Мужчина может плакать только в двух случаях: или из-за настоящей любви, или из-за смерти.
Под босыми ногами растекались капельки прохладной и чуть колючей росы, что приятно остужала раскрасневшуюся и горячую от долгого бега грубую кожу ступней. Короткие и мягкие травинки обнимали, ласкали и зацеловывали щиколотки, принимали в свой земной покой и делились силой родной земли. Тэхён несказанно соскучился по Манисе, и теперь это место казалось для него еще более животрепещущим, дотягивающимся своими лучиками до самых отдаленных краев его души. Он чувствовал себя защищенным и таким юным, беззаботным и спокойным — таким, каким уже давно хотелось ему. Мягкие и такие пушистые полутона успокаивали его глаза, ложились подогретым с любовью бальзамом на сердце его и заливали собой все ранения и осколки, полученные во время разлуки с этим прекрасным местом. Он наконец-то почувствовал такое желанное умиротворение, по которому скучал долгие годы, когда остановился у раскидистого дерева плачущей ивы и оперся о его широкий и очерствевший ствол лопатками. Неровная кора касалась его тонкой и буквально светящейся от счастья кожи, ведь полупросвечивающая белая рубашка нисколько не защищала. Тэхён звонко смеялся, обнажая белесые ряды зубов, как не делал, казалось, уже целую вечность, и внутри него не было зияющей черной дыры, засасывающей в себя все надежды и мечты его на светлое будущее. Волосы его, выгоревшие на солнце и отсвечивающие светло-каштановым, в приятном беспорядке вихрились на макушке, спадая тонкими локонами на шею, почти касаясь плеч, из-за чего появилась еще одна постоянная привычка: заправлять прядку с левой стороны за ухо, чтобы смотреть не мешала. В глазах его, что иногда скрывались под отросшими локонами, горело настоящее… счастье? Наверное, оно самое. Потому что исчез из глубины зрачков оскал, пропал даже налет безразличия и отсутствие осознания ситуации. Пропало слишком явное нежелание и тянущее тяжелое бремя. Казалось, с плеч его наконец-то свалилась гора, прежде давящая его легкую и рвущуюся к небу душу. Он достиг желаемого ощущения полета и невесомости. Даже одежда его больше не сковывала. Летняя прозрачно-белая рубашка с широкими рукавами и расстегнутыми первыми пуговицами сменила тяжелый камзол и доспехи, фетровые брюки, закатанные до колена и не лишающие его тонкие и бледные ноги последней попытки получить солнечное тепло и хотя бы пару дуновений прохладного утреннего ветерка вместо кожаных военных брюк. Казалось, что будущее, то самое светлое, на которое когда-то оставалось лишь уповать, наконец-то наступило. Потому что в следующее мгновение где-то на уровне коленок он почувствовал столкновение с чем-то мягким. Опустив глаза на землю, увидел там заливающегося смехом малыша со светло-голубыми и огромными глазенками. Таких размеров глаза он видел только у одного человека, и почему-то воспоминание о нем сейчас не доставляло никакого чувства жжения или боли, хотя, судя по всему, должно бы было. Малыш был совершенной копией его: в крохотном синем камзоле, украшенном золотом, и черном тюрбане с брошью солнца и полумесяца, он мелко перебирал ножками с такими миниатюрными ботиночками на них, что у Тэхёна случился маленький приступ счастья. А улыбался ребенок точно также, как он сам в детстве, состроив из губ идеальный квадрат, прикрываясь ручками и отворачиваясь от смотрящего, потому что стеснялся. Малыш вдруг оглянулся на приближающегося к ним спокойным шагом человека, перестал смеяться и протянул к Тэхёну маленькие нежные ручки. Он одними губами прошептал: «Помоги, отец» и улыбнулся сдержанно и спокойно. Теперь и повадками своими маленький человек напоминал ему венгерского юнца, и это должно было насторожить, но Тэхён ощущал в себе только толику гордости и огромный океан любви, заливающий его волнами с головой, обнимающий и укутывающий своим пенистым набегом на берег. Тэхён не до конца осознавал, отчего мальчик назвал его отцом, но присел на корточки и помог подняться, а после заключил в отеческие и такие желанные его душе объятия. Мальчонка припал лбом к его плечу и устало вздохнул. Ручки его постарались обвить шею отца, но еле сомкнулись сзади, а ладошки осторожно стали приглаживать разметавшиеся длинные пряди. Султан, в свою очередь, мягко провел большой ладонью по светло-русым волосам и зарылся в них аккуратными пальчиками, чтобы пробежаться по затылку. — Приветствую вас, шехзаде, — послышалось где-то над плечом Тэхёна, и он поднял глаза на уровень говорящего. Сердце пропустило один удар от чарующей красоты, что он увидел перед собой, и той личностью, что стояла прямо сейчас рядом. Он глазам своим верить не хотел, а потому проморгался пару раз, когда малыш выпутался из его объятий и гордо расправил плечи перед подошедшим. Тэхён знал — сам и не понимал откуда, но точно знал — малыш любил, когда к нему обращались с таким почтением, будто бы он совсем уже большой и взрослый, хотя на деле же всего лишь двухгодовалый и крохотный. Он поднялся с колен и распрямил плечи, даже не осознавая, насколько сильно действо его было похоже на то, что сделал сын мгновениями ранее. Человек, стоящий напротив, мелко улыбнулся от этого сходства, а после запрятал смущение в один из многочисленных кармашков приталенных черных брюк, что сидели прямо по фигуре. Он скользнул изучающим взглядом выше и провалился в черную полупрозрачную майку с глубоким вырезом, обнажающим грудь, а вместе с ней и зарубцевавшийся шрам от ранения где-то чуть ниже сердца, около середины грудины. Парень, от испытующего взгляда, вспыхнул всем личиком и запахнул края легкой черной накидки, будто бы поежившись от теплого летнего ветерка. Весь он был будто бы соткан из лунного света, хранил в себе миллион тайн и секретов, но в тоже время был абсолютно открыт и спокоен. Босые ступни его потоптались от затянувшейся паузы по траве, а после переступили с пятки на носок. Тэхён все же нашел в себе силы оторвать зачарованный сим прекрасным и эстетичным телом взгляд и переместить его на опущенные на малыша глаза. — Чонгук, — тихо просипел султан и сделал шаг вперед, за что парень наградил его самым смиренным и умиротворенным взглядом, — Здравствуй. Парень обнял себя руками посильнее, выражая всю свою крошечность и приятную слабость пред султаном, а после только чуть-чуть наклонил голову в знак приветствия. Тэхён не чувствовал в груди своей никакого удивления и даже непонимания. Он ощущал, что все так, как ему бы хотелось: сын, сдержанно смотрящий на двух взрослых людей, но мелко подпрыгивающий и пружинящий от земли из-за желания вступить в диалог, однако же правильно воспитанный и манерный, из-за чего смиренно молчащий; Чонгук, стоящий с ним на ровне и лишь ради приличия склоняющий голову, но не ощущающий себя ниже или слабее на самом деле, с маленьким хвостиком на затылке и вьющейся челкой, ухоженными руками и без кровоточащих ран на теле и лице. Все они расслаблены и так счастливы, что сердце екало и сжималось до приятной боли. Тэхён ощущал, как внутри него растекалось почти до кислотности желтое и бархатное приятное нечто, что по консистенции напоминало ему чуть прижаренный яичный желток. — Тэхён, — также тихо произнес Чонгук, а после улыбнулся уголочками губ. Он наконец-то перестал по-детски смущаться и прикрываться, встал перед ним ровно и зацепился за их зрительный контакт, как за последнюю веточку, протянутую утопающему. Тэхён ощущал в себе непреодолимое желание подойти поближе, протянуть ладонь и коснуться нежно-песочной кожи щек, опуститься прикосновениями по вытянутой шее, ощущая под пальцами трепещущие биения сердца, оказаться в своем пути на четко выраженных ключицах, что так и притягивали к себе взгляд, и продолжить этот акт нападения на чужую территорию, что сдавалась бы ему без боя — он в этом определенно уверен. Остановиться хотелось лишь около края выреза, на том самом шраме, что принадлежал им обоим, а после словить влажный и чуть растерянный взгляд в свои цепи, чтобы впитать в себя их приторное желание такой запретной, но в тоже время желанной близости. И он готов поклясться, что сделал бы это прямо сейчас, вторя своему воображению, а Чонгук бы покорно склонил голову, дождался бы, пока рука Тэхёна наконец-то насладиться прикосновениями к телу, а после бы саркастично и немного нервно улыбнулся, бросив свое любимое: «Теперь я понимаю, почему Адам и Ева согрешили». Тэхён готов поклясться, что он слышал эту фразу до сего момента тысячу раз. Но все так и остается только в воображении, потому что Малыш все-таки не выдерживает напряжения и сдается в руки своей детской вольности, начинает скакать от радости и проситься на руки к стоящему в смятении от жадного взгляда Чонгука. — Ох, Шехзаде, вы так выросли, — Чонгук подтянул ребенка на руки, выполняя его желание, и прижал к себе только одной рукой. Вторую же опустил на чуть выпирающий животик, что раздулся от выпитой перед прогулкой чашки свежего козьего молока. — Но ты видел меня буквально вчера, Чонгук! — ребенок улыбнулся так горделиво, еще больше выпячивая грудную клетку, а вместе с ней и живот, к которому он потянулся ручками. Тэхён не мог отвести взгляд — изменил бы сам себе. Ему на сердце было до ошеломления хорошо от просматриваемой картины, ведь это все то, что, оказывается, билось в его неясных мечтах о будущем. Покой и умиротворение за сотни километров от Столицы, в которой он вынужден быть не Ким Тэхёном, а Султаном Великолепным; Сын, такой крохотный и уже на него похожий, повторяющий все жесты и мимику за своим отцом, которого он видел не так часто, как хотелось бы, такой солнечный и мягкий, что не хочется выпускать из рук; Чонгук… такой смиренный и принявший, такой спокойный и, наверное, родной, не пытающийся каждым своим действием создать проблему мирового масштаба. — Но вы же Шехзаде, вы же должны быстро расти и становиться сильным мужчиной, чтобы быть достойной заменой своему отцу, — улыбаясь подобно ребенку, а после совсем не по-детски улыбаясь и стреляя взглядом в сторону султана, с тонким подтекстом произнес Чонгук, а у Тэхёна затряслись поджилки от того, как посмотрел на него парень. — До этого еще так далеко-о-о, — протянул малыш и припал макушкой к щеке Чонгука, начиная играть с непослушными кудряшками челки своими маленькими пальчиками, — Мой отец будет править еще долго-долго, иншаллах! Тэхён только склонил голову, вдумываясь в эти слова и пытаясь отыскать в себе хотя бы тень сомнения или страха перед сыном, но не смог найти даже толики недоверия. Он чертовски не понимал, как можно сомневаться в комочке счастья, что дарован тебе небесами, как можно бояться или не доверять тому человеку, что так сильно похож на тебя и внешностью, и повадками. Что так нежен к тебе и так тянется за каждым твоим прикосновением. Возможно, когда он подрастет и станет мужчиной, будет на голову выше отца, Тэхён сможет понять то, что испытывал по отношению к нему его собственный отец… Но не сейчас. Сейчас он готов вечно смотреть на то, как малыш сонно лупает глазенками и пытается не уснуть на теплой щеке Чонгука. — Мустафа, — слабо позвал его Тэхён, а после ощутил тупую и ноющую боль в затылке. Он хотел было с силой сжать пульсирующее пятнышко, дабы унять боль, но даже рук поднять не смог — все его конечности в момент стали ватными и стокилограммовыми, к ним будто бы привязали балласты и опустили в воду, а его самого оставили на берегу в мучительных попытках не перевеситься и не захлебнуться. Тэхён вдруг понял, что взгляд его помутился, а изображение, что так ласкало его взгляд, поплыло и перекосилось, медленно переворачиваясь с ног на голову. Чонгук по-прежнему улыбался ему одними уголками губ, а сын по-прежнему засыпал у него на руках так умиротворенно. Казалось, что мирок этот никак не колыхнулся и не пошевелился, и только у Тэхёна в сознании что-то перемешалось. Он почувствовал, как стал медленно проваливаться в морозную глубину своего отчаяния, и из последних сил старался удержаться в твердом уме и трезвой памяти, чтобы только не терять из виду такое приятное и светлое, такое сладкое до приторности и терпкое, как корица с мятой, такое родное и душевное. Но с каждой секундой то ли он, то ли мир этот — так и не смог разобрать — медленно уходил под толщу воды и перекрывался грязно-белым цветом. Султан вновь постарался открыть глаза, что теперь не подчинялись ни одному его приказу, но, вопреки великому желанию, перед ним предстал грязный купол шатра, испачканный ошметками земли, поднятой очередным бомбовым взрывом, с размазанными следами дождя и ветра по всей длине ткани, порванный местами и истерзанный непогодой. Он зажмурился в попытках вернуться в свое видение, с трудом прижал обмякшие ладони к глазам и с силой надавил, перед ним поплыли желтые колючие мушки, а из груди вырвался болезненный вскрик, от которого мурашки рассыпались по коже, будто бы мандарины из проломившегося прилавка на рынке. Он ощущал, как медленно мурашки ползли к пяткам по телу его, и от этого мерзкого чувства хотелось перерезать глотку не только янычару, но и себе. — Тэхён, — позвал его юношеский голос, такой желанный и спокойный, истощенный каким-то недугом, хриплый и немного испуганный, но до онемения кончиков пальцев приятный. Повелитель отнял руки от глаз, прекратил причинять себе боль и с силой дернул шею в ту сторону, откуда послышался звук. Он надеялся увидеть там все того же человека, с тем же ребенком на руках. И пускай под ногами больше нет земли Манисы, пускай это будет военный шатер или обычная палатка где-то в потерянной точке громадного мира, о которой Султан никогда и не подозревал, пускай будет что угодно вокруг, только две этих личности пускай останутся на месте. Тэхён ощущал, как медленно к глотке его тянулась костлявая рука страха и отчаяния, окутывая нежную шею длинными пальцами, обтянутыми дряблой свисающей кожей; его душило осознание нереальности той ситуации, в которой так хотелось остаться навсегда. И пускай рациональная часть его понимала, что все увиденное им — априори невозможно, он каким-то маленьким кусочком души своей верил в это. Тэхён уверен, что сохранит этот теплый и светлый образ до конца, до последнего вздоха, посвятит не один свой стих и запишет во все свои мемуары и дневники. Пускай история остановит свой бег хотя бы на мгновение где-то там, в Манисе, где все они счастливы. Он уперся пульсирующим взглядом в соседнюю койку, первым делом выцепил ужасающий вид окровавленных простыней: кровь мутными разводами ползла по льняным волокнам, пропитывала сантиметр за сантиметром, оставляя местами бордовые озерки, что буквально чернели где-то в середине всего диаметра. Рассудок его затуманился и пошатнулся из-за увиденного, но он заставил себя посмотреть выше. Где-то в ворохе более чистой белой простыни лежало завернутое в многочисленные бинты тельце: исхудавшие еще больше ноги были сведены болезненной судорогой и вытянуты прямо, носки потягивались от желания преодолеть жжение во всем теле, но становилось только хуже, каждое движение причиняло боль. Тоненькие запястья были прижаты к груди, но не выражали никакой силы или давления, просто не могли; казалось, от малейшего прикосновения или даже дуновения они потрескаются, как самый дорогой фарфор. Грудь, перетянутая бинтами, окрашенными местами в тот же темно-бордовый, болезненно подрагивала при каждом вздохе, из-за чего те были очень редкими. Тэхён дополз своим рассеянным взглядом до изнеможденного личика и страдальчески выдохнул. Из глаз хлынули слезы, потому что по-другому смотреть было невозможно, сердце бы его не выдержало подобного напора, если бы не выпускающие страдание и тоску слезы его. Тэхён пытался вместить этого крохотного человека в свое сердце прямо сейчас. Чонгук нашел в себе силы, что было само по себе поразительно, открыть глаза и повернуть голову вбок, чтобы посмотреть прямо на султана. Зрачки его были расширены от боли, почти перекрывали и без того темную радужку, из-за чего Тэхёну с его головной болью и потерей реальности казалось, что черное пятнышко заполнило почти весь глаз, заполонило весь белок, смотрело на него в предсмертной агонии. По ресницам скатывались то ли слезы, то ли липкие капельки холодного пота со лба, а впалые щеки крупно подрагивали из-за сдерживаемого крика или стона. Тэхён хотел бы забрать хотя бы частичку чужого страдания себе, потому что физически ощущал, как снял с плеч этого ребенка целые цистерны боли, а легче не становилось. — Тэхён, — еще раз позвал Чонгук, как будто бы был не уверен, что его услышали, — По-поговори со мной, прошу, мне так страшно. Расскажи мне, кто такой Мустафа, кого ты звал… Тэхёну тоже страшно, ему до одури страшно и тошно, больно и мерзко. Он вспомнил все предшествующие этой ужасающей картине события, вспомнил, что янычар, бросившийся в их сторону с клинком, должен был пронзить грудную клетку султана, ведь венгр этот по сути своей никому не сдался в поднятом корпусом восстании. Смутьян рассчитывал именно на падишаха, но так как тот по консистенции был чуть шире Чонгука, нападавший прогадал с ударом. На теле султана клинок бы попал прямо в сердце, а заслонившему своей грудью мальчонке он пришелся в середину, отчего до сердца-то и не дотянулся. И султан до сих пор не мог понять, какова же выгода? Какова же цель? Почему Чонгук просто не дал умереть и не подарил себе свободу? Зачем прикрыл собой? Ведь только чудом он все еще продолжал дышать, ранение однозначно получилось глубоким, если было нанесено с такой силой и агрессией. Он подтянулся на локтях, к горлу подступил комок, по ощущениям сравнимый только со свинцом, и вызвал приступ кашля, от которого еще больше заслезились глаза. Казалось, его сейчас стошнит или отключит обратно, и, возможно, ему и хотелось оказаться в том чарующем сне, но ради уже реального Чонгука он старался удержать себя в этом мире. Боль сковала металлическим ободком голову его, что не мудрено, ведь он ее себе насквозь пробил одним неосторожным падением. Капли крови сочились через бинт и стекали по вымытым кем-то волосам, но все это было совершенно неважно. — Чонгук-и, — ласково назвал он его, как когда-то в детстве делала его мама, не собираясь избавляться от своих южных привычек, хоть и отец требовал не нежничать с Шехзаде, — Ты только не засыпай. Мальчик кивнул и зацепился взглядом за Тэхёна, который смог подняться на ноги с титаническими усилиями, ступить целых два шага ровно, а на третий оступиться и рухнуть половиной туши на соседнюю койку. Он подтянул к себе атрофированные ноги и уже более правильно уселся на чужой постели, давая возможность мальчишке повернуть голову и смотреть прямо перед собой, не напрягая никаких мышц. Единственное действие его теперь было — неосознанное желание ухватиться за кого-то живого, чтобы матушка-смерть не утащила в свою яму, а уж ей-то сдаваться без боя не хотел никто. Ни Тэхён, ощущающий тошноту и головокружение, боль, отдающую во все тело, и тоску за чужие загубленные его руками жизни, ни Чонгук, что мелко дергался в больничной койке от пронзающей его тело агонии. Тэхён собрался ради него. Ведь если бы не венгр, сам бы султан бездыханно лежал под гробовой доской, а подданные его бы уже облачались в черное, весь мусульманский мир бы оплакивал тело его, и маленький его еще нерожденный ребенок вынужден бы был взять на себя ответственность за целое государство. В том случае, если у него родится сын. Всего этого не произошло только благодаря Чон Чонгуку, венгру, переплывшему и прошедшему километры, преодолевшему тысячи миль ненависти и боли, чтобы заглянуть в глаза Султана Великой Османской империи, а после умертвить. Тэхён бы никогда не подумал, что от гибели его спасет тот, кого долгое время он считал смертью своей. Он переплел их пальцы, что далось обоим с трудом, особенно из-за звенящих кандалов, и постарался вложить в действие это все истощенные запасы собственной силы и жизни, поделиться своим внутренним стержнем, чтобы сохранить жизнь, что теплилась еще в глубине чужих зрачков. Он смотрел прямо в глаза, что были уставлены на него с каким-то недоверием. Наверное, Чонгук тоже сомневался в реальности происходящего, ведь… он заслонил своей грудью того, кого так давно хотел убить, а теперь этот самый треклятый человек сидел и держал трепетно за руку, чтобы вытянуть из лап смерти. Любой бы подумал, что съехал с катушек или провалился в забытье. Кому расскажи — ни в жизнь не поверят в возможность этого. — Господи, какой же ты глупый, — уже более четко произнес Тэхён, стараясь забыть о том, что где-то что-то у него болит, сейчас это было абсолютно не первостепенно, — Зачем ты сделал это? Султан приложил свободную ладонь к кровоточащим бинтам на груди и чуть надавил, чтобы облегчить страдания. Еще с детства он увлекался книжками по врачеванию, и от того знал, что если ранение имеется в грудной клетке, следует прижать открытую рану из всех имеющихся сил, чтобы снизить риск попадания воздуха в грудь и легкие, а также остановить кровотечение. И он несказанно благодарен любознательности своей за эти познания, ведь Чонгука перестало швырять из стороны в сторону по кровати, метания его от боли снизились. Губы мальчика в момент перестали синеть и застыли на одном оттенке, и ему было бы не так страшно, если бы эти самые губы не пытались произнести что-то неразборчивое и спутанное. — Расскажешь, когда поправишься, — успокоил его Тэ и чуть сильнее сжал ладонь, прижимая потеплевшую чужую ручку к своей коже. Он готов был просидеть вот так целую вечность, если бы не потирание кандалов об их кожу и не кровоточащая рана, которая срочно требовала перевязки. Он смотрел на юнца с такой надеждой и, наверное, любовью, что Чонгука передернуло на какое-то мгновение. Взгляды их столкнулись будто бы лбами, и теперь смущенно не могли разойтись в разные стороны… а может и не хотели, никто из них не понял бы этого даже при всем желании. — Сними, пожалуйста, — почти проскулил Чонгук и одним взглядом указал на кандалы, что давили на его и без того раненную грудь, — Может это последнее, о чем я тебя попрошу. И Тэхён четко ощутил, как в груди его что-то остро воспротивилось возможности остаться без этого шебутного и вечно что-то выдумывающего мальчишки, без лучика света в глубине его холодной и промозглой души, даже без надежды на будущее, потому что теперь он четко себе его представлял и собирался сделать все, чтобы достичь желаемого, пускай и ценой собственной султанской жизни. Он готов был поступиться всем, даже собственными принципами, ведь теперь, после пришедшего ему видения и акта спасения его от янычар, не мог никуда спрятать свою явную симпатию к этому мальцу, пускай это чувство и в корне неправильно. Тэхён прямо сейчас, купаясь в омутах глаз чужих, что смотрели на него с такой надеждой и мольбой о защите и поддержке, решил, что никто не в праве ему указывать на то, как именно ему следует чувствовать и к кому что испытывать. Он сам хозяин своей жизни. И если Аллах все же накажет его за это, он не будет сожалеть. Никогда. — Стража, — громогласно прохрипел он и чуть отодвинулся, не выпуская чужой руки из своей хватки. Он хотел показать, что ему абсолютно все равно, увидят ли их вместе или нет, ведь Чонгук ни раз говорил ему о султанском двуличии, — Лекарь! И в следующее мгновение уже послышался металлический лязг кандалов, упавших с рук юнца, его облегченный вздох и короткий стон от осуществляемой перевязки. Но все это время взгляд юных глаз был устремлен только на падишаха, стоящего у изголовья и строго наблюдающего за каждым движением, на падишаха, которого он так ненавидел, но в тоже время чуть жизнь за него не отдал. Тэхён же смотрел с любовью и ненавистью одновременно. Он любил его за каждый вздох, и ненавидел за то, что вздохи были неровными и болезненными, любил за его взгляд и ненавидел за то, каким он был сильным. Тэхёна разрывало внутри от противоречия, все их отношения были построены на какой-то извращенной любви, пропитанной ненавистью и желанием защищать друг друга от какого-то недуга, и все это было необъяснимо. Но сейчас не время… когда они оба поправятся, а они обязательно поправятся, они решат, как им быть дальше.***
Тяжелый удар ладонями по чему-то горизонтальному и деревянному, разлетевшийся по всему периметру шатра львиный рык и перевернутый стол, рассыпанные по полу пешки, изображающие расположение вражеских и собственных войск в количеством эквиваленте, тяжелое дыхание всех присутствующих и шумные султанские выдохи, обращенные на него испуганные глаза только одного парня, опущенные в пол головы остальных. Он обвел их всех умерщвляющим взглядом и гулко сглотнул вязкую горячую слюну, больше похожую на яд. При желании, он бы действительно смог утопить их всех в этом яде, если бы это могло помочь ему поправить положение дел, в которое их загнали окружающие условия. Назначенный на четырнадцатое сентября штурм города был провален буквально полчаса назад. У Султана закипала кровь от горечи такого глупого поражения: их брешь ничуть не помогла, а наступление их было отброшено на двадцать километров из-за разбушевавшейся непогоды, слякоти и грязи, по которой не проехали военные орудия Турции. Ему хотелось вырвать позвоночник тому, кто придумал ставить пушки, весящие под тонну, на тонкие и изящные колесики, которые не способны преодолеть даже лужу, не говоря уже о пересеченной местности, что разгромили его же солдаты. И на месте инженера, он бы уже заказывал у умельцев себе металлический штырь, который можно будет вставить вместо вырванного позвоночника. Карл и Фердинанд же так и не показали носа из крепости Линц, где заседали со всеми своими подданными и тряслись от страха каждую бомбежку. Даже несмотря на то, что турецкие войска не оставили камня на камне, венгры не сдались, не подняли белого флага и не вышли из крепости, которую турки так и не смогли взять. Визири совета утверждали, что этого результата будет достаточно, что через пару месяцев можно ожидать визита посла из Венгрии или Австрии с просьбой вступить в перемирие и открыть торговые пути, что немцы загнутся без продовольствия, над которой держит монополию Турция и мусульманский мир, но ему было мало. Он должен был видеть окончательное поражение, чтобы не уронить свой авторитет. Тэхён тяжело выдохнул и сложил руки за спиной, отсчитал про себя до десяти, все время сверля взглядом Чонгука, сжавшегося в маленькую точку в своем уголке. Его не смогли выгнать Паши, просто не успели, потому что на крыльях гнева в шатер влетел султан, и от одного его появления в пространстве появились капельки свинца и ртути, из-за чего невозможно было дышать. Чонгук все еще не считал его кем-то вышестоящим над собой, не склонял перед ним головы, но всецело ощущал мощь и султанскую власть, каждой клеточкой кожи чувствовал его стать, а потому не выражал никакой непокорности хотя бы в эту минуту. Он сидел с ровно расправленными плечами — насколько ему позволяла нагрудная повязка — и смотрел в глаза тэхёновы, пытался отыскать в них то человеческое и теплое, в чем обычно купает его падишах вечерами. С момента восстания корпуса прошло две недели, и за это время оба они успели прийти в более или менее дееспособную форму. Султан полностью встал на ноги и мог себе позволить участвовать в боевых действиях, хоть его и отговаривали. Он в первых рядах шел с нападающими и пробивал мечом своим дорогу солдатам, выкосил не мало врагов и уложил на лопатки не малую часть вражеского войска, но и это не помогло одержать им фактическую победу, а не формальную. Чонгук же был чуть хуже, он только недавно научился вновь садиться и удерживать свое тело в вертикальном положении, но и это было большим успехом с его-то ранением и количеством потерянной крови. Он ежедневно совершал подвиги: сам ел, ухаживал за собой, учился приподниматься и присаживаться, пытался даже вставать, пока этого не видел Тэхён или лекари, которым султан обещал отрубить голову, если с Чонгука упадет хотя бы волосок. А после снятия швов и вовсе отказался от всяческой помощи и потихоньку шел на поправку. Султан не заговаривал ни о каком будущем с ним, не задавал никаких тяжелых вопросов, потому что хотел дождаться окончательной поправки, когда Чонгук в состоянии будет принять взвешенное и единственно верное для него решение: остаться в империи, рядом с Тэхёном, под его крылом и его защитой, или вернуться к себе на родину, начать все сначала, но навсегда забыть обо всем, что было с ним в империи, иначе же — голову с плеч и похороны без почестей, и никакой посмертной славы, глухая и забытая всеми смерть. Тэхён бы никому такого не пожелал, но так обяжут его поступить принципы османского государства с одной стороны и Паши — с другой. Но и без разговоров все в нем было видно. Он запретил малейшие намеки на то, что Чонгука необходимо куда-то изгнать, казнить, бросить, запретил даже приближаться к нему без разрешения — любой, кто приходил в его шатер, трясся не только от чувства власти и стати султана, но и от возможности остаться без головы от неправильного взгляда или выдоха, направленного в сторону перенесенной сюда больничной койки венгра. Это лишь укрепляло ползающие подобно гадюкам в пустыне слухи о какой-то странной связи между султаном и вражеским мальчишкой, но верили в это несчастные единицы, которым своими глазами удавалось увидеть венгра в шатре султана, остальные же не доверяли и не обращали внимания, занятые собственным благополучием. Да и Тэхёну было все равно, дальше янычар выйти это не могло, а янычары будут держать язык за зубами, пока им это выгодно. Вечерами он присаживался на кровать бедного мальчонки, что чуть не погиб по его вине, и читал различные сказки, сказания и притчи, рассказывал что-то из священного писания, пересказывал части прочитанных недавно книг и делился своим мнением, рисовал что-то в свитках и показывал, помогал пить маковое молоко (помогало Чонгуку уснуть и не мучиться от боли ночами) или просто молча наблюдал за тем, как парень демонстрировал умение присаживаться или самостоятельно держать стакан. Он выступал в роли родителя для Чонгука, которому только этого и не хватало в тяжелый период жизни. Они почти не разговаривали, но Тэхён всем телом ощущал, как Чон благодарен за все, ведь ему не так страшно выкарабкиваться из смертоносной ямы, наполненной его собственной кровью. Чонгук тоже привык к Тэхёну, и не мог уснуть без монотонной болтовни успокаивающего и глубокого голоса со стороны, а потому сам часто просил что-нибудь рассказать ему, если есть время и это не отвлечет от дел. А у падишаха нет никаких дел, если Чонгук просит, потому что Чонгук — главное его дело сейчас. Потому он всегда покорно откладывал свои свитки, карты и прочее мирское, усаживался напротив и начинал монолог с короткими репликами на немецком, что вычитал из все той же книги, до которой теперь не мог дотянуться мальчонка. И только потому он сейчас с таким пронзающим страхом и ужасом наблюдал за разгневанным повелителем, потому что поверить не мог, что это — один и тот же человек. Вечерами читает сказки о каких-то чудесах, а днями обещает снести голову каждому, кто встанет у него на пути. И только от этого страха в глазах Тэхён смягчился. Он с сожалением выдохнул и оглядел перевернутый в недавнем порыве гнева стол, а после, уже трезвым взглядом обвел Пашей, что стояли даже слишком статично для живых людей. Весь его запал вдруг сдулся, будто бы шарик, попавший на острие лезвия больших и перепуганных глаз, уставленных на него. — Паши, собирайте войско, сворачивайте лагерь, готовьте людей к отступлению, — лишь сдержанно произнес он и опустился на свою софу мешком костей, покряхтывая от наступившей тяжести от необдуманных действий своих, которыми он показал слабость перед подданными и подчиненными, — Мы возвращаемся в Стамбул. Тэхён судорожно соображал о том, как же вернется домой, что же скажет своим подчиненным и что напишут в летописях об этом походе. Ему бы не хотелось прославиться до ближайшего похода неумелым стратегом и плохим воеводой, ведь тогда под флагом его не захотят сражаться даже янычары, что должны быть верны всем сердцем и не должны сомневаться ни на секунду в повелителе, иначе — крах всему тому, что он выстраивал годами. Он метнул взгляд в сторону Юнги-Паши, что тут же остановился в своей попытке сбежать от диалога наедине и, кажется, успел взмолиться, выпроваживая Чимина почти пинками. — Юнги-Паша, подойди, — он подозвал к себе мужчину, попросил наклониться к уху и осторожно прижал к себе поближе, ухватившись за затылок, чтобы прошептать, — Ни одна живая душа Стамбула не должна узнать о том, что мы вернулись фактически без победы. Будду держать так, чтобы Янош Запольи стал почти королем ее, а не просто турецким вассалом, чтобы его боялись, чтобы при нем даже не дышали. Ты понял меня? Он выпустил из своей хватки мужчину, а после еще раз заглянул в его глаза. Там плескался страх, ведь никогда еще Тэхён не позволял себе такой опасной близости, и будь Юнги хоть три тысячи раз самым влиятельным человеком Стамбула, он все еще боялся за свою жизнь в присутствии разгневанного султана, и потому только гулко сглотнул и наконец-то вдохнул, сделав боязливый шаг назад. Паша кивнул на полученный приказ и спешно удалился. Тэхён же в свою очередь перевел взгляд на Чонгука, которого перекосило от какого-то необъяснимого чувства. Султану даже интересна стала эта реакция, ведь он ничего и сделать не успел, чтобы добиться такого убийственного взгляда, коим награждал его сейчас мальчонка, поднявшийся с насиженного на койке места. Он выглядел растерянным и погруженным в собственные мысли, но стоило Тэхёну начать приближаться, как он вернулся в реальность и ощетинился, выпуская иглы дикобраза наружу. Теперь Тэхён действительно ничего не понимал. — Чонгук? — он протянул его имя, подобно напеву и постарался сделать еще шаг, но тот выудил из кармана брюк клинок, потерянный султаном с неделю назад, и сам сократил расстояние между ними до непозволительного. Первым делом султан подумал о том, что вообразит себе какой-нибудь Паша, если вернется с вопросом о сборах орудия или транспортировки раненных в последнем бою до Стамбула. Следом, встрепенулся от абсурдности ситуации, ведь еще вчера Чонгук почти уснул у него не плече за попыткой научить падишаха читать на немецком и расслабленно сопел в его присутствии, еще сегодня утром спокойно чуть кивнул головой в знак приветствия и, кажется, даже попросил быть осторожным себе под нос, когда Тэхён закончил с доспехами, а теперь кинулся на него с клинком и прижал этот клинок ему к горлу? — Что ты творишь, — Султан почти шепотом произнес и постарался перехватить руку мальчонки, но тот оказался поразительно силен, несмотря на период восстановления после полученного ранения. Он с несоизмеримой силой толкнул повелителя в грудь локтем, из-за чего тот не удержал равновесие и оказался прижат лопатками к перекладине своей кровати, что поддерживала купол со шторами над ней. Лопатками и только-только поджившим затылком он ощутил всю твердость красного дерева и от того болезненно ухнул, пока Чонгук пытался разобраться в ногах — какой ему лучше прижать султана к земле, чтобы не дернулся. — Будь ты женщиной, я бы сказал, что ты ведьма, — прошипел Чонгук, видимо, тоже не желавший быть услышанным, он знал, чем грозит ему попытка хотя бы прикоснуться к Султану в чужих глазах, — Но это не так. Что ты сделал со мной, Ким Тэхён? Тэхён округлил глаза, а после свел брови к переносице, начиная краем сознания понимать причину подобного поведения, но еще не улавливая всей сути самым центром. У него помутилось перед глазами из-за удара, пришедшегося ровно по повязке, но упасть на колени ему не позволила крепкая хватка на плече и клинок у горла. Дышать было сложно, тем более от распирающего истерического смеха, но повелитель сдерживал себя из последних сил, чтобы не разозлить юнца еще больше. Он окинул взглядом Чонгука, что всколыхнулся за секунду до состояния разметавшегося пожара, что походил сейчас на огонек, лижущий пятки своим жаром, что напоминал просыпающийся эпизодами вулкан. И он был в эти моменты так чертовски красив. — Я что с тобой сделал? — прорычал почти губы в губы Тэхён и свирепо схватился за чужую ладонь, но попытка его перехватить чужой захват не увенчалась успехом, — Я с тебя кандалы снял, я тебя выходил после ранения, я тебя защищаю каждый день, да я тебя… — Да ты… — запыхался Чонгук и судорожно втянул в себя воздух из-за нарастающего между ними напряжения, — Да ты меня всем этим к себе и привязал! Я уснуть не могу, пока не услышу от тебя какой-нибудь дурацкой сказки. Я ненавижу тебя, Ким Тэхён, ненавижу-ненавижу-нена… Тэхён оборвал его на полу слове тем, что сделал резкий и совсем необдуманный выпад вперед, наплевав на очередной порез на шее, и накрыл чужие губы своими. Он словил последнее «ненавижу» языком своим и распробовал на вкус: терпкое, горькое и в тоже время такое чарующе сладкое, с примесью любимой корицы и цветочного меда, на запах как угольки из костра и свежий лиственный лес. На вкус и запах как Чонгук, и он наконец-то ощутил его полностью. Клинок звякнул где-то под ногами, а мальчонка оторопел, сжавшись до столь малых размеров, что Тэхён боялся потерять его прямо сейчас. Он бережно сжал плечи юнца и развернулся вместе с ним в полукруг, прижимая теперь его плечи к деревянной балке, за что и был награжден выдохом в самые губы. Он всем своим весом, но довольно бережно, припер податливое и такое тянущееся к нему по ниточкам тельце, чтобы впитать в себя все его изгибы, весь его запах, все чувство бархата. Тэхёну было так мало этих жадных скольжений и мазков по губам, ему так хотелось получить все, чтобы без остатка и крошек. Он опустил большой палец руки на подбородок Чонгука, а указательным пальцем проехался по напряженной и острой, но такой красивой скуле, зацепил мочку уха и получил за это судорожный глоток воздуха со свистом или стоном — Тэхён разбирать не хотел, не самое время думать и анализировать. Парень лишь рефлекторно приоткрыл губы, когда ощутил пальцы на подбородке, а Тэхён тут же уловил этот момент, заскользив своим языком чуть дальше дозволенного. Его снесло песчаной бурей, закопало в песках и похоронило где-то в середине этой бездонной и бескрайней пустыни по имени «Чон Чонгук» ошеломительное чувство восторга и недостатка кислорода под ребрами. И он был не особенно против, потому что сопротивляться подобному — изменять самому себе. Вот только где-то в районе сердца что-то болезненно кольнуло и ухнуло, когда Чонгук расплавился под его руками и что-то неразборчиво простонал ему в губы, ухватившись пальчиками за камзол. — Что? — выпустив из ловушки чужие губы и облизнув кончиком языка свои, коротко переспросил Тэхён, горящими глазами смотря на распаленного и смущенного Чонгука в его руках. Плевать им обоим с самой высокой точки Топкапы на то, что это самый большой грех. Как-нибудь разберутся. — Говорю, что теперь понимаю, почему Адам и Ева согрешили… Но в гарем я к тебе не пойду. И Тэхён звонко рассмеялся на это заявление, прижимая к себе трясущегося от эшелона чувств мальчонку.