Икшаон

С Пришем относим ужин на двух подносах. На моем нагружена жареная речная рыба, избавленная от костей, утопленный в сливочном соусе рис и несколько свежеиспеченных булочек, вот булочки — вкуснее всего. Приш несет пудинг и сладкое красное вино. Мне кажется, Серапсис с аппетитом на подобные яства не набросится. Но больше всего переживаю, что возникнет неловкий разговор, когда окажемся в подвале. Однако, Серапсис не в настроении и даже слова не произносит, лежа на заправленной постели. Как и впервые, когда увидел его, похоже, больше ни в чем не заинтересован. Возвращаюсь забрать посуду и тяжко вздыхаю — к еде Серапсис не притронулся совершенно. Полные подносы так и стоят на полу, оставленные нами. — Вы ничего не поели, — говорю, не торопясь забирать блюда. — Вы не голодны, господин? Я пришел один, но Серапсису это, вероятно, без разницы, по-прежнему молчит и, боясь навлечь гнев, забираю и уношу поднос на кухню, затем спускаюсь за вторым. — Вообще не ел, — выносит вердикт Кишин. — Очень плохо, что делать? — Да ничего не делать, — отвечает Нуран, — за несколько дней не умрет, а уже скоро, ну точно скоро его увезут. — Может, ему тоскливо и скучно, — предполагаю и сразу получаю удар в плечо: — Ага, а, может, чтобы порадовать, совсем на волю выпустить? Король Ипанол и так уже рехнулся в желании угодить, что позволяет Серапсису разгуливать по замку и окрестностям. Миледи передвигаются в страхе, трясутся при виде собственных теней, — щурится с явной злобой. — Он под охраной рептилий, но это скорее увеселительное сопровождение. Где это видано — такое услужение? На языке вертится правда. Напомнить Кишину, почему так, сказать вслух, что это все от того, что люди вассалы, третий сорт. Но за подобные речи всегда прилетают самые болезненные оплеухи. Ночью сплю хуже обычного, хотя устал ничуть не меньше, чем всегда. Ворочаюсь с боку на бок, костями чувствуя и проникаясь всей твердостью пола, матрас прекрасно передает ощущения. Но дело вовсе не в подстилке. Пробыл бы Серапсис в подвале хотя бы пару недель, хотя бы такой малый срок. А тут скоро крайний день, может, даже завтра, может, даже ужин не успею принести, как его уже и след простынет. И, наверное, больше в жизни гибрида не увидеть, даже издалека, и уж тем более не смогу и мечтать о том, чтоб поговорить. Услышать язык гибридов, побыть один на один, узнать то, о чем в книгах не пишут… Желание побежать вниз, в подвал, буквально жжет между лопаток, небывалый прилив энергии, но подавляю. Сейчас ночь, Серапсис, скорее всего, спит, и не будет рад моему вновь вспыхнувшему интересу. Подумать только, он же сын короля Хипатосиса. Не просто из знати, не просто кто-то важный, он же практически самый значимый в этом мире. И вроде не относится враждебно, не плюется высокомерно, как, например, Яочура, племянница короля Ипанола, которая, каждый раз приезжая в замок и лицезря меня, напоминает ехидно, что я чернь. Утром энтузиазм засыпает, и случается худшее — Серапсис снова молчит и снова не притронулся к еде. Унося подносы, хочу что-нибудь сказать, как-то подбодрить, тронуть лед, но вспоминаю, что я, собственно, никто и никак не могу проявлять себя. Боюсь гнева. — Решил морить себя голодом, — выносит вердикт Приш, очевидец поведения Серапсиса, — или так страшится возвращения на родину, что кусок в горло не лезет. А дальше появляется много рутинных забот. Помыть посуду, протереть, начистить столешницы, отнести полотенца прачкам, перемыть овощи. Когда сил не остается, Бийга отправляет в город за пивными бочонками. Возвращаюсь дико усталый, пота стекло три ручья, пока под палящим солнцем нес напиток. — Давай, пошевеливайся, — Кишин указывает на приготовленные для Серапсиса подносы. С Пришем спускаемся в подвал. Угасший факел наконец заменили, больше изменений нет. Проталкиваем подносы за решетку и собираемся уходить, но прожигает осознание того, что, возможно, не представится другого шанса, что тянуть больше нельзя, и, прожигая, осознание тормозит тело. — Иди, — рукой подгоняю обернувшегося Приша, а затем возвращаюсь к решетке: — Господин, пожалуйста, поешьте, а если эта еда вам не по вкусу, скажите, чего желаете, и я передам повару. — Ты беспокоишься обо мне, Тэдэо? — Да, — подхожу еще ближе и рассматриваю его, рассматривающего потолок. — Может, вас к вечеру уже здесь не будет… Вас убьют, когда вернут в Икшаон? — дыхание останавливается от собственной смелости, рожденной любопытством. — Что вы такого сделали, что вам пришлось сбежать? — Я отказался обручиться с Архенисом. — С господином Архенисом? Разве он не ваш старший брат, кронпринц… — чувствую, как брови взлетели до середины лба. — Для того, чтобы блюсти целостность крови, в нашем роду принято сочетаться межродственным браком, это то, что ты в книжке не отыщешь, — усмехается Серапсис и продолжает мелодичным низким голосом: — Но идея деления ложа с Архенисом претит настолько, что не важно, кто будет сверху. Мой брат — полное ничтожество... кисельный моллюск. — С-сочувствую, — узнав то, чего не знает ни один человек, даже заикаться начинаю — от важности и уникальности этого знания. — Сочувствуешь, — повторяет Серапсис, будто пробует слово на вкус, — а отец — нет. Он не понимает, что я Архениса ненавижу, и если и хочу кого-то иметь, то скурея. Скурея? Кто это? Термин впервые слышу, но не смею озадачивать тупым вопросом. — Отец говорит, мне надо перестать забавляться. Стать серьезным, задуматься о будущем, ведь он же как-то вытерпел тридцать лет с собственным братом Гинотисом. А значит, я обязан так же, и ведь Архенис — червь, согласен. Противно, мерзко… — Серапсис поднимается, подходит к решетке и, завороженный гневом в сторону других, совсем не боюсь его сейчас. Хочу только слушать, только бы он продолжал. — Ты когда-нибудь занимался любовью с человеком, которого не выносишь? — Нет, господин, — и даю понять, что внимательно слушаю, что жажду знать больше, так ясно даю понять, что Серапсис снисходительно улыбается: — Ты жаден до новых знаний, да, Тэдэо? — кончик узкого языка проходит по верхней губе, и отчаянно слежу за этим, пока язык полностью не исчезает. — Ты не боишься, что любопытство заведет в слишком темный лес? Откровенность за откровенность. — Знания — это свет, способный пролиться и осветить любую тьму. — Похвально, — губы растягиваются в сладкой полулыбке, такие припухлые губы, едва-едва налитые бледно-розовым цветом. Понимаю, что это уже неприлично — вот так смотреть, но ничего поделать не могу. Даже когда не оголены, зубы выглядят остро. — Но все же я удивляюсь, как такой человек, как ты, до сих пор ходит живым, здоровым и свободным, без… — и тут он замолкает, что-то специально утаивает, обрывая. — Интересно, кому из нас везет? Как думаешь, чья эта удача, твоя или моя? Даже не догадываюсь, о чем толкует, и, наверное, он, легко прочитывая мои сомнения, снисходит, не требуя ответа: — Не расстраивайся, когда чего-то не понимаешь, знания — это ведь свет, проливающийся вовремя, да? — дождавшись моего согласия, Серапсис прижимается к решетке, обхватывает прутья двумя руками, так, будто может сломать, но не ломает. — Я был на той торговой полосе много раз. Туда, к границе, к стене, бедные люди привозят своих детей в надежде на золото. Жалкое зрелище, но любимое. Маленькие, встревоженные девочки и мальчики сидят в ожидании не зная чего, осматривают большими глазами все вокруг, разглядывают, диву даются… Этот базар — единственное место пересечения нас и вас. И вы всегда боитесь... Ты сидел такой же напуганный, да, Тэдэо? Жаль, я тебя там не встретил, я бы обязательно купил… — Спасибо за оказанную честь, господин Серапсис, но мне было тринадцать, и я был физически слабым, хлипким, не способным выдержать труда. — Почему-то сейчас это осознавать не так больно, хотя обычно воспоминания о не выгоревшем шансе приносят страдания. — Скажите, господин, а что происходит дальше, когда купленные дети пересекают границу и попадают в Икшаон? Что они делают такого, чего не могут делать предпочитаемые гибридами рептилии? Этот вопрос мучит всю жизнь. И понимаю, что не ответит. Есть какие-то правила и причины для этих правил у гибридов. Наивно вот так напрямик пытаться узнать то, что остается сокрытым уже столько веков. — Тэдэо… — снисходительно и насмешливо; замолкает, позволяет сожалениям пропитать меня, словно бисквит, а потом дает надежду: — А как ты думаешь? Какие у тебя догадки? — Ну, — собираясь с мыслями, облизываю губы, — я полагаю… есть несколько версий. Первая исходит из того, что покупают людей до четырнадцати, должно быть, потому, что человека легко обучить, сделать послушным, пока не повзрослел. Да, тогда, казалось бы, почему не взять с пеленок, но кому хочется возиться с неразумными детьми? Даже родителям подобное в тягость. Вот и выходит, что от двенадцати до четырнадцати — тот самый возраст, когда можно перевоспитать под себя, — перевожу дух. — Вторая состоит в том, что рептилии все-таки жутко выглядят. Эти чешуйки, гадкие рты, возможно, гибридам, также надоедает повсюду наблюдать их, или элементарно хочется разнообразия. Что-то новенькое, но менее экзотичное. Ну а третья, третья версия… уже потерпела крах, — замолкаю, раздумывая, нужно ли продолжать, и приятно удивляюсь настоящему вниманию слушателя, еще никто не внимал моим бредням про гибридов, моим теориям так сосредоточенно. — Потерпела крах, потому что у вас сильный акцент, господин, — надеюсь, этим не задеваю, вроде он не ранимый. — И я сделал вывод, что говорите с людьми вы не часто, но, в тоже время, сказали, что много раз были на торговой полосе. И не важно, покупали вы или нет, все равно получается, что с людьми вы не разговариваете, не заинтересованы в подобном. Значит, никакие интеллектуальные способности или душевные человеческие качества гибридов не увлекают. А я думал, ну, может, мозг у нас особенный, и любопытно изучать... Выговорился. Делаю вдох полной грудью, готовлюсь к ироничному смеху, насмешке. Похвалы за то, что развеселил. Готовлюсь к этому, а следует иное: — Восхитительно, Тэдэо, — чуть наклоняет голову, все еще внимательный, будто продолжает переваривать сказанное. — Восхитительно то, что ты абсолютно прав. Сопоставил верно и сделал необходимые выводы для того, чтобы держать ответ на ладони. Твои умозаключения привели к истине, но… — и пленительная улыбка расцветает на его лице, словно он зашел в мыслях дальше и знает еще больше, еще глубже. — Не осознаешь все равно, да? — Нет, — мотаю головой и вплотную становлюсь перед ним, касаюсь грудью решетки, если подамся еще хотя бы на сантиметр вперед, то неминуемо коснусь и самого Серапсиса. — Чувствую правду, но не понимаю, не могу схватить. — Очень необычно… — произносит, а я думаю о том, что необычно — это про его глаза с поволокой, отдающие чистой прохладой. А в расширенных, кажущихся бездонными зрачках плещется непостижимое возбуждение, дикое ликование, и все это волшебство в обрамлении длинных темных ресниц. И, наверное, читает мысли или угадывает, иначе почему слышу: — А о чем ты думаешь сейчас? — О том… — закусываю губу, подбирая лучшую ложь, но ложь почему-то в голове не формулируется, и я попросту увиливаю: — О том, как вообще все необычно. Еще вчера утром я мыл посуду по обыкновению, а к обеду уже доставили вас. И вот я в ужасной близости с вами, господин. Подобное не могло присниться и в самом смелом сне. — Это за пределами твоего сознания, да? В этом все дело… Реальность скрыта благодаря узости представлений о мире. Ты не можешь помыслить о многих вещах… — грубым и честным, беспристрастным голосом произносит, а мне больно. — Я ограниченный человек. — Лишь потому, что люди ничего не видят в Гонье, — и ни тона жалости и сострадания так и не проступает, — вынужденно, умышленно ограждены. — Кем? Надменная усмешка, от вида которой внутри сворачивается и стягивается узел. Неприятно осознание однозначного ответа. — Ну вот, — повержено отнекиваюсь, мотаю головой, но на самом деле принимаю правду, со временем приму до конца. — Тебе нравится? — внезапный, странно располагающий вопрос отвлекает от грустных размышлений. — Что именно, господин? Не объясняет, зато отвечает сам: — Нравится… — и взгляда не оторвать от этих красивых, завораживающих губ. Жадно глотаю все, что произносит. — Ты должен приехать в Икшаон, обязательно, тебе — обязательно. Получишь больше, чем ожидаешь. — Это невозможно, господин, — опаленный, делаю крохотный шаг назад, его поддразнивания приносят страдания. — Человеку не перейти границу. — Человеку, принадлежащему мне, перейти — и протягивает руку через решетку, предоставляя возможность дотронуться, — если ты решишься, то сможешь все понять. Прямо-таки все, ценой потери природной защиты от него? Навсегда. И все же всерьез раздумываю нам этим. Не хочу терять ощущение безопасности, комфортной безопасности, от которой, по сути, толку нет, ведь Серапсис за решеткой. И есть что-то, тянущее и влекущее, что-то внутреннее, не совсем хорошее и правильное, но очень сильное, которое подговаривает дотронуться. Закрыть глаза и коснуться, не отдавая себе отчета, быстро, чтобы не опомниться. Корни этих мыслей выползают словно из подземной черной воды. Из той части меня, которую не постичь, которую боишься больше всего на свете, даже больше смерти. Только бы не знать себя настоящего. Но вот воды и корни проявились, и смотрю на притягательную изящную кисть, и едва могу устоять. Лишь тяну время… — Сколько мук, — Серапсис хрипло смеется, безошибочно распознавая творящуюся борьбу внутри меня, и отдергивает руку. В отличие от меня, он был не серьезен. И отходит, чтобы растянуться на постели. Это неприятно укалывает, и я будто возвращаюсь к прежнему себе. Какое-то странное наваждение отливает, реальность наполняется Пришем, Кишином, стервой Бийга, работой и заботой. Страданием по жизни. Как мог об этом забыть? — Забери с собой, — приказывает Серапсис, указывая на принесенный обед, и радуюсь, разум тешится, признательный за возвращение к обычной рутине. Только бы не думать о том, что происходит в недрах и пугающе проступает на поверхности.