***
Волею судьбы, стоило Хюррем выйти из покоев падишаха, на её пути возник тот, кого уже много лет она каждую ночь убивала во снах. И, в отличие от всех других, его Хасеки заметила; впрочем, его приближение она бы почувствовала, даже если бы была слепа. Его она узнает по шагам. — Доволен? — султанша с ненавистью сверкнула глазами. — Станешь зятем Султана — и что дальше, в каких играх будет замешана моя дочь? Обратишь её против меня, против братьев? Что ты задумал, Ибрагим? — Госпожа, — Ибрагим поклонился, как того требовали обычаи, хотя визирю и на мгновение не хотелось отрывать взор от её искажённого злостью лица, — не думаете ли вы, что я просто люблю Михримах Султан? — Таким, как ты, любовь неведома! — выкрикнула Хюррем, будто извергнув на него весь гнев, что в ней накопился. — Иногда мне кажется, что таким, как ты, тоже, — прошептал визирь, и этот шёпот заглушил её крик. Лишь Аллаху было ведомо, в чём конкретно сейчас визирь упрекнул госпожу. В том, что её любовь к Сулейману была лишь уловкой для достижения власти, или в том, что она так и не заметила его чувств к ней? На одно краткое мгновение грани и различия между ними стёрлись. Не султанша и Великий визирь, не свободная женщина и раб — просто он и она. Он и она. Те, которые много лет изобретают всевозможные способы уничтожить друг друга, но при этом боятся даже думать о том, что будет после того, как расправа свершится, что будет делать один, если не станет другого… Ибрагим ещё около минуты смотрел в её глаза, желая убедиться, правильно ли она его поняла. А после, не сказав друг другу больше ни слова, они разошлись в разные стороны. Гюльфем, идущая мимо них, невольно стала свидетелем этой сцены. Сердце женщины почуяло неладное, и она побежала в покои Михримах.***
— Госпожа, — женщина вбежала в покои, забыв поклониться, и начала говорить прежде, чем успела отдышаться, — я только что в коридоре видела вашу матушку и Ибрагима Пашу… — Гюльфем, оставь нас, — властным тоном велела Роксолана, едва войдя в комнату дочери. Служанка вздрогнула, услышав за спиной громкий окрик — только она помянула её, как Хюррем Султан явилась сама. Гюльфем обернулась и, поклонившись, вышла. Она, конечно, чувствовала на себе взгляд госпожи, что молил о помощи, но ослушаться не могла. — Ты хоть понимаешь, что наделала? — зашипела Хюррем подобно змее, что затаилась в садовых кустах, стоило Гюльфем выйти. — Матушка, я… — произнесла Михримах и застыла, глядя куда-то, то ли на мать, то ли сквозь неё. Девушка понимала, что, скорее всего, за её откровенность с отцом ей придётся расплачиваться, но как оправдаться, она не представляла. Девушка и одного слова произнести не могла, спутанные в клубок мысли никак не хотели преобразовываться в звуки. Неизвестно, сколько бы ещё вот так простояла Михримах, если бы дверь в её покои вновь не распахнулась. Ещё не видя, кто вошёл, юная султанша уже была ему благодарна. А вот Сюмбюль происходящему не обрадовался. Видит Всевышний, хитрый евнух предпочёл бы любую грязную работу, любой самый тяжёлый труд, дабы ей не пришлось вновь и вновь представать пред госпожой в те моменты, когда она не в духе. — Чего тебе, Сюмбюль? — спросила Хюррем, да так, что евнуху захотелось провалиться сквозь землю. — Иди, не до тебя! — Госпожа моя, простите, — он согнулся в поклоне и расплылся в улыбке, хотя губы не переставали нервно подрагивать от страха, — повелитель желает видеть Михримах Султан. — И прежде, чем Хюррем успела возразить, добавил: — Это срочно.***
Михримах вновь ошарашенно молчала, глядя в бездну очей отца-повелителя. Юная госпожа не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Она шла в покои властелина, готовясь к худшему и без всякой надежды на лучшее, и даже не сразу осознала, что именно отец сказал ей. — Ты ничего не скажешь? — Сулейман лукаво улыбнулся. Его бороду и голову уже посеребрила седина, но во взгляде всё ещё был юношеский задор. — Ибрагим Паша и я?.. — Михримах наконец отмерла и решила уточнить, не послышалось ли ей. — Да, — снова улыбнулся повелитель, — я согласен на ваш брак. — Отец… Михримах тут же радостно бросилась целовать руки отца, всё ещё не веря своему счастью. Сулейман же, глядя на дочь, думал о том, что в последний раз он видел её такой счастливой, когда она была маленькой девочкой. — Скажи матушке, чтобы готовились к свадьбе. Она, конечно, недовольна, — султан подмигнул, — ведь они с Ибрагимом никогда не ладили, но ты же знаешь маму, её ярость всегда утихает со временем.***
Дни, сплетаясь в одну бесконечную вереницу событий, один за другим становились историей. Дворец жужжал, будто пчелиный улей. В этой предсвадебной суете никому покоя не было — ни поварам, ни портным, ни слугам, ни визирям совета. Те и так недолюбливали рыбацкого сына из Парги — слишком многое он имел, как всем казалось, незаслуженно, а теперь ещё и в семью войдёт, став мужем единственной дочери властелина. Конечно, после объявления о свадьбе врагов у Паргалы прибавилось, и первым среди них был Рустем. Но, как оказалось, были во дворце и те, кого свадьба султанской дочери и Великого визиря мало волновала. Фирузе, что должна была в скором времени разрешиться от бремени, вообще не обращала внимания на всю эту предсвадебную суету. Она едва ли не каждую ночь просыпалась по ночам и тёрла ладонью татуировку на затылке, та словно огнём горела, причиняя дискомфорт. Персидская принцесса сейчас как никогда боялась разоблачения, ведь теперь на кону была не только её жизнь. Однако она хорошо маскировала свой страх; впрочем, скрываться ей было не привыкать. С виду Фирузе была прежней. Она старалась выглядеть жизнерадостной, особенно, когда чувствовала на себе полный ненависти взгляд главной Хасеки, как теперь. Хюррем Султан стояла на балконе своих покоев и смотрела куда-то на спокойную гладь Босфора, как вдруг очи её узрели совсем иную картину. По одной из садовых дорожек, меж кустов с красными розами, что не так давно распустились, неспешно прогуливался падишах, и он был не один. Фирузе шла рядом с ним. Сулейман вдруг остановился и срезал одну из роз ножницами, что поднесли ему слуги, затем он протянул цветок любимой наложнице. Смущаясь, девушка приняла подарок правителя и почувствовала обе его ладони на своём округлившемся животе. Внутри Хюррем всё зазвенело, залязгало, заболело. Она сжала кулаки так, что пальцы побелели. Султанша не была готова признать, что время её кончилось, что другая заняла её место. Она не собиралась становиться отвергнутой и поверженной. Ненавистная соперница занимала все мысли госпожи, и ей не было дело ни до чего другого. Хюррем Султан даже отошла от свадебной подготовки, тем более что в этот раз Михримах проявляла энтузиазм и, похоже, весьма неплохо справлялась сама. Дворцовые лекари, наряду с главной Хасеки и беременной наложницей, тоже были далеки от предстоящих празднеств. Во-первых, их это мало касалось, а во-вторых, их умы были заняты вопросом куда более важным. Уже неделю повелителю нездоровится, по вечерам наступает необъяснимая слабость, а по утрам он жалуется на боли в желудке. Лекари дают ему снадобья, но никакого эффекта они не приносят, лучше султану не становится. И лекари проводят свои дни в поисках ответов, пытаясь понять, что это за недуг и как лечить его. А вечерами молятся Всевышнему о том, чтобы падишаху не стало хуже.