SoulMate, Inc.

Квартира Бокуто была небольшой и старой, со скрипящими трубами, подкопчёнными потолками, вздутыми от давних потопов полами. Конечно же, в ней не было искусственного интеллекта. В ней вообще почти ничего не было. Бокуто не разбирал вещи. Бокуто не приглашал гостей. Иногда в квартире не было даже электричества. Стоило включить чайник одновременно с телевизором и роутером, как пробки тотчас же выбивало. Летом многоквартирный дом превращался в печь, в которой, как в страшной детской сказке, жильцы мучительно прожаривались на медленном огне до румяной корочки. Зимним же утром приходилось благодарить бога за то, что ночью тело не окоченело. С дрожью Бокуто бежал из-под одеяла в душ, где под горячими струями медленно оттаивал, глядя на трещины в плитке — каждый изгиб тонких расщелинок Котаро знал наизусть. Стены в квартире были толстыми. Сквозь них почти не слышна была возня соседей, и тишина наполняла комнаты собой так плотно, что сложно было дышать. Бокуто не любил там находиться. Уж лучше на работе. Уж лучше в горящем здании, правда. Единственной причиной для возвращения домой раз за разом была картина. Бокуто не знал, есть ли у неё название, и не был уверен, что понимает суть. По большей части он смотрел на цвета. Смотрел долго, вдумчиво, пока цвета не начинали говорить с ним на новом для Котаро языке. Он не мог объяснить это даже самому себе, но чувствовал: серый шепчет мягко и тихо, словно спящий дышит на ухо теплом; розовый смеётся искренне, но смущённо; тёмно-зелёный глубоко вибрирует внутри, как дрожь среди хвойного леса. Когда Бокуто подолгу смотрел на картину, ему казалось, что он видит среди неясных очертаний бутоны, опавшие на камни, видит солнечные блики — подтаявшее масло на по-утреннему свежих листьях, видит Акааши в каждом мазке кисти. Его голос в голове Бокуто любимой заслушанной пластинкой снова и снова рассказывал о том, как вода окрашивается разводами недавнего вдохновения, и представлял его тонкие пальцы под струями. Эти пальцы перебирали кисточки, вымывая из мягких ворсинок краски, пока вода не становилось девственно-прозрачной. «Это, — говорил Акааши, — лучшая часть дня», и Бокуто буквально видел, как стекает с его пальцев шепчущий серый, смеющийся розовый, гулкий тёмно-зелёный. Но больше всего Бокуто нравилось смотреть на изящные, но строгие росчерки иероглифов в нижнем углу картины. «Акааши Кейджи». Акааши Кейджи. Акааши… Бокуто засыпал с этим именем перед глазами, в мыслях и на губах и просыпался тоже с ним. Оно всегда было рядом, было внутри него, как болезнь, от которой не хотелось лечиться. Если её вылечить, вообще ничего не останется. Если в один день он проснётся без опустошающей боли в сердце, то прямо с постели пойдёт и, счастливый, вздёрнется на ржавых трубах. Но пока у него была картина, у него был и Акааши. Пока он мог ходить на выставки, смотреть его блог и любить его вот так, украдкой, издалека, всё было в порядке. Главное — не приближаться на расстояние выстрела, потому что выстрел-то определённо будет. И не один. В решето. Бокуто — в решето от его взглядов и слов. От его: «Я вас не знаю», «Я вас не помню», «Я вас не», когда всё внутри скулит и плачет: а я тебя да. Вот это всё и ещё полнеба сверху. Он ведь пытался, он правда пытался. И ходил к нему каждый день, и кофе ему носил, и улыбался — улыбалсяулыбалсяулыбался. Тянул: «Акаа-а-а-а-аши». Можно я просто посижу? А проводить тебя домой можно? Натурщиком могу быть. Убраться помогу за бесплатно. Давай холсты понесу и рамы, тяжёлые же. В углу постою, мешать не буду. Пусти меня. Заметь меня. Скажи мне хоть что-нибудь. Коснись меня. Коснись меня. Коснись меня. Но Акааши отказывался с неизменной вежливостью. Терпел прям-таки стоически. До определённого дня. Потом сказал очень спокойно и сдержанно: «Я ценю ваше внимание, но боюсь, не могу принять его». Акааши, конечно же, был очень тактичен. Он не сказал: «Я не могу принять вашу любовь». Он не сказал: «Оставьте меня в покое. Проваливайте. Убирайтесь. Я не люблю вас так сильно, что это разбивает мне сердце». И Бокуто ушёл. Что ему ещё оставалось? Что? Встать на колени? Умолять? Выпрашивать крохи симпатии, как милостыню? Подайте, пожалуйста. Мне на лекарство. Я очень болен. Мне бы хоть день продержаться. В тот день Бокуто пришёл домой, собрал самое необходимое и больше никогда не возвращался в белый, изломанный прямыми линиями дом. Нашёл квартиру рядом с пожарной частью. Оставался живым день за днём. День за днём. Это проще, чем кажется: встаёшь, прогреваешь кости под душем, смотришь на картину, пока завариваешь кофе в грязной чашке, давишься крепкой отравой, давишься своей любовью, пока желудок не выворачивает наизнанку, но это не страшно, Бокуто знал: с вывернутыми наизнанку органами можно жить. Можно жить и с дырявыми, и с разбитыми, и с теми, что в решето. Это проще, чем кажется. Потом одеваешься, закрываешь необитаемый мир на ключ, чтобы после смены туда вернуться. Приезжаешь на место аварии. Летишь в вертолёте к наводнению. Вытаскиваешь перемолотые кости в форме человека из-под завала. Возвращаешься и смотришь на картину, и каждый раз она кажется тебе вторым самым прекрасным произведением искусства в мире. Это проще, чем кажется. А потом в его жизнь вернулся Куроо, и Бокуто придавило к земле осознанием того, насколько паршивой была темнота, в которой он жил, пока не взошло солнце. Жизнь Бокуто завертелась вокруг него, как если бы в глухой беспробудной галактике вдруг появилась гигантская звезда, и одну-единственную планету притянуло к ней со страшной силой. На ней даже начала зарождаться жизнь. Смотреть на счастливого Куроо было так же приятно, как на творчество Акааши, только эффект был несколько другим. Если в первом случае сердце обливалось исцеляющим жаром, словно при простуде кто-то принёс тебе в кровать чай с мёдом, то глядя на акварельные разводы, Бокуто испытывал нечто вроде катарсиса. Из него с болью выскребали всё самое страшное, самое тёмное и наполняли стерильным светом. Если лечение Куроо было домашним и уютным, то от картины Акааши Бокуто словно получал заряд дефибриллятора в грудь. Каждое утро его реанимировало с особой жестокостью, каждый вечер дуроватые шутки Куроо ложились пропитанными анестетиком бинтами на свежие ожоги. Казалось, так теперь будет всегда. Без резких перепадов, без взлётов и падений. Когда собственный отчаянный крик становится статичным шумом на фоне, в какой-то момент перестаёшь его замечать. Бокуто и не замечал. Замечать — это вообще не в его духе, это больше по части Акааши. Акааши сам по себе крайне замечательный. Так что момент, когда мир вокруг стал меняться, Бокуто тоже пропустил. Всё началось с ласточек. В декабре они стали появляться на картинах Акааши незаметными чёрными росчерками на фоне, и с каждым новым исписанным холстом подлетали всё ближе. Они парили над бескрайними северными пейзажами, разрезали крыльями полярную ночь — светлую от сияния снега. Чёрные-чёрные реки тушью текли к янтарному сиянию брезжущего рассвета. Почему-то, глядя на этот холст, Бокуто почувствовал себя уязвимо. Будто кто-то мягко коснулся губами шеи в абсолютно пустой квартире. Будто кто-то сфотографировал его из тёмного окна. — Смотри, — Бокуто протянул телефон Ямато, показывая фотографию из блога Кейджи. — Что думаешь? Она какая-то… Странная, да? Ямато, отвлекаясь от заполнения протокола, рассеянно скользнул взглядом по экрану. — Красиво, — безразлично сказал он. — Да нет же, с ней что-то не так, — упрямо мотнул головой Бокуто, вглядываясь в чёрно-белые мазки, строго, но деликатно направляющие взгляд к апогею всей картины, к эпицентру взрыва его вселенной: медово-янтарному обещанию зари. — Ну не знаю даже, она вроде… Договорить Ямато не успел. Так это всегда бывало в пожарной части: о чём бы ни говорили спасатели, рано или поздно их слова тонули в знакомом, как утренний будильник сквозь сон, вое сирены. — Выезжаем, — послышалось сзади, и Бокуто вскочил с места, запрыгивая в заранее заготовленную и сложенную особым образом форму. Одевались здесь быстрее, чем на войне. Когда Котаро вместе с бригадой забирался в машину (раньше в этот момент Куроо всегда тянул: «Сейчас будет горячо-о-о», а потом в шутку кокетливо подмигивал Бокуто, сексуально облизываясь), диспетчер озвучил адрес, и Бокуто пропустил его мимо ушей, потому что слуху не за что было зацепиться. Как если слушаешь песню в сотый раз, и слова сливаются в один затёртый гул. Как когда проезжаешь свою остановку, потому что она звучит слишком привычно, и просыпаешься только тогда, когда слух режет название незнакомой станции. А потом вдруг в сознание врезалось, да так, что рассыпалось лобовое и тело вылетело сквозь брызги осколков: этот адрес был не просто ему знаком. Бокуто указывал этот адрес в документах. Бокуто заказывал на этот адрес посылки. Бокуто жил по этому адресу. Впервые он узнал о нём из приложения SoulMate, а теперь еле разобрал сквозь завывания сирены. Дом, в котором Акааши любил его, горел. — Эй, Бокуто, ты в порядке? Ты какой-то бледный, — заметил Ямато. Котаро хотел ответить, но собственные мысли расступались перед ним, как машины, жмущиеся к обочине, когда они проезжали мимо. Почему-то Бокуто совсем не подумал: «Что же случилось?» В голове его растекалось страшное, нефтяное, отравленное: «Что будет дальше?» Прошлое сейчас занимало его куда меньше, чем будущее. Прошлое его полыхало ясным пламенем, пока он здесь тонул. Машину плавно качнуло — это они въехали на серпантин. Бокуто знал эту дорогу даже слишком хорошо. Он каждый день возвращался по ней домой. Он помнил каждый поворот, ведь когда-то они отделяли его от Акааши. Сейчас — он знал — нет такой дороги, что могла бы их свести. Не спроектирована. Не протоптана. Они остановились, и у Бокуто скрутило живот. Он впервые замялся, перед тем как открыть дверь и спрыгнуть с высокой подножки. Он впервые краем глаза заметил зарево пожара и подумал: «Я не смогу». А потом смог. Это проще, чем кажется. Ботинки тяжело стукнулись о землю, и Бокуто почувствовал, что ещё секунда — и он врастёт в асфальт, как весенний зелёный росток, пробивающий бетон, но наоборот. Пришлось сделать шаг, и ещё шаг, и ещё, пока даже сквозь теплоизоляционную форму он не почувствовал жар. Это не дом горел, а весь мир. Это — Армагеддон личностного масштаба. Бокуто подумал: «Если я зайду в этот дом, то уже не выйду», и эта мысль не отозвалась в его голове ни страхом, ни жалостью. Он представил, как берётся всей пятернёй за раскалённую ручку двери, и она прожигает его перчатку насквозь. Дверь наверняка бы не поддалась, потому что Бокуто забыл ключи где-то в другой жизни. И тогда бы он виновато позвал: «Акаа-а-а-аши». «Впусти меня». Никто бы не отозвался, но это не страшно. Всё равно бы окна брызнули наружу — так там горячо. Бокуто бы переступил через порог и вытер грязные ботинки о полыхающий коврик. Сказал бы: «Я дома». Прошёл бы вглубь, лёг на кровать, накрылся тлеющим одеялом и позволил бы огню согреть себя. Согреть себя дотла. Котаро сделал шаг и потянулся к дверной ручке. — Бокуто-сан, — послышалось сзади. Шёпотом на ухо. Поцелуем в шею в абсолютно пустой квартире. Немного строго, немного взволновано. Катастрофически нежно. Бокуто не забыл бы звук этого голоса даже на последней стадии болезни Альцгеймера. Даже при полной амнезии. Даже после смерти бы не забыл. Если бы этот голос попросил его восстать из могилы, Бокуто бы восстал. — Отойдите подальше. Только с расстояния можно увидеть картину целиком. Посмотрите. Посмотрите, как красиво пылает, — улыбнулся Акааши, и Котаро резко развернулся. Это рефлекс: не упускать ни одной его улыбки. — Словно рассвет. Бокуто заторможенно кивнул. Так это работало: Акааши говорил — Бокуто соглашался. «Словно рассвет», — мысленно повторил он, глядя на отражение горящего дома в глазах Кейджи. На бледном утончённом лице плясали янтарные блики. Взгляд Бокуто невольно скользнул по расслабленной позе — такие шедевры ваяли в Древней Греции и выставляли в Лувре — и опустился к земле, как приникают к ней мореплаватели губами после долгих странствий. У ног Акааши, спасённая от пожара, стояла микроволновка. Тостер он любовно держал в руках.