***
Получив очередной пергамент, Ибрагим вышел из шатра, заранее зная, что содержит в себе послание и что к важным государственным делам это отношения не имеет. Визирь развернул пергамент. С первой же строки на лице мужчины возникла снисходительная улыбка. Михримах Султан была для паши ребёнком, таким же, как и каждый из её братьев. Уделяя ей время, он просто хотел, чтобы девочка отвлеклась и больше не страдала; он не мог и предположить, что впоследствии сам станет объектом её обожания. Письма, что султанша посылала ему, были полны тепла и нежности. Визирю, конечно, льстило такое внимание единственной дочери властелина, но не более, об ответных нежных чувствах речь совсем не шла. Дочитав до конца, мужчина спешно бросил письмо в огонь, позволив бумаге стать пеплом. Нельзя было, чтобы написанное узрели чужие очи. Ибрагим потратил много лет, прежде чем научился прятать от других истинные чувства, прекрасно понимая, что как раз они и есть самое опасное оружие, особенно в руках врагов. Нельзя было допустить, чтобы влюблённость Михримах ей самой навредила. Бумага тлела в огне, а Ибрагим надеялся, что к моменту их возвращения султанша увлечется чем-то или кем-то другим.***
— Как думаешь, письмо уже дошло? Юная госпожа беспокойно мерила шагами свою комнату. Солнечные блики, проникающие через окно, причудливо вплетались в её волосы. За окном звонко пели птицы, журчали фонтаны, шумел Босфор. Ей было не до звуков природы и не до внешнего мира в целом, она была заключена в свои мысли, будто бы птица в клетку. Влюблённость в визиря окрыляла её и делала пленницей одновременно, хотя она с рождения была заперта в традиции столетий, как в неприступную крепость, а влюблённость придавала её миру иные краски. — Дошло, госпожа, непременно, — сладким голосом пела Фирузе, — как и все другие. — Почему нет ответов? — холодные изумрудные очи, что достались султанше от матери, прожгли насквозь, и служанка поёжилась. — Может, не осмеливается? — несмело предположила хатун. — Как бы он ни был близок повелителю, он его раб, а вы — единственная дочь султана… Михримах ничего не ответила, она и так понимала, что её происхождение и положение так или иначе разделяют её с другими людьми пропастью. — Может, напишем ещё одно письмо? — предложила Фирузе, видя, что госпожа снова опечалена. Служанка тут же взяла чистый пергамент и чернильницу, готовясь записывать за госпожой, Михримах же, продолжая расхаживать по комнате, принялась диктовать. Нигяр калфа, спешащая куда-то по делам, сама не знала, почему остановилась у приоткрытой двери покоев госпожи. Просто ей вспомнилось, как много лет назад она вот так же торопливо записывала за Хюррем-хатун, что желала отправить послание султану. Да, время всё меняет, передвигая с места на место даже моря и горы, и теперь та рыжая бунтарка не просто хатун, которую кто только не пытался проучить, а госпожа. Госпожа, что правит гаремом, мать четырёх шехзаде, в руках которой сосредоточена огромная власть, и ей уже давно не нужна помощь в написании посланий. Пришёл черёд её дочери. Калфа постояла немного и, мягко улыбнувшись, пошла дальше. Её ждали дела. Дни сменялись ночами, солнце — луной, тепло — ливнями. Махидевран наслаждалась положением, ведь её сын — регент государства. Хюррем снова и снова искала предательницу по всему гарему, и не подозревая, что всё это время она находится у неё под носом. Михримах днями бродила по саду в ожидании ответов, которых не было.***
Всё имеет свой конец, и войны тоже. В этот благословенный день повелитель вернулся домой, и во всём дворце по такому случаю готовился праздник. Результатом похода Сулейман не очень был доволен, хоть Тебриз теперь и был в руках османов, Тахмаспу всё ж удалось бежать, но поход продолжать дальше не имело смысла. Пусть повелитель не мог назвать это победой, но мысль о том, что после долгой разлуки он наконец сможет увидеть и обнять детей, которые наверняка повзрослели, придавала ему сил, а в персидские земли он ещё вернётся. Первыми его встретили старший сын и дочь, прямо на пути к султанским покоям. Мехмед возмужал, обратился из львёнка в молодого и сильного льва. Сулейман никогда не говорил об этом вслух, но своим преемником на троне он хотел видеть именно Мехмеда, хоть престол по праву должен был перейти Мустафе. Свою единственную дочку падишах даже не признал: из совсем юной пухлощёкой девочки она превратилась в красивую молодую девушку — изумрудные глаза, длинные тёмно-русые локоны, прекрасная фигура. Во всей империи отныне не было девушки краше. — Михримах! — Сулейман тепло обнял дочь и тут же отстранился. — Дай же я на тебя посмотрю! Какой красавицей ты стала! — С возвращением, — девушка смущённо улыбнулась.***
Вечером, едва услышав звуки скрипки, что не раздавались под этим сводом так долго, Михримах выбежала на террасу так быстро, что верная служанка не поспела за ней. Госпожа стояла на балконе и смотрела на визиря, стоявшего на террасе рядом с султанскими покоями, она заслушивалась красивой мелодией и вспоминала, как пару лет назад Ибрагим часто проводил с ней время. Они гуляли, катались на лошадях (с тех пор она больше их не боялась), паша рассказывал ей интересные истории… Султанше очень не хватало этих прогулок, но отныне она уже не ребёнок, её того и гляди отдадут замуж, и такие прогулки могут навредить ей, а паше и вовсе жизни стоить. Она в сотый раз ощутила себя пленницей, и всё, что ей оставалось — просто наблюдать за ним издалека. Ибрагим, конечно, её заметил. И тут же был готов взять свои слова обратно. Ребёнком Михримах уже не была. Нежный бутон раскрылся и стал красивейшим цветком райского сада. Однако преображение девушки едва ли изменило его чувства к ней, для него она так и оставалась милой малышкой. Паргалы ненавидел русскую Александру, она заставляла его вскипать от злости одним своим присутствием, и по этой причине он недолюбливал рождённых ею наследников, они ведь были конкурентами Мустафы, но вот к Михримах мужчина питал весьма тёплые чувства.***
— Госпожа… Паша, как и подобает, поклонился идущей навстречу Михримах. И на минуту позволил себе дерзость рассмотреть повзрослевшую дочь властелина. Девушка была воистину прекрасна, словно редчайшая жемчужина, добытая со дна Босфора. — Паша, — она улыбнулась, — рада, что вы в добром здравии. Поход, я слышала, был нелёгким. — Это так, госпожа, — кивнул визирь. После пары любезностей оба замолчали. Госпожа очень хотела продолжить разговор, но не знала, что сказать, да и стояли они посреди одного из дворцовых коридоров, по которому в любой момент мог пробежать Сюмбюль, да с таким видом, будто его ошпарили, или могла пройти калфа, и у каждого есть свои глаза и уши. Поэтому Михримах, что была всё ж сдержанней, чем бунтарка мать, ещё раз улыбнулась и пошла своей дорогой, в глубине души надеясь, что паша смотрит ей вслед. Ибрагим, и сам не зная зачем, обернулся.***
— Госпожа, что же вы? — зашептала Фирузе, стоило им отойти достаточно далеко от визиря. Наложница больше всего боялась, что рано или поздно главная Хасеки изобличит её, и надеялась, что Михримах Султан не забудет её помощи в переписке с пашой и защитит. Султанша в ответ лишь промолчала. Что она могла? Её власть казалась безграничной лишь на словах, и то, что она по рождению госпожа, никак ей не помогало.***
Джихангир о чём-то взахлёб рассказывал старшей сестре и даже дёргал её за платье, но Михримах его совсем не слушала. Заметив это, Хюррем обратилась к дочери: — Михримах, дочка, ты где витаешь? Однако ответа не последовало. Девушка в этот самый момент мысленно прогуливалась по саду с Великим визирем, и до неё не долетали ни рассказы брата, ни голос матери. — Михримах! — громче произнесла Хюррем. Девушка вздрогнула, морок спал; она обернулась и посмотрела на мать. — Что с тобой, горлинка моя? — султанша обеспокоенно нахмурила брови, внимательно вглядываясь в побледневшее лицо дочери. — Ты не заболела? — Нет, матушка, — она натянуто улыбнулась. — А может, ты влюбилась? — Хасеки улыбнулась, и изумруды глаз засверкали в тон драгоценному камню на пальце. Михримах лишь отрицательно покачала головой и постаралась переключить всё своё внимание на Джихангира, который всё ещё порывался ей что-то рассказать. Сказать матери о том, что она, кажется, влюбилась в Ибрагима-пашу, означало разжечь из искр в её глазах пламя, которое всё уничтожит на своём пути. Она не знала, существует ли во всём мире хоть один человек, которого мать ненавидит сильнее, чем Великого визиря, и поэтому решила, что будет лучше для всех, если для неё всё останется тайной. Однако, на беду юной госпожи, всё тайное в этом дворце рано или поздно становится явным…