Икшаон

Хотя я при таких обстоятельствах не против умереть. На вершине блаженства, горы, витая там, куда человеку не забраться, достичь и оставить тело в его руках. Подобным образом наверняка умирали многие, и Серапсис понимающе и принимающе, но ужасно бесстрастно, наблюдал за этим. Закрывал чужие опустошенные глаза ладонью и, может, напоследок целовал в лоб, пока оболочка для существования не остыла. — А я все время думал, зачем вам такие клыки, а ведь логично — хищники именно так убивают, — и после этих моих слов Серапсис прикусывает кожу на животе, которая до этого горела алым пламенем, а теперь покрывается мурашками, пробирает дрожь. Пальцы зарываются в его мягкие волосы, и издаю стон от удовольствия, от этого нежного ощущения. В животе снова разгорается тепло, и Серапсис повторяет укус, оборачивая тепло в лед, лихорадка перетекает в пах и оттуда сразу устремляется в член. — Убейте меня, господин, — да, иначе, чем полубредом, не объяснить мое состояние. — Когда насытитесь мной, убейте… — Почему? — Мне потом человеком не жить, — шея запрокидывается, разлепляю веки и вижу только тьму, в голове бешеный стук сердца смешивается с судорожным дыханием, под пальцами твердое основание одного из его рогов. Провожу по нему тыльной стороной ладони, легко касаюсь пальцами, а затем наглею настолько, что обхватываю и сжимаю. Приятно, чувственно, эта власть реальнее ощущается от того, что право имею. Серапсис позволяет, и губы растягиваются в удовлетворенной улыбке. Когда умереть будет лучше, чем сейчас? Разве это не… романтично? Серапсис стаскивает с меня пижамные штаны, и его сильная рука накрывает член. Плавно проводит по всей длине и вниз, чтобы полностью оголить головку. Еще несколько движений, и я отлично кончу, но он останавливается. — Ты чувствуешь, Тэдэо, что процесс самоуничтожения запустился в тебе? — спрашивает и сразу лишает возможности ответить, потому что длинным языком слизывает смазку, выделившуюся на моем члене и пачкающую живот. — Ты чувствуешь этот процесс? — Нет, — мотаю головой, как в агонии умирающий, — просто так хорошо, что можно сдохнуть, что хочу сдохнуть. Лицо, и так мокрое от пота, омывается проливающимися градом слезами. Буквально захлебываюсь от жгучего удовольствия, стремящегося, разливающегося внутри, и это настолько ярко, что периодически путается грань неги и боли. Сжимаю и разжимаю зубы для крика, стона, из груди будто рвется зверь, и не понимаю сладкий или горький. Просто выгибаюсь на постели, пока Серапсис властно раздвигает мои бедра, абсолютно точно зная, что со мной происходит, и никак не помогая преодолеть это. — Тише, — шепчет, пальцами вцепляясь в кожу так сильно, что наверняка на внутренней поверхности бедер останутся следы, — это еще не так больно, — и он издевательски негромко смеется, склоняясь надо мной. Сквозь слезы вижу, как вылизывает собственные пальцы, стремясь оставить как можно больше вязкой слюны, а затем указательным касается моего входа. И это намного приятнее всего того, что со мной сейчас происходит. Все ощущения сразу сосредотачиваются в заднице, и поглотившая мука теряет силу под удовольствием от проникновения. Он вставляет и вытаскивает палец несколько раз, после чего прибавляет второй, и наслаждение затапливает собой, зализывает каждый потревоженный нерв, умасливает. Слезы утихомириваются, влажное тело успокаивается, пронизывается спасением. Серапсис насаживает меня осторожно, почти нежно, намного лучше, чем делал это я с собой накануне. А ведь поверил, что ничего приятного в этом нет, но теперь считаю совсем иначе. Это дико приятно, ненормально хорошо, особенно когда другая рука Серапсиса берется за член и проводит вверх-вниз, в такт. — Отпустило? — усмехается, внимательно наблюдая за малейшим изменением, переменой в моем лице, за каждой сменяющейся эмоцией. — Надолго не поможет, — наклоняет голову, не прекращая издевательски насмехаться, насыщаться превосходством собственного положения. Я под ним — ничего не знаю, мало что понимаю и себе, собственно, не принадлежу. Будучи послушным, жаждущим, уже рабом, не только позволяю делать все, но и всячески способствую этому. Подумать только — доведенный, прошу убить. — Зачем вы так мучаете меня? — и зажмуриваюсь, когда боль снова ползет по нарастающей. Удивительно, но и это теперь работает в такт. Его пальцы вставляются в меня, и чувствую блаженство, возбуждение на высоте; как только покидают — и судороги пытки пробирают, разносятся с визгом и свистом высоко занесенной плети. Так невыносимо, невозможно терпеть, но сакральная мысль о том, что, может, происходящее правильно, так и нужно, заставляет выдерживать. Мысль о том, что боль закономерна, боль — это расплата за наслаждение. Такое вкусное, запретное наслаждение конечно же влечет за собой последствия. Это правильно. Боль — это настигающая природная кара за падение. И подобно настоящей каре, она пожирает и отступает, чтобы пожрать вновь. Или я просто не могу ему сопротивляться?.. Определённо не могу, с самого начала не мог, с тех самых пор, как позволил себе потревожить его. Так зачем жаловаться на боль, если сам повинен? — Разве это мучение? — запрокидывает шею, открывая вид на мощный кадык, и все еще говорит со мной издевательским, грубым, тянущимся голосом. — Такой захватывающий процесс… только терпи, распробуй и моли меня… — Я молю, убейте меня, господин, умоляю, убейте! — выгибаюсь так, что позвоночник, кажется, переломился. — Нет, — смех столь хриплый, словно из самой утробы, — моли, чтобы оставил тебе жизнь. Проси… — Убейте… избавьте от страданий. — Ты правда хочешь этого? — и медленно пальцы покидают меня, намного медленнее, чем тело пробирает боль, дрожь и судороги; по крови будто молнию пустили, и она бьет и жалит. От этого не увернуться. — Да. — А я нет, — и он вызывающе проводит длинным ярким языком по всей длине указательного пальца, вылизывает средний, также побывавший во мне, хорошо так вылизывает, оставляя слюну, а затем наносит мне пощечину. Едкая, острая и сильная оказывается жестче, чем разносимая отрава внутри. — Делай, что я хочу, желай того, чего хочу я. Тэдэо. И я искренне не понимаю, как можно захотеть выжить. Стискиваю руками простынь, цепляюсь, ища поддержки в головокружении и хоть какой-то опоры, потому что постель плывет. Грубым движением пальцы вновь во мне, резко и приятно, а затем Серапсис шире раздвигает мои ноги и полностью ложится на меня. Его кожа ощущается кипятком, и этот кипяток проникает внутрь, так гармонично подхлестывает творящееся мучение, звучит в унисон страданию. Его сильное, крепкое, властвующее тело и покоряющий, протыкающий меня насквозь член. Все становится слишком. Слишком сладко, слишком больно, я слишком счастлив, и от того счастье — невыносимо. Слезы текут из глаз, неконтролируемо сотрясаюсь в рыданиях, неизвестных до этого ощущениях, теряюсь поглощенный. Когда срываю горло, осознаю, что все это время кричал. Кричал на каждый его безжалостный толчок, на каждое новое проникновение. Суставы пальцев так заломило, что, кажется, стиснутую простынь не вытянуть, и после всех этих слишком сильных эмоций наконец понимаю, что мне хорошо. Удовольствие, чистое заоблачное удовольствие устанавливает полный контроль, и сам раздвигаю ноги шире, чтобы Серапсису было удобнее иметь меня. Старательно двигаюсь навстречу, выгибаюсь уже ради этого и издаю хриплые стоны на особо сильных толчках. Пальцы все-таки выпускают простынь, и я хватаюсь за подушку над головой. Так становится еще удобнее отдаваться, и Серапсис прикусывает меня за щеку. Сладко-болезненное ощущение, перед тем как его губы накрывают мои. Снова влажно и горячо, чужой язык скользит во рту, прибавляет наслаждение. Стоны заглушаются, и дышать становится тяжелее, невозможнее. От недостатка кислорода сознание будто на доли секунды обрывается и возобновляет вновь. — Боже, как же хорошо, — выдыхаю, когда выпадет возможность, и делаю глубокий вдох, наполняя дрожащие легкие. — Не бывает так хорошо. — Ты больше не хочешь умирать? — спрашивает, вылизывая мой подбородок, размазывая стекающую слюну. — Нет, — и мотаю головой, а затем и вовсе отворачиваюсь, чтобы открыть доступ к шее, и, несколько раз моргнув, кое-как концентрирую внимание на руке, сжимающей подушку. — Но я умираю. Кисть уже окрасилась в страшный темно-серый цвет. Гниение будто зародилось в пальцах и спускается вниз грязными разводами, захватывающе и поражающее. Конечность отмирает, смерть величественно ступает по ступенькам, так медленно, и боль заглушилась удовольствием, но боль очевидно есть. Ведь нельзя умирать легко, если, конечно, господин не крадет ощущения разрушения, не оберегает милостиво. Только вот я все равно вижу, и снова слезы из глаз, это больно, хоть боли и не чувствую. Умирать не романтично. Рыдания истерически сотрясают, и страдание пробивается из-под корки наслаждения. Физически тошно, гадко, физически я отравлен, и яд чувственно разнесся по телу, впился в душу, растворился в клетках. Смерть не романтична, и, может, это станет последним, о чем подумал, только если господин не сохранит жизнь. — Умоляй меня, — спасительный голос в ушную раковину. — Умоляй, Тэдэо. — Господин, прошу… господин, помилуйте меня… — зажмуриваюсь, не в силах смотреть. — Я хочу жить… пожалуйста… — Самым последним рабом? — дыханием опаляет, и осознаю, что муки смерти ничто перед ним. Его возбуждает, просто чертовски возбуждает это все, и он трахает меня, получая от этого только кайф. — Самым последним рабом, — всхлипываю и совершаю ошибку, вновь открыв глаза и бросив взгляд на руку, черную уже до локтя. — Ты же хотел умереть, так честно желал, — тянет Серапсис собственное удовольствие и останавливается, насадив меня на член до конца. Руками спускается вниз, сильно сжимает бедра. Прикусывает кожу на шее, а затем, словно извиняясь, зализывает место, но, конечно же, не извиняясь на самом деле. Чувство вины, как и греха, ему не знакомо. Расплачиваюсь лишь я. — Я сожалею, я был не прав, — продолжаю умолять, давить на сострадание, хотя, в сущности, разжигаю желание в нем. — А теперь ты уверен? Ведь человеком тебе больше не жить. — Да, пожалуйста, я согласен на все, — и зарываю лицо в подушку в попытке спрятаться от реальности, уйти от происходящего, и в тоже время инстинктивно подставить шею получше. — Быть кем угодно и как угодно. — Моим? — проводит мокрую дорожку до самой скулы. — Вашим. И, наконец удовлетворившись, насытившись, Серапсис усмехается. Подается назад, выходит из меня, а затем вдалбливается вновь. — Запомни это, — говорит в мою шею, и только собираюсь усомниться, что подобное можно забыть, как забываюсь. Этот момент, лишь самый краткий миг. Этот срок, когда выпущенная стрела долетает до цели, растягивается на несколько долгих минут. В очередной раз чувствую остроту его клыков, понимаю, что это уже нечто иное. Но длится лишь миг, и закричать и воспрепятствовать не успеваю. И испугаться тоже. Парализует, и мир теряется, перед тем как клыки впиваются в шею, с легкостью ножа, разрезающего мягкое масло. Плавно погружаются, пронзают, словно члена внутри меня мало. Отрава, попадающая прямиком в кровь, одурманивает превосходнее, чем через рот. Значит ли, что и смерть будет быстрее? Обнимаю его за плечи, медленно скользя по приятной коже, и, когда Серапсис разжимает челюсть и отстраняется, пытаюсь притянуть его обратно, чтобы возобновил ядовитый укус. Чтобы снова почувствовать волшебство, чистую дурь, вливаемую, разлагающую удовольствием. Дурь, которая плевать что со мной сделает в итоге. Открываю глаза и сталкиваюсь с его близким взглядом. Он внимательно смотрит, с возбуждением и интересом, а я тону. Зрачки поглотили всю радужку, наверное, у меня так же. Хочу сказать что-нибудь идиотское, сбивающее, чтобы перестал смотреть так, создавая иллюзию того, что ему не все равно, что влюбляется, если до сих пор не любит. Хочу ляпнуть что-то бредовое, но взгляд опускается на собственные руки, и изумление поглощает — вернулся нормальный цвет кожи. Все в моем теле теперь абсолютно так же, как и было. Неужели изначально померещилось?.. — Господин, вы… С его клыков капает разбавленная кровь, капает на мою грудь. Это жуткое зрелище, которое Серапсис делает еще более зловещим тем, что проводит языком по ним, слизывает и усмехается, глядя в глаза. — Теперь больно не будет, — и наклоняется, чтобы увлечь в поцелуй и унести любые связные мысли из головы прочь. Рот наполняется вкусом сладкого металла, конечности вовсю набираются слабости и неги, тело расслабляется, плавится, и, наконец, начинается секс в единственном понимании. Не такой, как у меня был когда-либо, не такой, о каком думал, что будет когда-то. Редкие стыдливые фантазии не доходили до подобного. И больше действительно никакой боли, мук и расплаты. Грех сладок настолько, насколько положено и быть греху. И ничего другого. Грубые и жесткие толчки скручивают змей в клубок внизу живота, клубок похоти, который не расплести. И каждый раз из горла вырывается стон, и каждый стон поглощается им. Его губами, языком, его ненасытным ртом, он наслаждается этим, и ничуть не меньше наслаждаюсь я. Кожа становится мокрой от пота, сердце стучит загнанно, усиленное троекратно. Член, зажатый между нами, постоянно получает свое, откровенное трение, целенаправленно ведущее к оргазму. И я не в состоянии желать чего-либо другого. И воспоминание об укусе подводит к черте, к яркому короткому пламени, охватывающему все, выгибаясь, кончаю, пачкая нас обоих. По телу проходит истома, трепет, хочется, чтобы он тоже кончил, безумно хочется, чтобы в меня, поглубже. — Кончите в меня господин, — провожу рукой, наслаждаясь сильным предплечьем, — наполните… И он лишь насмешливо улыбается, плотоядно, а затем и вовсе хрипло смеется, останавливаясь в движении: — Мне нужно гораздо больше, Тэдэо, и ты это дашь. И толчки возобновляются, такие же резкие и глубокие, ненасытные. Ему все равно, подстраиваюсь я под них или уже нет, ему все равно, что я подустал, что требуется передышка, хоть короткий, но отдых. Теперь полагает, что мое тело для него, а, значит, мои пожелания не учитываются. Ему нужно, он хочет и получает. Возбуждение накрывает вновь. Бушующими волнами накрывает, одна за одной, нерасторопно, но ощутимо, неотступно, и похоть опять ведет. — Что ты разлегся, ты же не умер, — хлестко отвешивает пощечину, приводя в чувство, — разнежился. Серапсис меняется, оказывается, до этого был сдержан. Теперь же нехорошее, животное завладевает им, чувствую, как любые ощущения, кроме похоти, и желания, помимо разврата, оставляют его. Больше нет нужны в холодности, уравновешенности, самообладание отлетает к чертям. И он видит, что я чувствую происходящее с ним через контакт наших глаз. И словно тварь в темноте, в которую метнули свет, с шипением избегает этого. Отстраняется, чтобы бесцеремонно перевернуть на живот, утыкаюсь лицом в подушку. — Давай, вставай, — шлепок по ягодице, — поднимай задницу. Сколько сил прилагаю, вставая на колени, и не в состоянии опереться на руки. Лицо так и остается в подушке, а вот задницу задираю. — Выше, и прогнись лучше, — командует цинично, кладет руку на поясницу и давит, устанавливая под себя. — Не нравится, Тэдэо? Как будто ему не все равно. Тем более знает, что очень нравится, ведь тоже чувствует меня в ответ. Мои эмоции и ощущения слизываются им, только самые приятные из них. — Вы могли бы быть помягче, господин, — хныкаю, и за это получаю еще один шлепок, — пожалуйста. Иначе я начну вас бояться и… — И что? — издевается. — Что за пустые угрозы? Ты сам прибежишь ко мне, будешь умолять, в ногах ползать. — Может и не прибегу, от Касая до Икшаона столько дней пути… Рывком член входит в меня, и я только подушку кусаю, заглушая стон. Затем сразу подаюсь за членом назад, чтобы он еще и еще так в меня входил и не думал прекращать. Только бы не останавливался, и я весь путь до его столицы на пузе проползу. Но признаваться в этом, конечно же, не буду. — Млеешь, Тэдэо, — звучит с отголоском былой высокомерности, но в этом уже намного больше низменного. Снова по-скотски хлещет меня, довольный тем, что я сам насаживаюсь на член, и стонет, прежде чем сорваться. Только и могу, что лечь на постель, не выдерживая ни темп, ни силу. Серапсису не человек нужен, а кукла. Молить о пощаде бесполезно, вызовет только усмешку, ядовитые слова и очередное его погружение в возбуждение. Переживу ли подобную страсть? Он ложится на меня, хватает за руки и больно прикусывает ухо. И я действительно млею от этого. — Пожалуйста, — выстанываю, делая просьбу непонятной, столько в этом наслаждения, что от стыда кровь к щекам приливает. — Я думал, гибриды разумные, но вы ведете себя как зверь. И за это кусает сильнее, и, пробивая членом насквозь в очередной раз, замирает. — И молчите, подобно зверю в случке, — и внутреннее съеживаюсь в ожидании сладкого наказания. — Провоцируешь, — заламывает мои кисти, и от притока мазохистского удовлетворения мурчу: — Пожалуйста, господин, и укусите меня снова, вот тут, — опускаю голову, чтобы сзади открыть доступ к шее. — От этого мозг в сахарную вату превращается, будьте щедры. — На это подсаживаются, Тэдэо, — усмехается Серапсис, проводя языком по подставленному месту. — А я хочу. И он усмехается снова, чувствую, что погладил его самомнение по шерсти. Но вряд ли это умилостивит. Какое-то время трахает меня, распластавшегося беспомощно на простыне, подсунув подушку под живот, а после снова ставит раком. Жадно проводит руками по всему моему телу, наслаждается покорностью, продавливает поясницу, трахает под разными углами, меняя темпы. Пресытившись, специально вдавливает обратно в постель, снова ложится, снова заламывает руки, чтобы я оказался совершенно не способен двигаться. Напряжение в его теле растет, возбуждение готово пролиться, и я ощущаю, насколько он близок, и осознаю, насколько близок и я. Членом трусь о давно ставшую мокрой от собственной смазки и вытекших остатков спермы простынь столь интенсивно, и ощущения в заднице подводят неминуемо. Пылающее дыхание на шее, мокрый язык, покусывание, кончаю, когда клыки все-таки вонзаются. Серапсис пронзает меня, накачивает гибридским наркотиком, сливает прямо в кровь. И я опять дурею, возношусь до небес, стыдливо изливаясь под себя. Он тоже кончает в этот момент, имея власть над моим телом настолько жесткую, что, кажется, переламывает кости в нескольких местах. Но хруста не слышу, только протяжный, полный удовольствия приглушенный стон. Внутри становится горячо, сперма у гибридов жаркая, огненно горячая. И мне нравится, кожа от счастья покрывается мурашками. Пока отдыхаю, перевариваю произошедшее, возобновляются хищные ласки, словно он всё еще голоден. Жадно проводит руками по моей спине, зализывает ранки на шее, оставшиеся после укусов. Его тело такое тяжелое, не могу пошевелиться, не могу выползти из-под него. И, думается, если попрошу оставить, прекратить хотя бы на пару минут, он начнет трахать заново. Член ведь по-прежнему твердый и по-прежнему во мне.