Там, где за слёзы платят смехом

Джексон кричал. Страшно. Точнее, хрипел, ведь давно сорванный голос дрожал и скрипел, но не мог сдерживать воздух, вырывавшийся из легких потоком надрывного отчаяния. Джинён смотрел, как друг то теряет сознание, то приходит в себя, а Сирэль с видом ученого, копающегося в детском конструкторе, вытаскивал пинцетом «лишние» осколки костей и бросал их в миску, поясняя, почему именно эту деталь никак не вернуть в строй. Всё оказалось хуже, чем он рассчитывал, ведь в ране скопилось много грязи, но маг тщательно выбраковывал не подлежащие восстановлению куски плоти и, мерно перебирая пальцами в воздухе, магией возвращал на место те, что еще можно было спасти. Джексон, привязанный к хирургическому столу кожаными ремнями, периодически дергался, словно стараясь вырваться, но тут же останавливался, сраженный новой порцией боли — переломанные ребра не позволяли шевелиться, а Джинён смотрел на то, как лучший друг страдает, не в силах помочь, и раз за разом отгонял от себя образы мужчины, прикованного к креслу точно такими же коричневыми истертыми ремнями… Операция закончилась лишь под утро, и Джи показалось, что он прошел все круги ада, тем более, когда ему приходилось промывать раны друга обеззараживающим зельем или промакивать его лоб холодной тряпкой, а особенно, когда пришлось воткнуть ему в рот кляп, чтобы Сирэль мог спокойно вправить переломы на плече и предплечье. Точнее, он дал другу прикусить плотный валик и держал его, пока маг вправлял кости, но легче от этого не было — отчего-то казалось, что он стал экспериментатором, пытающим жертву, но эти мысли отгоняли так же, как дикие воспоминания, терзавшие сознание хлёсткими плетьми. Всё закончилось, и Джинён закрыл лицо руками. Он не знал, просто не знал, как сказать друзьям… Маг поднял тело Джексона над столом и понес в зал Мании. Джинён следовал за ним бесшумной тенью, упорно глядя в пол и не зная, что делать, но Сирэль на полпути тихо бросил: — Не твоя вина, это был наш общий план. Кто же знал, что та девица настолько несдержана? Кто мог знать, что «предательство» — ее пунктик? Допрашивать ее солдат перед тем, как связаться, было бы не лучшей идеей, пропажа слуги ее точно всполошила бы. Мы выжали из ситуации всё, что могли, потому вина в произошедшем лежит лишь на ней. — Я хочу ее убить, — прошептал Джинён полным ненависти голосом, и Сирэль вздохнул. — Понимаю. Месть — чувство, сжигающее дотла, если не удается ни исполнить ее, ни отказаться, но знаешь, Лорд устроит зачистку после того, как вы всё исправите, в этом я уверен на сто процентов. Я неплохо его знаю, и оставлять тех, кто ему неугоден, он не будет, а «лидеры», захватившие его страну, точно будут ему неугодны. Он всегда уничтожает тех, кто угрожает Островам, а с этими четырьмя Острова будут под угрозой, и поверь, им было бы лучше, если бы их убил ты… Нет, он не будет их пытать, ему подобное удовольствия не доставляет, но Лорд умеет придумывать столь жестокие испытания, что в процессе прохождения люди сходят с ума и превращаются в безжизненную оболочку, а затем погибают — убив себя, наткнувшись на меч врага, поскольку разучились связно мыслить, просто превратившись в растение, не способное даже есть самостоятельно… Лорд любит ломать сознание, личность, саму суть тех, кто пошел против него — это отличительная черта Принца Безумия. Так что будь уверен, все жертвы будут отомщены. И, конечно, я не оставлю вампиров в покое. После твоего рассказа я точно знаю, куда выплеснуть злость… Островам будет лучше без этой мертвой плоти. — Спасибо, — пробормотал Джинён, и Джексона наконец положили на кровать. Бэм тут же подбежал к другу, обмотанному бинтами, и тихо спросил: — Как он? — Жить будет, — пожал плечами Сирэль, явно ни о чем не жалея, и его ученик поморщился, но говорить ничего не стал: знал, что Бэм и Джексон для мага почти ничего не значат, и изменить этого, к сожалению, не мог. А Сирэль тем временем похлопал пациента по щекам, приводя в сознание, и протянул бутыль с сильнейшим зельем здоровья. — Пей, чтобы кости срослись. — Будет больно, — пробормотал Джинён, вспоминая, как его тело буквально выворачивало наизнанку. — Опять… — Конечно, будет, — вмешался маг, — ведь мгновенная регенерация тканей вызывает отторжение у тела, а также провоцирует тепловой «взрыв». Джексон не ответил, лишь кивнул и в пару глотков опустошил приложенную к губам флягу. А дальше — новый крик, извивающееся тело, удерживаемое двумя крепкими парами рук, задумчивый взгляд мага, постукивавшего пальцем по подбородку, тревожно хмурясь, и тишина, заполнившая зал набатным звоном. Карие глаза, заполненные слезами, остекленели. Бэм закусил губу, ожидая повторения чуда, а Джинён переводил взгляд с друга, лишившегося дыхания, на Сирэля, и обратно, не в силах задать вопрос — такой важный, но не способный сорваться с губ… Надрывный кашель стал ему ответом, и Джинён выдохнул, не заметив, как задержал дыхание, когда оно замерло на губах друга. Джексон пришел в себя и застонал. Голос был в порядке, и отчего-то звук, заменивший тяжелые хрипы, показался Джинёну слишком резким, слишком громким и поразительно правильным. Настоящим. Живым. К горлу подкатили слёзы, он отвернулся, мысленно проклиная себя за то, что почему-то с момента возвращения постоянно то смеется, то плачет, и вытер щеки руками, а Джексон тихо спросил: — Как прошло? — Средне. Начиналось заражение, потому пришлось идти на крайне меры. Я восстановил кисть, подвижность будет прежней, и три пальца. Однако мизинец пришлось удалить полностью, а у безымянного отнять третью фалангу. Тишина. Пение птиц вдалеке. Шум реки, несущейся меж крутых берегов. Два взгляда, полных ужаса и неверия. А затем слезы, расчертившие щеки, и тихий смех. Джексон закрыл глаза правой ладонью и, закусив губу, дрожал от смеха, роняя на подушку горячие соленые капли. Бэм вцепился в его левое плечо, что-то приговаривая, пытаясь успокоить, а Джинён смотрел в пол, не в силах поднять взгляд на друга, но тот вдруг замер, вздохнул и тихо спросил: — Как думаете, а скалолазанием можно заниматься без пары пальцев? Все замерли. А затем раздался едва различимый смех Сирэля, слишком мрачный и тяжелый, понимающий. — Отличный настрой. Начинаю менять свое мнение о тебе в лучшую сторону. — Думаю, можно, — пробормотал Бэм, неверяще глядя на друга. — Ну, тогда всё в порядке. Вопрос только, не выгонят ли меня из группы с таким увечьем, но даже если прогонят, подамся в бизнес. Стану продюсером. — Если тебя выгонят, я тоже уйду, — мгновенно среагировал Джинён. — И устрою нашему директору ад на земле, уж поверь. — Верю. Вот кому-кому, а тебе, Джи, я верю, особенно в таких вопросах, — усмехнулся Джексон и повернулся на бок. — А теперь я посплю немного, ладно? Парни поднялись, Сирэль отошел, а Джинён прошептал всего одно слово. Слово, рассыпавшееся на миллион лезвий, режущих душу. — Прости. — Не тебе извиняться, — отозвался Джексон. — Я дернул свой рычаг — повезло выжить. Все мы чего-то здесь лишились, но что-то и обрели, и я хочу просто радоваться тому, что выжил. — Ты сильный, Джек. Ты справишься. — А вот с этим согласен, — улыбнулся Ван, и стало ясно, что улыбка эта абсолютно искренняя. Он отпускал боль, и Джинён, потрепав друга по волосам, пошел вниз. — Я побуду здесь, на случай, если что-то понадобится, — пробормотал Бэм, садясь на диван, подтягивая колени к груди и пряча в них лицо. — Спасибо, парни, — пробормотал Джексон, кутаясь в одеяло, хотя холодно ему совсем не было. — Тебе спасибо, — тихо ответил Джинён, не оборачиваясь. — Что бы ни случилось, больше мы не разделимся. И стало ясно, что клятву эту он сдержит любой ценой, но Джексон не ответил. Он искал в полной темноте ответ на один-единственный вопрос: «А я смогу их спасти с такой травмой?»

***

Джинён рухнул на диван и закрыл лицо руками. Сирэль окинул его тяжелым взглядом, налил вина в два высоких серебристых бокала, подошел и сел рядом. — Выпей. — Не хочу напиваться, — покосившись на протянутый бокал, поморщился Джи. — Парням сейчас… — Никто не предлагает тебе напиваться, — перебил его маг, настойчиво толкая бокал прямо в руку. — Просто выпей немного, чтобы расслабиться. Сейчас это нужно и тебе, и тому мальчику со странным именем. Право слово, кто додумался назвать ребенка буквосочетанием, воспроизводящим звук удара? Джинён усмехнулся. — Это не его имя, это кличка. На самом деле его зовут Канпимук Бхувакуль, но так как пока это имя выговоришь, забудешь, что хотел сказать, мама в детстве дала ему прозвище, вот оно и прилипло как второе имя. — И всё же это крайне странно. Кличка тоже могла быть нормальной, а так создается ощущение, будто его обрекли на роль мальчика для битья. Джинён нахмурился, кулаки сами собой сжались, губы задрожали. — Думаешь, лучше звать его по имени? — Не знаю, я не углублялся в изучение влияния имен на жизнь смертных, просто это звучит неприятно. «Не опасно, значит, не опасно…» Внезапно возникшее напряжение тут же спало; вздохнув, Джи принял бокал и сделал первый глоток. Жидкость растеклась по телу сладкой негой, заставляя улыбнуться, вспоминая прошлое — веселое, безоблачное прошлое, в котором царили улыбки родных и друзей, а боль была лишь монотонным постоянным фактором, сокрытым глубоко в душе, не более. Она не рвала сердце на части, лишь отравляла… — Я хочу их защитить, — неожиданно для самого себя признался Джинён. — Они мне как братья. Раньше всё было иначе, они казались просто друзьями, но сейчас… Они действительно мне как братья, и я хочу им помочь. — Что ж, если вы братья, значит, вы в равной степени несете ответственность друг за друга. Не пытайся взять всё на себя, позволь и им спасать тебя, нести равный груз — как поступил Джексон вчера. Не будь эгоистом и не думай, что в них желания спасти вас меньше. Делись. Настоящая семья ведь должна делиться не только радостью, но и болью. Душу расчертил узор из молний болезненных воспоминаний, Джи поморщился, одним глотком опустошил бокал, поставил его на подлокотник и, глядя пустым взором на синеватое пламя свечи, прошептал: — Я поделился, и теперь у Джексона не хватает пальцев. Он пострадал куда сильнее, чем мы с Бэмом: боль, страх, да что угодно можно пережить, но физическая травма… — И что с того? Считаешь, человек с увечьем не имеет права на жизнь? — перебил его Сирэль ледяным тоном. — Нет, конечно! — возмущение затопило душу, но тут же исчезло, оставив после себя лишь выжженную пустыню горечи. — Но я знаю, что ему будет тяжело, очень. Да, есть люди без ног, которые участвуют в параолимпийских играх, и я их безмерно уважаю, но им недоступны многие радости жизни, а сама жизнь становится постоянным превозмоганием. Без пальцев, конечно, можно жить обычной жизнью, но еще вопрос, не выставит ли его наша компания из группы, у нас ведь далеко не самая лояльная фирма. Да, он может стать, например, продюсером, но он ведь всегда любил петь… Не знаю, что будет. И это пугает. — Ты пытаешься посмотреть в будущее, не имея дара провидца. Возможно, его прогонят, но и на этом жизнь не заканчивается, он сильный мальчик, сумеет найти себе занятие в жизни. И, возможно, станет даже счастливее, лишившись вашего бешеного графика, который тебе бы и самому не помешало облегчить. Свечи мерно горели, не потрескивая, не коптя. Ровное пламя приковывало взгляд, но последние слова заставили наконец очнуться от оцепенения. — Да, я уже решил, что с актерством завяжу. Как подумаю, что надо будет становится кем-то другим, фальшивкой… — он поморщился, поднялся, подошел к столу, налил себе еще вина и долил его в бокал Сирэля. — Не знаю, мне всегда казалось, что прятаться за чужой личиной — идеальный способ жить, потому что так к тебе все относятся хорошо, а если и встречаешься с недоброжелателем, всегда можно его заязвить, так, чтобы отстал. Только где-то глубоко в душе что-то болело, ведь я не вылезал из ролей, забыв, какой же я настоящий. Мне бы хотелось начать жить для себя, не подстраиваясь под других, заниматься любимым делом… Мне ведь нравится петь, и я хочу продолжать, хотя после «Чаепития»… Не знаю, как к этому вернуться. Вино в бокале медленно кружилось, следуя движениям руки, а взгляд неотрывно следил за ним, словно под гипнозом. В душе поднималось отвращение. Пить красную жидкость совсем не хотелось… — Там ты пел для ничтожеств, а петь надо для себя, — пожал плечами Сирэль, откинувшись на спинку дивана и запрокинув голову. Светлые волосы разметались по серой ткани обивки, пронзительно синие глаза застыли, глядя в никуда. — И для тех, кто понимает, любит, ценит твои песни. В конце концов, одно дело петь для толпы, другое — для компании друзей, попробуй сначала вернуть музыку в жизнь, исполняя любимые композиции для них, а потом посмотри, что получится. Возможно, радость вернется, а если и нет, ты всегда можешь заняться другими вещами. Что еще тебе нравится? Джинён горько усмехнулся и, с ненавистью посмотрев на вино, сделал большой глоток. Жидкость провалилась в желудок, обдав глотку смутной болью, и он криво усмехнулся. Синее марево вокруг вдруг показалось таким манящим, таким желанным, таким… недосягаемым. — Мне всегда нравилось изучать что-то новое, но науку не очень любил, она казалась слишком скучной и занудной. Ограниченной. Она не рождала чудес, как музыка, не вызывала в глазах окружающих ярких эмоций. Но вот книги… Я любил читать, узнавать что-то новое. И здесь нашел то, что идеально связывает обе составляющих — магию. Это наука, рождающая в глазах зрителей бурю эмоций, и я хотел бы продолжать этим заниматься, только вот, к сожалению, в нашем мире это невозможно… — Отчего же? — в который раз перебил Сирэль, замерев, словно статуя. Черные брюки, высокие сапоги, серая грубая рубашка, не застегнутая на верхние пуговицы, лишь недавно перепачканная в крови, но вернувшая прежний облик благодаря заклинанию — привычный образ, почему-то сейчас казавшийся куда более мрачным. Правая рука с бокалом лежала на подлокотнике, и создавалось впечатление, что тяжелый металлический кубок в любую секунду может выпасть. — Судя по тому, что у вас есть мана, магия в вашем мире может быть сотворена. Однако ваш мир изначально, при рождении блокирует магическую энергию, не позволяя ей выплескиваться, то есть творить колдовство. И в некоторых людях, таких, как Королева, имеющих изначально большой запас магической энергии, она постепенно накапливается, ведь магическая энергия тесно связана с жизненной, а значит, и с эмоциями, и чем больше в жизни человека событий, вызывающих яркие эмоции, тем больше становится резерв маны. Именно так те, кто «захватил Острова», и обрели силу: просто когда их сюда перенесло, кто-то высвободил их ману, но не как я вашу, научно, а спонтанно, стихийно, потому, судя по Гусенице, им тяжело обучаться настоящей магии, они в основном способны лишь на стихийные выбросы, а сложные заклятия даются им с огромным трудом. Когда Гусеница попыталась телепортировать, стало ясно: она едва способна на это, хотя ее энергетика должна позволять делать подобное без малейших проблем. И всё же она не справляется, причем не потому, что мало тренировалась — ее энергия попросту не хочет подчиняться, это словно попытка направить лавину по определенному маршруту разметочными столбиками. — Но как же сама Алиса? — опешил Джинён. — Я всё думаю, как она обрела магию? Как я понял, эти силы дарованы ей самой планетой, она просто впитала выброс энергии, но разве такое возможно? — Мана находится в симбиозе, я же тебе говорил, — поморщился Сирэль, но так и не сдвинулся с места. — Она есть во всем, как и жизненная энергия, но у нас она течет, взаимодействует с маной других объектов, а у вас заперта. Естественно, в сердце планеты она накапливается так же, как в сердце человека, и способна точно так же вырваться наружу. Ты ведь говорил, у вас бывают «непонятные» случаи, вроде самовозгорания, полтергейста, перемещения в пространстве и тому подобного — это проявления выбросов чрезмерного количества маны, она накопилась и выплеснулась в таком вот неприятном виде. Планета, видимо, тоже порой выбрасывает излишки маны, которые впитывают чувствительные к ней «сосуды». В этот раз сосуд оказался слишком силен, вероятно, потому что находился на эмоциональном пике в момент выброса, и это огромное количество стихийной энергии позволило ему бездумно сотворить то, что он сотворил. По сути, это огромная лавина энергии, ничем не сдерживаемая, просто исполняющая желания сосуда, но грубо, неаккуратно, потому сюда сначала затянуло тех, кто мог захватить этот мир, чтобы защитить «сосуд», а затем начало притягивать всех подряд, без разбору, кто соответствовал параметрам Островов, всё же те, кто не одарен Лордом Шеогоратом, попасть сюда могут исключительно через созданные им порталы, это непреложное правило. «Алиса» начала заселять Острова теми, кто не захотел бы ее уничтожать, теми, кто был рад сбежать из своего мира, вот такой парадокс. И в итоге мы имеем множество преступников, садистов, беспринципных личностей вместо прежнего, тщательно отобранного мирного населения. Однако вернемся к первоначальной теме: сейчас твоя магия высвобождена, а значит, велика вероятность того, что и в своем мире ты сможешь колдовать. Возможно, это потребует приложить больше сил, однако это более чем вероятно. — Уверен? — пробормотал Джинён недоверчиво, и Сирэль тяжело вздохнул, закатив глаза. — Никогда нельзя быть уверенным в результате опыта на все сто процентов! Сколько раз можно повторять? Однако вероятность высока, так почему бы не попытаться ею воспользоваться? Джи улыбнулся. Подойдя к дивану, он сел рядом с другом, пригубил вина и прошептал: — Значит, я знаю, чем займусь. Буду петь, а в свободное время изучать магию. Дашь мне с собой пару учебников с заклинаниями? — Безусловно, разве могут быть сомнения? Ты ведь мой ученик, — невесело усмехнулся Сирэль, и синие глаза ярко вспыхнули. — Разве я могу не помочь? Отгоняемая от сердца боль вновь вгрызлась в него ядовитыми клыками, неспешно перемалывая плоть в прах. Джинён вздохнул, провел ладонью по лицу и пробормотал: — Прости за то, что втянули тебя в это. Теперь и Гусеница, и Чаепитие — твои враги, они могут прийти и… — И тогда на пару десятков бесполезных отбросов станет меньше, — едва различимо пожал плечами маг. — О, поверь, мне будет только в радость избавиться от вампиров! А прислужники Гусеницы… Что ж, без них здесь станет поспокойнее. Или ты сомневаешься в том, смогу ли я за себя постоять? — Нет, просто их же будет много, да и вампиры — маги, поэтому… я волнуюсь, извини. Знаю, что волноваться не из-за чего, но всё равно волнуюсь. Сирэль вздохнул, покачал головой, выпрямляясь, и, опершись локтями о колени, проворчал: — Даже не знаю, злиться или радоваться. Обо мне заботятся… Непривычно и приятно. Но в моих силах сомневаются. Раздражает. — Я не сомневаюсь в тебе, просто боюсь, что они смогут придумать что-нибудь совсем уж жуткое. — Мне больше пятисот лет, — тоном скучающего лектора ответил Сирэль, покосившись на ученика как на нерадивого второгодника. — Что они смогут придумать, чтобы застать меня врасплох? — Но ты ведь все эти годы жил, не сражаясь, спокойно… — Кто сказал? — ледяная усмешка. — Порой Лорд отправлял меня в мир смертных с поручениями, или я сам туда отправлялся, чтобы найти артефакты, информацию или ингредиенты. Чего только ни происходило за эти столетия! И сражаться я умею не хуже, чем ставить опыты, уж поверь. Джинён озадаченно воззрился на учителя, начавшего вращать в правой руке бокал, ехидно на него глядя. Хитрый прищур засветившихся внезапно глаз, лукавая усмешка на тонких губах, расслабленная поза — нога на ногу, в руке, поставленной на колено, бокал, левая рука на диване, тело опирается на нее спокойно, уверенно, голубоватое свечение делает бледную кожу похожей на кожу мертвеца. Ничто в облике этой изящной прекрасной куклы с растрепанными волосами не говорило том, что она может быть отличным воином, прошедшим огонь и воду, ведь это хрупкое тело не способно было даже стянуть своего ученика со стула, но… аура. Ледяная, пронизывающая до костей аура беспощадного, лишенного сомнений человека, которую Джи прежде воспринимал лишь как ауру палача, сейчас заиграла в новом свете. И он пробормотал: — Прости. Я правда идиот. — Несомненно, но это поправимо, — усмехнулся маг и сделал большой глоток. — Ты очень сильный, Сирэль. И я не о магии сейчас. Хотел бы и я быть таким же… Тихое бормотание ученика, едва слышное, тоскливое, заставило учителя вздохнуть, поставить бокал на столик рядом с диваном и откинуться на спинку, а главное, затронуть наконец слишком важную тему: — Ты хороший человек, Джинён, на самом деле хороший. А подобное можно сказать лишь о единицах. Ты стараешься всех понять и принять такими, какие они есть, но сейчас ты начал сомневаться в том, что твоя доброта уместна. Думаешь, она лишь мешает? Но именно она делает тебя тем, кто ты есть. После того, что ты увидел на Чаепитии, нетрудно озлобиться, я понимаю, ведь и сам видел слишком многое за время своих странствий. Знаешь ли, как-то раз, еще в молодости, я попал в руки к последователям Даэдрической Принцессы Ноктюрнал, меня пытали и чуть не принесли в жертву, но я сумел сбежать. Тогда больше никто не выжил, а я ведь очень старался спасти хоть кого-то… Мне не удалось сохранить сердце целым после всех тех лет странствий. Но у тебя шанс есть. Твоя доброта — не проклятие, напротив, она то, что дает возможность найти друзей и подарить им радость. Не потеряй ее. Знаешь, почему я помог вам с Гусеницей и всем прочим? Из-за тебя. Из-за того, что твоя доброта напомнила мне о том, ради чего я и начинал все эти эксперименты, вернула надежду на то, что мой дар может помочь хорошим людям. А потому не позволь разрушить нечто невероятно ценное, делающее тебя тем, ради кого хочется и самому становиться лучше. Будь жестким, сметай врагов, встающих на пути, но не становись жестоким. Не алчи чужой смерти. Спаси сам себя, ведь ты этого заслуживаешь. Не дай жизни сломать тебя, как она сломала меня. Джинён смотрел на друга широко распахнутыми от удивления глазами и не мог поверить в сказанное, но постепенно смысл слов проникал в душу, растопляя ее, пробираясь в трещины, оставленные последними днями, и зашивая их грубыми неровными швами, которые всё же спасали от кровопотери. «Может… и правда? Я так злился, так злился, но… то, что люди творят ужасные вещи, не значит, что им надо уподобляться. Я убил тех пятерых очень эффективно, но всё же… Когда вонзал в них Клык, думал, что они это заслужили. А чем? Они ведь и сами страдали, они не хотели служить вампирам, им приходилось. Так почему я даже не раскаивался?..» — Думаешь, — голос дрогнул, — я зря убил тех пятерых? Голубое пламя показалось слишком размытым, туманным, но слезы поспешили спугнуть опустившимися веками. Темнота на миг показалась спасением, но холод и мрак душили еще сильнее, вызывая в памяти картины, лишь сейчас начинавшие пугать, вот только страх этот нарастал, будто лавина, и противостоять ему сил попросту не было. Сомневаться в самом себе куда ужаснее, чем сомневаться в других… И вдруг его выдернули из могильного холода, согрев. — Вовсе нет, — тепло улыбнулся Сирэль и подсел вплотную, обнимая Джинёна за плечи. — Ты спас друзей от тех, кто на вас напал, не стоит корить себя за это. Но и злиться не стоило. Ненависть лишь подпитывает Клык, заставляя его всё больше на тебя влиять, поэтому не позволь ему взять верх, просто будь собой. На тебя напали — уничтожь и не вини себя, но не пытайся насладиться бойней. — Тогда я буду винить себя, всё равно буду, — голос задрожал еще сильнее. — Вот сейчас, как только отпустил ненависть, вина и пришла. И как… как от нее отделаться? — Наверное, пока никак, но со временем это пройдет. Просто помни, что ты сделал это ради защиты друзей. Ты не убивал, ты спасал. Джи растерянно посмотрел на мага, мысли путались, чувства смешивались в невообразимый коктейль, а сердце бешено билось, грозя разорваться, и сквозь дрожь в пальцах, спазмы шеи и слезы, ручьем побежавшие по щекам, он вдруг увидел крошечный, слабый, едва различимый лучик света. Надежду. — Спасал, а не убивал, — словно эхом отозвался дрожащий голос, и Сирэль еще крепче прижал ученика к себе. — Именно так. Ты спасал братьев, а это был единственный выход. Каждый человек — эгоист, потому он всегда спасает то, что ему дорого, но подумай вот о чем: спасая друзей ценой жизни незнакомцев, ты становишься эгоистом, а спасая чужаков ценой жизни друзей ты становишься кем? — Джинён замер. — Именно. Предателем. Потому ты всё сделал верно. Ведь ты защитил тех, кто защищает тебя. — А Джексон… он лишился, лишился… — Потому что точно так же, как и ты, хочет вас защитить, и цена не важна. У вас не было выбора, Гусеница не согласилась бы прийти сюда, а остальные варианты были еще более опасны. Но теперь она вас не тронет, и ценой собственных пальцев Джексон защитил вас от ее нападок. Думаешь, он пожалеет? Поставит свои пальцы выше ваших жизней? — Нет, конечно нет! — возмутился Джинён и попытался отстраниться, но его мягко притянули обратно, тут же перебив: — Вот именно. Он тоже хотел вас защитить, так не обесценивай его жертву. Прими ее и поблагодари, а не плати за доброту самобичеванием. Думаешь, если ты сейчас отрубишь свой мизинец, Джексону станет легче? Конечно же, нет. Поэтому будь рядом, поддержи и не заставляй его чувствовать вину за то, что ты расстроен. Джи закусил губу, сердце всё еще болело, но постепенно боль эта ослабевала, отступая под натиском новых чувств, шептавших, что всё было правильно, так, как должно было быть, и если ситуация повторится, он несомненно выберет тот же путь, не колеблясь, ведь это правильный путь. Единственно верный. Он слабо улыбнулся и невольно прижался к другу, чувствуя просто невероятный, бесконечный прилив благодарности. Этот мудрый, добрый, невероятно печальный человек точно знал, как вытащить его из самых глубоких пучин отчаяния, и Джинён был ему за это безумно благодарен, вот только помочь в ответ ничем не мог. А может, ему это лишь казалось… — Спасибо. Спасибо за всё, Сирэль… Маг немного помолчал, глядя куда-то в пустоту тоскливым, полным безысходности взором, а затем прошептал: — Это непохоже на меня, но… кажется, я просто хочу наконец в кого-то поверить. «Чтобы уничтожить это проклятое одиночество», — подумал Джинён и пробормотал: — Я твой друг. И это не изменится. — Но ты уйдешь… — Несмотря ни на что, я останусь твоим другом. Веришь? Сирэль усмехнулся, а затем, откинувшись на спинку дивана и прижимая к себе роняющего на его рубашку слезы мальчишку, уверенно ответил: — Верю. Синие глаза засияли куда ярче вечных свечей, а легкая улыбка украсила тонкие губы. Джинён не видел, как на него посмотрели с легкой хитринкой, словно собираясь что-то сказать, но сдерживая себя — он закрыл глаза. В этих теплых, заботливых объятиях он вдруг почувствовал, как тревоги отступают. Впервые с момента прибытия на Острова в груди появилось чувство защищенности, покой и умиротворение, и он не заметил, как провалился в глубокий, крепкий сон без сновидений.