SoulMate, Inc.

31 марта Наш новый дом совсем не похож на прошлый. Тот — выбеленный, стеклянно-металлический, прямой — острыми углами вонзался в пространство вокруг себя, как репейник, пытающийся зацепиться попрочнее и побольнее. Он был вечно новым, нетронутым, как дорогая игрушка, не знающая ласки любящих рук, стоящая на полке для красоты. Этот дом совсем другой. На ступеньках трещины и сколы, весь газон в проплешинах — местами перекопанный, местами заросший. К концу мая он наверняка запестрит желтоголовыми одуванчиками. Кажется, их надо вырывать и пропалывать. Кажется, от них невозможно избавиться. Срубишь им головы лезвиями газонокосилки — и уже через неделю они восстанут с новыми силами. Цветущие революционеры. Не хочу от них избавляться. В конце концов, я никогда не мечтал об идеальной лужайке. 2 апреля В суматохе переезда у меня почти нет времени делать записи. Я и сейчас сижу на полу, уложив блокнот на коробку, в которой лежат части нашего будущего стола. Это забавно на каком-то метауровне, будто я сижу не за столом, а за идеей стола. Уже два дня мы живём не в доме, а в идее дома. Она пахнет свежей краской, имеет цвет картона, звучит как треск отрываемого скотча. Спим мы на матрасе, который мечтает когда-нибудь стать кроватью. Едим, взгромоздившись на кухонные тумбочки, как птицы на насесты. Выкидываем пластиковую посуду после использования, потому что настоящая затерялась в многочисленных коробках, где-то между моими холстами и вещами Куроо, которых у Бокуто больше, чем собственных. Ещё в этом доме есть камин — настоящий, не электронный. Он заколочен досками, но пока я не тоскую по живому огню. Бокуто часто приносит его домой запахом дыма на одежде, пятнышком сажи за ухом, сухим кашлем и слезящимися глазами. Каждый раз, когда он уходит, я думаю о Куроо Тецуро, неподвижно лежащем на диване. Каждый раз, просматривая сводки о пожарах, я презираю людей за их неосторожность. За то, что они, слабые и беззащитные перед стихией, ждут помощи и спасения от Бокуто. Ждут, что он исправит их ошибки, как он исправил мои. Я знаю о том, что значит для него эта работа, и никогда не попрошу её бросить. Но оставаясь один во время его ночных смен, я лежу без сна и мечтаю об андроидах-пожарных. Роботы учатся тушить пожары. Тысячи спасателей остаются без работы. Протесты, бунты, раздор. Профсоюзы бушуют. Экономика изламывает себя изнутри. Мир в огне, и пока андроиды его тушат, мы с Бокуто спокойно дремлем под старым пледом. 4 апреля Иногда я вспоминаю год, который я провёл сразу в двух местах. В моей голове он умещается с трудом: рябят, сменяясь друг другом, картинки. Моя студия в центре и мой дом на окраине. Моё живописное пейзажное одиночество и моя невыносимая наполненность без права на касание. Раздвоенность сознания отдаётся мигренями, и мне всё тяжелее понимать, что было со мной и где. Год, когда я не знал Бокуто и одновременно жил одним только им, смешивается яркими красками в один сплошной мутный бензиновый цвет. Иногда боль настолько сильная, что я ловлю свои пальцы у виска, когда они пытаются выцарапать чип, избавиться от него, как от сжирающего мозг паразита. Я боюсь, что однажды я всё же сделаю это, а потому в отдельной тетради записываю все воспоминания, как старик, которого уже начал одолевать Альцгеймер. Больше я не позволю себе оставить Бокуто. 6 апреля Ласточки свили гнездо в нашем дымоходе. Кажется, топить камин мы не будем даже в зимние холода, чтобы весной, вместе с сошедшими снегами они могли вернуться. Бокуто пошутил, что придётся нам согреваться другими способами. Я спросил: «Мы купим обогреватель?» Он сказал, что всё ещё ревнует меня к холодильнику, и заставлять его ревновать ещё и ко всем обогревателям мира — настоящее преступление. 10 апреля Мы наконец-то разобрали все коробки. Бокуто на смене, а я не могу заставить себя подойти к холсту. Рисование в последнее время кажется мне скучным. Обыденным. Суррогатным. Как сорбит лишь заменяет сахар, вдохновение, которое бежит от кончиков пальцев, сжимающих кисть, к сердцу, лишь заменяет то чувство, которое растекается во мне, когда я касаюсь Бокуто. Всё ещё не могу поверить, что имею на это право. Что это не симуляция, не мечта. Что я не заперт в собственном сознании, и что если протянуть руку — можно положить ладонь ему на грудь, почувствовать, как бьётся живое сердце, как гулко стучит его любовь. Хорошо, что даже без импланта я буду помнить то, как впервые встретил его. Жаль, что буду помнить, как впервые его отверг. 23 апреля Забываю писать сюда. Слишком увлечён тем, как растворяется время рядом с ним, как застывают мгновения в янтаре его глаз. 24 апреля Акааши, ты такой романтик! P.S. Я люблю тебя. 25 апреля Смотрю на его запись, бесцеремонно вторгшуюся в мои мысли, и понимаю, что после неё нет смысла писать что-то ещё. Всё, что бы я ни накорябал здесь дальше, не сравнится с той искренней простотой, с которой он пишет слова, которые я не заслужил даже произнести. С тем, как он пишет моё имя — выводит старательно, трепетно, меняя свой неаккуратный почерк. Как взволнованной кляксой растекается восклицательный знак. Бокуто. Бокуто, Бокуто, Бокуто, Бокуто Котаро. Может, наилучшей идеей будет заполнить оставшиеся листы его именем. Всё равно все мои записи сводятся к нему, сползаются, слетаются безобразными мокрицами на его безупречный живой огонь. 2 мая Одуванчики расцвели. Бокуто нарвал целую охапку, перепачкав пальцы в едком молочке. Его руки пахли резко, травянисто, когда он целовал меня, обняв ладонями лицо. Когда он ушёл, я рисовал вянущие цветы в стеклянном стакане, пытаясь запечатлеть момент, когда они, тускнея, прощались с жизнью. Они сворачивали бутоны обречённо и беззащитно к ночи, а утром снова тянулись к солнцу, словно на миг позабыв, что уже умерли. 7 мая Голова снова болит. Перечитываю свои записи о том годе и не понимаю, было ли это реальностью или я придумал это. Больно. Как же больно. Я больше не могу я не могу не могу не могу не мгу немогу нем огу нмо уг я 19 мая Хоронили тостер на заднем дворе. Он выгорел изнутри из-за выбитых пробок, и в мастерской сказали, что такое не чинится. Потревоженные одуванчики разлетались пухом над его могилой. Я пытался утешить Бокуто, сказав, что это лишь кусок железа, а он заплакал. 24 мая Думаю, он всё ещё тоскует по Куроо, хотя они созваниваются каждый день. Думаю, он всегда будет по нему скорбеть. Наблюдая за ними издалека, я понимаю, что не подпишу бумаги на перенос сознания в симуляцию после смерти. 27 мая Куроо с Кенмой как те одуванчики, что ловят солнечный свет вянущими лепестками и пьют срезанными стеблями проточную воду из стакана. Я не хочу так. Я хочу разлететься по ветру пушистыми парашютиками. 4 июня Вчера Бокуто нашёл меня без сознания. Я думал, он будет против извлечения импланта, но он сам предложил это. Мне страшно. Я не хочу снова забывать его. Снова забывать себя с ним в тот год, когда я мечтал о пожаре, как о небесной манне. Мне страшно. Прочитать записи, что я оставил себе. О себе. Прочитать и не поверить. Прочитать и не вспомнить. Не ощутить зябкого одиночества пустой сознательности. Мне страшно. Забыть, каково это — влюбляться в него. Каково чувствовать себя ласточкой с подрезанными крыльями, которые сам себе обкромсал, чтобы не улететь, даже если захочется. Мне страшно. Мне страшно. Но он со мной, и я готов. 5 июня Чувствую себя разбито. Зеркало, по которому ударили кувалдой, раздробили на осколки, собрали заново, но. Но. Некоторых кусочков не хватает. Я чувствую острые края, режусь о них пальцами, ощупывая неровные сколы. Там что-то было. Там, где сейчас пустота. 7 июня Бокуто обнимает меня ночью. Целует утром. Дышит теплом в шею вечером. Бокуто заполняет мои дни нежностью и отчаянием, а я не могу вспомнить, как полюбил его. Я — лист на дереве, который не знает, о чём скорбят его корни. Я — парашютик одуванчика, отлетевший так далеко, что не вспомнить, откуда. 13 июня Я прочитал исписанную тетрадь от корки до корки, вычитал из неё всю боль, всю хрупкость, чуткость, уязвимость. Я не помню этого так, как помнят свою жизнь. Помню, как просмотренное кино, как пересказанную историю. Но я верю каждому её слову. Не знаю, зачем всё ещё пишу сюда в попытке исцелиться от фантомной боли в отрезанной памяти. Наверное, я просто хочу стать свидетелем своей жизни. Оглядеть её с непредвзятой точки зрения хроникёра. Понять, почему я так счастлив. Почему я до слёз, до истерики, до боли счастлив. Даже переломанный и собранный неправильно, даже потерянный, разлетевшийся по ветру. Почему? 29 июня Наш дом кирпичный и старенький. Деревянные балки на чердаке пахнут сыростью и гнильцой, прогибаются радикулитно под тяжестью крыши. Наш дом состоит из мягких сточенных линий. Электричество в нём то и дело сбоит, сжигая приборы. Немного опасаюсь за микроволновку, потому что не хочу снова раскапывать наш задний двор могилой. Я только-только посадил там новую колонию сорняков. 32 августа Лето прошло, но я пока не готов с ним прощаться. Бокуто вчера не вернулся домой, и я не хочу, чтобы ему пришлось возвращаться осенью. С ним всё в порядке, он просто надышался дымом, и в больнице сказали, что лучше ему остаться на пару ночей в стационаре. Я ходил к нему сегодня. Кажется, чувствовал прогорклую гарь из его лёгких дыханием сквозь поцелуй. Андроиды-пожарные, андроиды-пожарные, андроиды-пожарные… 20 сентября Купил новый тостер, и Бокуто назвал меня предателем. Я просто хочу есть свежепрожаренный хлеб по утрам… Необязательно обзывать меня за это ужасным отцом. 28 октября Вспомнил об этих записях, перечитал. Наверное, забросил бы на чердак, если бы не одна-единственная запись Бокуто. Всё остальное здесь слишком претенциозное, выжатое, вытравленное. Наверное, мне это просто больше не нужно: потрошить себя словами на бумагу. Когда-нибудь я вычищу из себя весь этот сор, стану лёгким-лёгким и невесомым. Когда-нибудь я пропитаюсь счастьем, привыкну к нему настолько, что забуду сюда об этом написать. 29 декабря Камин всё ещё заколочен, с отоплением в нашем домике-развалюшке беда, так что я всё же купил обогреватель. Бокуто его ненавидит. Ревниво утаскивает меня под одеяло каждый раз, когда я пытаюсь включить его в розетку. Январь Не знаю, какой сегодня день, потому что у Бокуто отпуск, а значит, нет смысла разграничивать дни на его смены. Мы блаженно ничего не делаем. Просыпаемся в полдень, лениво обсуждаем планы, заранее зная, что ни один из них не исполним, потому что останемся валяться в кровати. Ужасно. Обожаю. Бокуто говорит что-то вроде: «Вечером сходим в тот индийский ресторан, в котором тебе понравилось». Я говорю: «Да, прекрасная мысль». А потом мы заказываем еду на дом. Бокуто говорит: «Хочу слепить снеговика». Я говорю: «Я тебе помогу». А потом мы занимаемся любовью до самой ночи. Бокуто говорит: «Давай прогуляемся к озеру. Оно, наверное, уже застыло». Я говорю: «Я достану коньки». А потом засыпаю у него на плече. 4 марта Акааши, ты совсем забросил свои записи… В тот январь мы всё же сходили в индийский ресторан, слепили снеговика и покатались на коньках. Просто решил уточнить. P.S. Всё ещё люблю тебя! 7 июня Всё ещё, Бокуто-сан? 23 ноября Всё ещё! 11 февраля Спасибо, что держите в курсе. 28 июля Всё ещё люблю. 19 июня Кажется, ты почти год не брал эту тетрадь в руки, но я всё равно напишу: всё ещё. 30 мая Совсем забыл написать! Всё ещё! 1 апреля Всё е — Бокуто-сан, я же ещё в прошлом году сказал вам отнести эту макулатуру на чердак, — Акааши обнял Бокуто со спины, положил подбородок ему на плечо и мягко ткнулся носом в скулу. — Ей будет там одиноко, — поджал губы Котаро, бережно разглаживая мятую обложку. — Обогреватель составит ей компанию. Кейджи вдруг замер, вглядываясь куда-то за окно, отстранился и направился к двери, впуская в дом робкое весеннее обещание тепла. Бокуто подумал, что апрельское утро очень ему идёт. Солнце путается в ресницах, слабый ветер рассыпает по шее мурашки, а заблудшие у горизонта облака, смущённые рассветом, неказисто, но благоговейно пытаются повторить бледный оттенок его щёк. Если бы Бокуто хотел поцеловать небо, он бы коснулся губами тонкой кожи век Акааши, заставляя его забавно сморщиться от щекотки. «Всё ещё, — подумал Котаро, — на самом деле, довольно глупая фраза в разрезе вечности». Кейджи запрокинул голову, вглядываясь куда-то в крышу. Неужели снова черепица скололась?.. Такое бывало с их крышей весной, когда снег таял, обнажая всё, что зима успела сломать. Но Акааши не выглядел расстроенным, нет, он смотрел вверх так, как обычно смотрел на пустой холст, или на свои сорняки на лужайке, или на него, на Котаро. — Смотрите, Бокуто-сан, — сказал он, улыбаясь, — ласточки вернулись.