***
Покинув покои мужа, султанша шла по дворцовому коридору походкой воина, что смог одержать очередную победу. Глаза её горели, на лице сияла улыбка. Хюррем, конечно, отыщет самого достойного, того, кто будет верой и правдой ей служить… Замужество дочери было для Роксоланы лишь поводом обрести в лице её зятя сильного союзника — уж слишком зыбка была земля под её ногами в последнее время. Она так и не смогла найти змею в гареме, не смея даже предположить, что она у неё под самым носом. Мало того, что повелитель увлечён этой неизвестной хатун, так она к тому же может забеременеть, не дай Аллах. От этой мысли Хюррем даже в жар бросило, и госпожа протёрла ладонью лоб, на котором выступили капли пота. Нельзя забывать и о беременной наложнице Эфсун, что с тех пор как сквозь землю провалилась, и есть вероятность, что где-то именно сейчас она счастливо воспитывает наследника Мустафы, которым недруги воспользуются, как оружием, при удобном случае. Да, для Хюррем сейчас настали не самые лучшие времена, она не может найти ни наложницу мужа, ни наложницу шехзаде. Видимо, что не говори, а забота о Джихангире отнимает у неё много сил. Ей нужен хамам и крепкий сон, а то ведь так недолго и рассудка лишиться, и кто тогда за всем уследит и всем как должно управит? Поглощённая своими тягостными мыслями, Роксолана даже не заметила, как ей навстречу идёт Великий визирь. Поклонившись, как того требовал обычай, Ибрагим незамеченным прошёл мимо султанши и зачем-то обернулся ей вслед. Что ни говори, а жизнь всегда берёт своё. Она уже не та. И пусть в ней по-прежнему бушует то пламя, что и в первый день, когда она, будто бы кара небесная, появилась под этим сводом, невидимый груз, что согнул её плечи, нельзя не заметить. Она и вправду устала, но истина лишь в том, что такие, как Хюррем, не сдаются до самой смерти, и ждать, что русская Александра вдруг отступит, точно не стоит. Визирь вдруг подумал о единственной дочери Роксоланы — та была ещё невинна и полна сил, но скоро жизнь во дворце сгубит и её, как сгубила сотни ей подобных; её отдадут замуж за старого пашу, и её красота увянет в четырёх стенах. Ему стало вдруг жаль юную султаншу — в детстве она была неприкаянна и обделена любовью матери, а теперь Хюррем обратит на неё свой взор тогда, когда придёт её час внести свой вклад в борьбу за трон. В чём-то они с ней были даже похожи: в детстве оторванный от родного дома, маленький Тео тоже был всего лишён, даже лицо матери он помнит уже смутно.***
Пока мать в хамаме очищала тело и душу, а отец проводил время с одной из наложниц гарема, Михримах гуляла по саду. Потрескивали факелы, разгоняющие мрак ночи, пели свои песни сверчки, а вот звуков скрипки слышно не было. Впрочем, оно и к лучшему, ей явно стоит держать себя в руках. Не дай Аллах матушка догадается о том, что в её душе теплятся чувства к Великому визирю. Михримах достаточно хорошо знала характер матери и оттого даже представить боялась, что может произойти. Погружённая глубоко в себя и подавленная тягостными мыслями, она не сразу заметила Ибрагима, неспешно идущего ей навстречу. Паргалы, заложив руки за спину, мерил шагами одну из садовых троп. Во дворце было столько дел, что прогуляться он мог только с наступлением темноты. Обычно в такой час здесь не бывало ни наложниц, ни членов династии, и можно было остаться одному, собраться с мыслями. Сначала Ибрагим разглядел лишь силуэт вдали. Судя по платью, расшитому драгоценностями, это была госпожа, а уж которая из них, догадаться было нетрудно. Мужчина даже хотел повернуть в другую сторону, дабы им не пришлось столкнуться. Где-то в глубине души визирь корил себя — будучи мудрее, старше и куда прозорливее маленькой девочки, мог бы подумать о том, что его участье и забота могут вызвать в ней какие-то чувства. Однако сейчас сокрушаться по этому поводу уже поздно. Ему вовсе не докучало внимание юной госпожи к его персоне, он просто не хотел давать ей ложную надежду, коих в жизни госпожи будет ещё много. Ведь он всё равно никогда не сможет ответить ей взаимностью. Очарован женщиной Ибрагим был трижды за свою жизнь, и то была ли это любовь — едва ли. Первой, кто очаровал его, была Хатидже, ныне покойная сестра повелителя. Они познакомились, стоило Ибрагиму появиться во дворце в Манисе. Хатидже была милым безропотным ангелом, Ибрагим с удовольствием играл для неё на скрипке. Однако, волею судьбы, почти сразу после их знакомства султанша захворала и не пережила недуга. Потом была другая госпожа, самая младшая из сестёр властелина Шах-и-Хубан. Она отличалась от своей сестры. Такой же спокойный и умиротворённый ангелок, только лишь с виду; на деле Шах Султан была упряма и довольно хитра, хоть и прятала строптивый нрав за покорностью. Шах-и-Хубан и Ибрагим вот так же гуляли в садах дворца в Манисе, часами о чём-то разговаривали, а потом пришло время, и султаншу отдали замуж за влиятельного человека в совете. Третий раз в жизни Паргалы был очарован не госпожой, а рабыней, такой же, как и он сам. Он сразу её заприметил, среди десятков других девушек она слишком разительно отличалась. Может, дело было в рыжих, как пламя, волосах, может, в громком смехе, а может, виной всему непокорный нрав, который так никто и не смог обуздать, ведь на деле она и на день не примирилась со своей участью, даже когда покорно целовала подолы платьев — просто выжидала случая, чтобы снова восстать… Русская Александра, в которую он даже, возможно, был влюблён, была словно яркая бабочка, что, сев на его ладонь, улетела спустя несколько мгновений, а теперь он наблюдал за тем, как этот мотылёк раз за разом сгорает в огне и возрождается вновь. Тему любви Великий визирь считал для себя с тех пор запретной, и уж точно не собирался допускать возможность того, что может взглянуть на единственную дочь властелина как-то, кроме как на госпожу. Он уже достаточно жил и мог точно предугадать, что будет дальше: тайные встречи в саду, клятвы и обещания, которые так и не будут сдержаны, а в конце — пышная свадьба султанши с кем-то другим. Рассуждая обо всём этом, он не сразу понял, что расстояние между ним и госпожой сократилось до пары шагов, ещё мгновение, и их взгляды столкнутся друг с другом. Два зелёных изумруда упрямо и спокойно смотрели даже не на него, а куда-то сквозь. В ней будто бы горело то же самое пламя, но, в отличие от матери, она умела укрощать свой нрав — может, благодаря благородному происхождению или воспитанию, или просто ей не нужно было бороться за выживание, как её матери, ведь всё, чего так упорно добивалась Хюррем, Михримах было дано по праву рождения. Визирь знал, что не может вот так вот смотреть в глаза госпожи, да ещё и той, что была рождена в семье султана, но отчего-то не мог отвести от изумрудных очей взгляда. Лицо её было скрыто в полумраке, но вот глаза светили ярко, в них отражались языки пламени. — Госпожа, — Ибрагим наконец склонил голову, — что делаете здесь в такой час? — Настроение матушки весьма переменчиво, — ответила Михримах, слегка улыбнувшись. — То она не оставляет меня в покое, следит за каждым шагом, то внимания не обращает. И пока выдался момент, я наслаждаюсь свободой. Хотя свобода для неё была слишком относительна. Все завидовали её жизни — благородному прохождению, тому, что она ест из золотых блюд, пьёт из хрустальных чаш, что любые её желания вмиг исполняются беспрекословно; она же завидовала тем, кто располагал величайшим из богатств — правом самим решать свою судьбу, кто не заперт в традиции столетий, как в цитадели. — Могу составить вам компанию, если желаете, — предложил визирь, кинув мимолётный взгляд на служанок, что молча и безропотно шли позади, сопровождая свою госпожу. Султанша ничего не ответила, лишь кивнула, слегка улыбнувшись, и дальше они шли уже рядом. Да, Ибрагим не хотел давать ей напрасных надежд, но что изменит одна последняя прогулка в саду? То, что она последняя, он уже точно решил. И да, это в какой-то мере против правил. Но разве была бы сейчас мать Михримах законной женой султана, если бы с самого первого дня пребывания во дворце не нарушала все подряд правила? Был бы он, сын рыбака из Парги, вторым человеком в Великой империи, не делай он то же самое? Каждое правило придумано не просто так, каждое из них написано кровью, но историю пишут те, кто осмелился ими пренебречь…