давящая на уши, Тэхёну стало не по себе. Атмосфера в шатре держалась напряженная, пока он осматривал всех и переводил взгляд с одного на другого парня или мужчину. Он вспоминал про себя слова Чонгука о том, что во всех бедах всегда виноват тот, кто отдал приказ, тот, кто ответственен за это. Теперь, к страданиям неверных, прибавились страдания и слуг его, родившихся с ним «под одним Богом». На земле, с противоположной стороны от выхода сидел Чонгук. Глаза его прикрывала длинная отросшая челка, а руки безвольно болтались на коленях. Он был весь напряжен, как будто готовился к нападению или побегу. Руки его были закованы в кандалы, но с ними было явно что-то не так: запястья слишком расслаблены, а руки красноватого цвета, будто кровоток к ним все же поступил. — Повелитель, — к нему подскочил быстро одевшийся в свое обмундирование главный янычар, — Рады приветствовать вас у нас. Он склонил перед ним голову и скривил запястье под широким рукавом грязно-белой рубашки в крови. Тэхён ощущал, что происходило что-то необъяснимое, и это пугало. Ведь он не мог самому себе доказать, что все в порядке и никто не стремится подвесить его за лодыжки к потолку пыточной камеры. На всякий случай он отступил на шаг назад к своей страже, напряженно думая о том, как лучше перехватить меч. Что-то во взглядах солдат подсказывало ему, что нужно быть настороже. Особенно его пугал Чонгук, что сидел бездвижно на земле и мелко перебирал пальцами, как будто разминал их. В последний раз Тэхён видел его таким собранным и напряженным в день, когда малец собирался придушить султана ночью во сне веревкой, вытянутой из ковра. — Воины мои, — начал повелитель, пытаясь сдерживать свое лицо и тело в покое, — Аллах не забудет вашу смелость и храбрость, ваши потери и потери ваших товарищей. По возвращению в столицу все получат жалование в размере трехмесячного содержания, семьи погибших янычар получат пожизненную поддержку от дворца. Да будет вознагражден ваш подвиг всевышним. Тэхён поднял глаза к грязному белому шатру, что разительно отличался от его собственного. Местами он прохудился и разорвался, из-за чего под потолком гулял промозглый ветер, а капли дождя затекали внутрь и хлестали по и так растерзанным телам воинов. Тэхён еще больше опустил себя на дно самобичевания и ненависти к личности своей, ведь по сути, из-за него и его амбиций страдали все эти люди. Ему не оставалось ничего, как поклониться в ноги воинам, когда те в полутон ответили «Аминь», и развернуться спиной, чтобы выйти. Жестом одним он приказал Чонгуку подняться с земли, а тот даже без помощи стражников, что обычно за руки и за ноги тащили его обратно в шатер с вечерних прогулок, вскочил со своего места и подлетел в два шага. Тэхёну эта цепь странных событий не нравилась, как и то, что главный янычар смотрел на него разъяренными темно-бордовыми глазами. Лицо его медленно скашивалось от гнева, и смотреть на это не было никакого желания, не приносило это зрелище никакого удовольствия. — Разве поможет пожизненная поддержка от дворца притупить боль от потери сына или отца? Поможет ли трехмесячное жалование затянуться ранам и взрастить новые конечности всем страдающим? Поможет ли избавиться от шрамов на лицах и сердцах? — заговорил янычар, которого буквально трясло от гнева, переполняющего его до самой макушки. Тэхён держал себя спокойно. Лишь за спиной он сжал покрепче руки, чтобы от чувства незащищенности не потянуться по привычке к мечу. Он знал, что, достав меч первым, он даст янычарам повод наступать, ведь непрямая угроза жизни и чести была выказана. Пускай и от самого Султана Великой Османской империи. Он становился обычным рядовым солдатом в их глазах, когда применял силу хотя бы к одному из солдат и подчиненных своих. — Все присутствующие здесь давали клятву, обещали служить верой и мечом своим османской империи, верно я говорю? — спокойно проговорил Тэхён и чуть склонил голову вперед. Он смотрел прямо в мутные и злобные глаза, показывая, что не чувствует перед ними и капли страха, — Все присутствующие пришли на службу по своему желанию, ни разу не были обделены дворцовыми изысками и почетом, всегда имели особое место у дворца и дверей моих покоев. Верно? Многие солдаты кивали в такт. Особенно старая гвардия, что служила еще его деду и отцу, оставаясь в рядах и при правлении Тэхёна. Были и молодые, которые поддерживали все вышесказанные слова повелителя, но десяток смутьянов продолжали сверлить взглядом султана и его стражу, а вместе с ним и Чонгука, что продолжал стоять неподвижно и мелко позвякивать цепями. — Собираясь в поход, вы были осведомлены о всех его трудностях, Джин-Паша готовил вас и подготовил достаточно хорошо, ведь многие из вас все еще живы. По воле Аллаха с нами нет некоторых воинов, но они сложили головы за нашу веру и наши земли. Подвиг их не будет забыт ни нами, ни на смертном одре. — А ты — тень Аллаха на земле, верно? И вершить судьбы можешь, распоряжаться ими можешь так, как захочешь. Получается, что не по воле Аллаха, а по твоей воле погибли и продолжают гибнуть мужи империи, пока ты сам отсиживаешься в своем шатре? Теперь, когда янычар перешел на простое обращение к султану, и стража его почувствовала неладное, обнажив рукояти мечей и схватившись за них. Тут и там послышались металлические лязги — янычары доставали оружия, но пока что стояли на месте. Теперь возможно было ожидать нападения в любую минуту, и Тэхён это понимал, но до боли все же сжимал в руке свое собственное запястье, чтобы не выудить из ножен меч и не рассечь ей воздух. Ему нужно было стойко держать оборону лишь телом своим, чтобы не причинить вреда раньше, чем это могло бы потребоваться. Сердце Тэхёна болезненно ухнуло, он прикрыл на две секунды глаза, а после с надеждой открыл их и ясным взором окинул всех присутствующих. Янычары перемешались меж собой, большая часть перешла на султанскую сторону, встав за спиной стражи, Тэхёна и Чонгука. Остальные же остались стоять на месте и бегающими глазками рассматривать «предателей». Их было двенадцать или тринадцать человек, все они были вооружены и, в отличии от остальных янычар, одеты. Успех их мог состоять хотя бы в наличии доспехов. Больше всех продолжал удивлять Чонгук, что стоял недвижимо на месте, будто бы прирос босыми ступнями в земле и пустил в нее плотные корни. Даже кончики волос его не шевелились, что казалось невозможным при этом напряжении. Парень стоял, опустив голову в пол и совсем немного приподняв подбородок, корпус его повернут был вполоборота к говорящему главному янычару, а руки безвольно болтались. Тэхён уверен, что раньше кандалы плотнее сжимали его запястья, и быть такого не может, что юноша похудел настолько всего за пару каких-то дней. Один из смутьянов дернулся, но главный затейщик остановил его жестом левой руки. Тэхён сразу понял, что в правой зажат кинжал или клинок, потому что от природы мужчина этот был правшой, неудобно ему бы было приказы левой рукой отдавать, если бы была возможность пользоваться правой. Следовательно, удар должен был прийтись ему в левую часть тела, и как раз в этом месте почему-то стоял Чонгук. Он не двигался со своего места и, казалось, напряженно думал о чем-то, потому что скулы его были сомкнуты до скрежета зубов. Повелитель хотел было отодвинуть его одним жестом, но понимал, стоит ему сделать один неверный выпад, как все это множество людей придет в движение и перережет друг другу глотки, начнется почти братоубийственная война, о которой как-то во сне лепетал Чонгук, и Тэхён будет вынужден признать, что виной всему этому — он сам. У Тэхёна заходили желваки от гнева, он с пренебрежением глянул на своего подчиненного, осмотрел его с ног до головы, а после сощурил глаза, чтобы насквозь пробить своим взглядом. — Как смеешь ты бросаться подобными словами, презренный? — Тэхён зашипел, отчего у всех присутствующий морозец пробежался по коже. Даже Чонгук чуть дернул рукой, но тут же заставил себя стоять смирно, — Ты сражаешься за великое дело, бок о бок с людьми, что составляют величайшую армию мира. Ты живешь, подобно царю, в янычарском корпусе, не обделен ни деньгами, ни едой, ни женщинами. Ты грешишь каждый день под самым носом у падишаха, и позволяешь себе подобные речи? Тэхён все же сделал шаг, чуть открывая себя для нападения. Он понимал, что Чонгук ничего не делал просто так, и, вероятно, тоже просчитал, куда будет бить недалекий вояка. Все янычары были до болезненного предсказуемы, и это была главная их проблема — они сражались по продуманной тысячелетиями назад тактике ведения ближнего боя, и спасало их армию только то, что враги их были невнимательными и не запоминали каждого шага соперника. Тэхён одной частью своего сознания размышлял о том, как бы поскорее завершить эту ситуацию с минимальными потерями, другой же пытался сообразить, с какой целью Чонгук прикрывал его своим телом. Мальчонка двигаться с места не стал, но разочарованно выдохнул в гремящей тишине шатра. Этот выдох сорвался с его губ тонкой струйкой, раздражая кожу султана еще сильнее. Теперь он действительно понимал, что Чонгук пытался его огородить, но не понимал, а для чего? Какова его выгода в этом вопросе? — Ты действиями своими не только не поднимешь из земли погибших и погребенных солдат, но и позволишь пролиться свежей крови. И за что? Только за то, что устал ты в этом походе? — Тэхён говорил с явным отвращением, что нельзя было скрыть, и делал в это время махонькие шажки в сторону главного янычара. У всех в шатре мелко подрагивали руки и выскакивало сердце от этой опасной близости, — Стоит ли их жизнь твоей ненависти? Тэхён остановился, когда понял, что расстояние между ними достаточно для вытянутой руки с кинжалом, а после все же опустил руки из-за спины. Он не подтянул их к поясу, не обнажил свои ножны и даже не напрягся телом, смотря только в глаза смутьяна, что с каждой фразой наливались кровью. Он чувствовал, что пора бы уже схватиться за меч и перерезать глотку этому человеку, но тогда остальные двенадцать выудят свои оружия и начнут кровавую резню за своего «предводителя». Если же не сделать этого, сам главный янычар мог вытянуть свой «козырь» из рукава и вскрыть султанскую грудину. Однако, все произошло в одно мгновение. Янычар дернул рукой, а из рукава вылетел не маленький клинок, а целый меч, со срубленным концом рукояти, из-за чего он не выпирал из-под широкого одеяния. Такого повелитель не ожидал определенно, а потому в первое мгновение растерялся, но все же взял себя в руки и лязгнул лезвием меча. Он отразил первый удар, когда краем глаза заметил, что к ним начали подступать остальные неверные. Он почувствовал, как холодная сталь коснулась его груди, и в тот же момент дернул плечом в сторону, развернулся почти на триста шестьдесят градусов в прыжке. Скрип разрезаемой ткани на секунду отвлек его от боя. Тэхён промедлил и осмотрел свою атласную, расползающуюся на два куска рубашку. Янычар в недоумении смотрел на него и не мог понять, почему не кожа была разрезана лезвием его. Вокруг продолжалось кровавое побоище: янычары били друг друга с еще большим остервенением, нежели венгров на поле боя, и от этого в душе разрасталась огромная яма. Только сейчас султан понял, сколько дней и бессонных ночей провели они бок о бок, сколько спорили о необходимости поднять или же подавить восстание в корпусе, сколько ненависти копилось в этих людях. И все только от того, что одному человеку так захотелось! Тэхён больше не чувствовал никакого уважения к главному янычару. Он рыкнул, подобно льву, скривил губы и преодолел расстояние между ними одним прыжком, перекрывая все пути к отступлению. Прислоненная к грудине сталь султанского меча на полусогнутой руке, хлещущая из-под ребер кровь, черная и мерзко смердящая, поросячий визг и позорный плач, совершенно неподходящий стойкому турецкому мужу. Султан почувствовал запах крови и крепко сцепил челюсти, смотря на то, как извивается на земле раненный им янычар. Он занес руку над головой и одним тяжелым ударом перерубил артерии, вены, мышцы и позвонки, раздробил их на мелкие кусочки. Пульсирующим фонтаном ярко-алая жидкость начала брызгать во все стороны, зрелище это продолжалось ровно пятнадцать секунд, он отсчитал. Тэхён стер кровавую черту с губ тыльной стороной ладони, все вокруг стихло, или же в голове его прекратились все звуки от тяжести еще одной смерти мусульманской души на его руках. Он ощущал, как медленно сползала с него мантия вседозволенности и власти, как обволакивал его тяжелый грех убийства, и от того хотелось приговорить себя к вечным мукам, но по-другому было нельзя. Он развернулся на пятках сапог своих тяжелых и собирался было покинуть это место разврата, как тяжелая рука дернула его на себя и повалила на спину. Затылок пронзила острая боль, а в памяти всплыл кусок картинки, где именно в этом месте из земли торчал штырь для отчистки обуви. Перед глазами мелькнул силуэт Чонгука, и первая мысль, что успела пронестись в его голове — Чонгук с ними заодно, вот сейчас и решится его судьба, его похоронят здесь же и с тем самым кулоном в руках, что они успели доделать за импровизированный выходной. Но в следующее мгновение, послышался хруст костей, тихий вскрик и глухой удар о землю. Тэхён тяжело приоткрыл веки и помутневшим взглядом различил главного янычара, лежащего подле ног мальчонки с неестественным поворотом головы в полтора оборота, глаза его были широко раскрыты и изображали гримасу ужаса и боли, которую он испытал в последнюю секунду своей жизни. Сам же Чонгук стоял и пошатывался, но глядел на то, как стража быстро связывает всех остальных смутьянов при помощи верных янычар. Все они стояли на коленях, когда Тэхён смог разлепить тяжелые веки; он поднял взгляд на Чонгука и отодрал себя от земли, ощущая как горячие струйки крови медленно обволакивали всю голову его, затылок, шею, заползали под рубашку и опоясывали грудь. Голова его кружилась, но он все же, крепко держа в руках меч, обошел Чонгука, чтобы наконец-то сказать все, что думается. Он заглянул в огромные карие глаза, что покосились от боли. Зрачок медленно покрывался белесой пленкой, а плечи начинали опускаться. Он одними губами прошептал какое-то слово, но Тэхён уже не увидел, потому что опустил взгляд ниже. Чонгук держался обеими руками за стремительно расползающееся по рубашке кровавое пятно, рядом с ногами его лежал наполовину окровавленный меч, а сами ноги стремительно синели. Когда взгляд его был возвращен к лицу парнишки, тот умиротворенно улыбнулся, медленно закрыл свои большие глаза и начал плыть по воздуху, падая прямо в руки Султана. Последнее, что успел крикнуть Тэхён: «Лекаря!», а после и сам провалился в забытье от давящей тупой боли в затылке, запекшейся кровью, что комками оставалась где-то в его волосах, превращая их в общее месиво, и от страха за Чонгука. Своего Чонгука.