Она уставилась в потолок, в голове в сотый раз прокручивая динамичную мелодию. В воздухе, словно овечки, крутились танцовщицы из кабаре, в которое Дениз устроилась две недели назад. Яркий свет сцены и приглушённый зала, громкая музыка, острый запах табака и парфюма. Стук каблуков о деревянный пол и красивые лица девушек. Громко и приятно.
Буаселье представила, как ровно в восемь вечера войдёт через чёрный вход и незаметно прошмыгнёт на сцену, спустится в зал и примется собирать пустые бокалы из-под шампанского. После начнёт мыть полы, оправлять занавес и декорации. Всё было одинаковым изо дня в день, только посетители менялись. Постоянных практически не было. Немцы любили пробовать в Париже всё новые и новые развлечения чуть ли не каждый день.
Дениз прикрыла глаза, растворяясь в громких звуках. Ей снились жаркие летние дни. Она изо всех сил крутила педали велосипеда и ярко улыбалась прохожим. Во сне Дениз видела себя такой же юной, только волосы были короче. На щеках играл румянец, из-под шёлковой белой рубашки выступали ключицы, коричневая юбка оголяла острые колени.
Спицы с небывалой скоростью вращались, Дениз неслась по пустой проезжей части. На тротуарах толпились люди. Они разговаривали, смеялись, ели и, наконец, жили. Дениз улыбалась, ощущая неимоверное желание жить, но в душе всё отчего-то скреблось ощущение удушливого страха. Оно пробиралось из глубин подсознания на свободу.
Вдруг она затормозила, поздно заметив откуда-то взявшуюся кочку. Велосипед с грохотом упал на асфальт, Дениз рухнула на колени и с усилием, опираясь на расцарапанные ладони и постанывая, приподнялась, действуя будто не по своей воле.
— Вам помочь?
Это был приятный мужской голос и поданная ладонь в чёрной кожаной перчатке. Дениз вскинула голову и увидела возвышающегося над ней Нойманна в парадном обмундировании, в пальто, хотя на дворе стоял жаркий июль. Только она разглядела его острые черты, как всё переменилось. Буаселье обернулась, и паника проснулась внутри неё, тот самый страх выбрался на свободу и поднялся с илового дна, поднимая вокруг себя тёмный и зеленоватый песок. Листва в округе осыпалась с деревьев и тут же засохла, скурчиваясь и превращаясь в безжизненный и бесцветный перегной. Люди исчезли, оставив за собой пустынные улицы, закрытые ставни и брошенные велосипеды. Поднялся пронзающий ветер. Дениз ощутила, как рубашка почему-то стала влажной, а ткань окрасилась в алый цвет.
Она резко раскрыла глаза и обняла себя руками, ощущая липкий пот и холод в квартире, – угля не было уже давно. Дениз подскочила, пытаясь привыкнуть. В ушах звенело и громыхало, тело билось в судороге от страха. Она раскрыла рот и вдохнула воздух, до сих пор отчётливо слыша отвратительный звук, заставивший виски пульсировать от тянущей боли. Это были крики. Они громыхали у ушей, заставляя то и дело беспощадно натирать их, чтобы хоть как-то унять зуд.
— Дениз! — раздался гром среди ясного неба.
Её осенило. В дверь ломились: стук, трель звонка и командный тягучий голос. Дениз вспомнила его и неосознанно запахнула тёплый вязаный кардиган, купленный за несколько франков у соседки. Та, собрав чемоданы, ребёнка и кота, перешла границу окольными путями благодаря полезной связи с немцем. Вещи у неё были хорошими, и Дениз взяла парочку, не задумываясь.
В дверь заколотили, и Буаселье вскочила. На всех парах помчалась в коридор, мечтая заставить Нойманна поскорее замолчать, хотя толку от этого более никакого не было, ибо все соседи и без того трещали за её спиной, стоило встать в очередь за едой или потрепать мальчишку из квартиры на этаж ниже по голове.
Дениз семимильными шагами приближалась к особому статусу, который мог стоить ей чести и достоинства. Она теперь часто вспоминала, что её бабушку знал каждый жилец их дома, и помнила, какими обходительными люди были с ней. Неужели добрая память о ней будет похоронена за дурной натурой внучки?.. Этим вопросом Буаселье задавалась, смотря на закрытые двери. Ей казалось, за ними шушукались соседи, раздевали её.
Он ворвался внутрь, как вихрь. Захлопнул дверь резким движением руки, взглянул на Дениз взглядом стервятника и без приглашения прошёл в гостиную. Она метнулась за Нойманном, остановилась в проходе и со страхом стала наблюдать. Его плечи были выдвинуты вперёд – он как будто готов был атаковать в любую секунду. Форма его немного сбилась, словно перина постели. Тёмно-зелёное распахнутое пальто было еле-еле мокрым от дождя, видимо, приехал на персональном автомобиле.
«Они всегда шикуют. Неужели Париж создан для развлечений?» — подумала Дениз.
Она успела лишь зацепить его затуманенный злостью взгляд, когда увидела папку. Немного смятую из-за твёрдости и грубости пальцев, крепко держащих её. Дениз прекрасно знала эту папку. Она успела досконально её рассмотреть, прежде чем та захлопнулась. Дениз схватилась за косяк двери и тут же пожалела об этом, поскольку Бернхард как-то неестественно дёрнулся. Он сделал пару шагов к Дениз, из-за чего высокие сапоги отбили ритм, но остановился и бросил дело на стол.
— Ты серьёзно считаешь, что они бы оставили это в дальнем ящике? — Нойманн заговорил сразу на немецком, так как мягкий и романтичный французский для этой ситуации совершенно не подходил и пробудил бы в желудке лишь тошноту.
— Я не сделала ничего такого… — потерянно заявила она, но уж точно не дала прорезаться слабости в голосе.
— Ничего такого? — перебивая, воскликнул Бернхард и снял фуражку, откинув её на диван. — Защитница евреев. Тут много чего написали, mademoiselle Boisselier. Не хотите прочесть? — ткнул пальцем в папку, и Дениз вспомнила грубое лицо того немца.
Она осторожно взяла папку, раскрыла её, пропустила написанные собственноручно данные, перевернула бланк и в выделенной графе судорожно прочла: «Пособничество евреям. Имеет близкие и тесные связи с ними. Потенциальный читатель и распространитель агитационных листовок, направленных на подрыв деятельности немецкого правительства, расположенного на территории Франции, занятой по заключенным соглашениям. Подлежит вторичному надзору и допросу. Дата: 2 декабря 1940 года».
Дениз замолчала, опустила лист и взглянула на Бернхарда. Тот тяжело вздохнул и произнёс тяжёлым, давящим тоном, но без крика или тени злости в голосе:
— Найди в написанном хоть долю неправды.
— Я работала у мадам Брилль и Амера, — начала она, садясь на стул, — они хорошие, отзывчивые люди. Мы сдружились, особенно с мадам Брилль. Разве это пособничество? Если даже и так, то в чём? В продаже тетрадей да овощей за плату и еду, которую они мне по доброте душевной давали? — Дениз усмехнулась и утёрла слезу. — Амера забрали на глазах у матери. Просто пришли и забрали! Как я могла отреагировать? Никто и никогда не смел!..
Нойманн ударил по столу, заставив её замолчать. Фигурка ангела, стоявшая на столе со свечкой, завалилась набок, и стеклянные глаза неестественно смотрели на Дениз, что вздрогнула от резкого шума. Бернхард медленно обогнул стол, подошёл к ней и, взяв за подбородок горячими пальцами, заставил взглянуть на себя снизу вверх. Дениз показалось, что она Алиса, попавшая в Страну чудес. Она уменьшалась с каждой секундой, видела перед собой лишь чёрно-белый плиточный пол и Нойманна, увеличивавшегося с каждой секундой всё больше.
— Твоя проблема в том, что ты не до конца понимаешь и не осознаешь происходящее вокруг, — сказал он, сжимая пальцы. — Девиз «Liberté, Égalité, Fraternité» давно уже не актуален. Дениз, если ты и дальше продолжишь вести себя так, то рано или поздно окажешься в петле.
Он опустил руку, и Дениз слишком громко выдохнула. Она ухватилась за край стола, упёрлась глазами в чёртову папку, судорожно её схватила и протянула Бернхарду. Тот молча принял её обратно, подошёл к окну, распахнул его и осмотрелся. Буаселье нахмурилась, когда Нойманн взял в руки железное ведро, в котором она сжигала листовки, и бросил туда папку, предварительно поднеся к краю зажигалку. Тени заплясали на розовых цветастых обоях.
— У тебя есть еда? — вдруг спросил он, смотря на исчезающее дело.
Дениз не сразу поняла вопрос, поэтому долго молчала. Она стала вспоминать пустующие уже неделю подряд полки, голодный желудок и всё ещё непривычный холод. Зарплату выдавали в конце недели – сущие гроши, конечно. Цены подлетели так же, как и процент инфляции. Очередь в магазинах стала привычным делом, и Дениз с упоением ждала того момента, когда же она встанет в самый конец, потому что в кармане появились деньги.
— Сегодня выдадут зарплату, завтра схожу в магазин. И у меня есть карточки, — сбивчиво ответила она, кивнув.
— Где ты работаешь? — он по-прежнему не смотрел на неё.
— Устроилась в кабаре, — пожала плечами.
Бернхард вскинул подбородок, впиваясь взглядом в Дениз. Ей показалось, будто бы он сейчас начнёт вновь злиться по непонятной причине, поэтому она поспешила отчего-то оправдаться: «Убираюсь там». Нойманн скрестил руки на груди и старался с умиротворённым лицом наблюдать за догорающей бумагой, ставшей причиной его сердечного грохота.
Раз в две недели он объезжал отделения жандармерии, монотонно просматривал количество возникших очагов Сопротивления, на основе этого составлял отчёт и докладывал командованию. Сверху прибыл указ. Беспощадный. Реакции подлежали все, кто хоть каким-то образом подрывал складывающийся строй.
Нойманн вспоминал, как прибыл в Париж, как увидел расстроенные лица французов, а чтобы войти в Париж он неоднократно прикладывался к оружию и убивал родственников, друзей и знакомых этих людей. Эти картины хаотично возникали в голове, перескакивая то с вида раненых солдат в окопах, то на пленных французов, стоявших на коленях и готовых принять смерть. Иногда они молили о пощаде, иногда рвались выхватить оружие и ловили пулю в голову, если повезёт. Кто-то умирал по несколько дней, лёжа друг на друге, ощущая невыносимую боль и льющийся пот от жара. Порой из-за них «ходила» земля – так Нойманн называл живых, погребённых в общую могилу, и принятых за мёртвых. Вот каково было вхождение в Париж. Гнетущее ощущение липкого ужаса разбивалось о солдатскую простоту. Бернхард пользовался ею всякий раз, когда в голову вдруг врывалось понимание о смысле всего происходящего.
«Нужно быть проще», — повторял он всякий раз и все дурные мысли исчезали.
Но незнакомое чувство посетило его тогда, когда глаза совершенно случайно зацепились за папку, и простота вдруг испарилась. Оберштурмфюрер рассказал о девушке, которая так сильно «испугалась» немецких солдат, что чуть ли не принялась отнимать еврея. Бернхард открыл дело и рассмеялся. Оберштурмфюрер улыбнулся, но сделался серьёзным, когда жандарм вызывал его к телефону. Он вышел, и Нойманн закрыл ящик с делами, взял нужную папку с остальными и поспешил скрыться, бросив занятому оберштурмфюреру, что дела он забрал.
Так он вскоре влетел к Дениз в квартиру и был готов растерзать её, однако увидел заспанный вид, тёмные круги под глазами, голодное дрожание пальцев и сухие, посиневшие от холода губы. И всё замолчало внутри него. Нойманн так испугался этого молчания, что принялся короткими ногтями водить по подушечкам пальцев в кармане.
— Уже усилили контроль на улицах, а ты вряд ли вернёшься до девяти, — он посмотрел на настенные часы. — Работать в том кабаре плохая затея, если ты, конечно, не желаешь снова попасть в отделение. Найди работу возле дома. Можешь хоть газеты раздавать.
— Газеты? Может быть, сразу листовки мне ваши выдадите? — прошипела она, но тут же прикусила язык. — Я убираюсь в кабаре, а не танцую. Вполне приличное место, господин штурмбанфюрер.
— О! Приличное? — он усмехнулся, и Дениз удивилась его огонькам в глазах. — Часто звуки интересные слышишь? — развернулся к ней и сделал несколько вальяжных шагов вперёд.
Дениз на секунду потупила взгляд, но выдержала и не покраснела, смело принимаясь смотреть в голубые глаза. Его форма вынуждала её кривиться внутри, словно в голове сидела ещё одна девчонка, которая выражала все эмоции. Дениз казалось, что та девчонка была настоящей, а эта – болванка.
Её желудок заболел: купить достаточное количество еды по нынешним ценам она не могла, а продовольствия по карточкам не хватало, да и то, что было – несносно. Начались частые боли, появилась слабость в конечностях. Дениз больше не читала, чаще лежала или спала, набираясь сил перед работой, которая сейчас казалась непосильной.
«Придётся снова взять велосипед, чтобы добраться до кабаре. Через час стулья обыкновенно станут тяжёлыми, тряпка в руках начнёт казаться гирей да и сердце бешено застучит. В желудке по-прежнему пусто», — монотонно напомнила она себе.
Дениз взглянула на Нойманна и поняла, что уже не так ровно стоит на ногах, как раньше, поэтому опустилась на стул и сложила дрожавшие руки на стол. Бернхард сразу же уловил её состояние. Такое же, как и у тех сопротивленцев, которых он видел до допросов – недоедание.
— Сколько мышей у тебя в холодильнике? — спросил он, садясь рядом. — Семь? На каждый день недели?
— Умножайте на два: одна всегда припасена для вас, — прошипела Дениз, и глаза её покраснели.
— Именно по этой причине я сжёг твоё дело, Дениз, — усмехнулся и полез в карман, выудил купюры и положил их на стол, а после достал и ленту карточек. — Этого должно хватить на неделю, если понадобятся ещё, просто позвони. Или ты выбросила визитку?
Он собирался встать, но Дениз резко и грубо схватила его за рукав пальто. Нойманн взглянул на тонкие длинные пальцы, замирая от неожиданного ощущения, разраставшегося в груди с быстротой роста сорняка у дороги. Ему вспомнился резкий запах цветов и пыльцы, от которой мальчишкой он бесперебойно чихал, стоило ему пробежаться или проехать на велосипеде рядом.
Бернхард удивился не только хватке Дениз, но и своим воспоминаниям. Всплеск эмоций был настолько сильным, что ему пришлось подавить вскрик, рвущийся на волю словно птица. Крик бился внутри него так же, как и он сам когда-то в объятиях отца. От горя, покрывшего его тело как плесень.
— Бернхард, — мать схватила его за рукав плотной, шерстяной клетчатой курточки и дёрнула к себе достаточно резко, напряжённо смотря в глаза сыну, — нельзя причинять вред животным.
— Но я ничего не сделал! — закричал в ответ мальчишка, ощущая, как слёзы давят на гортань.
— Я видела, как ты смотрел на эту кошку, — прошипела женщина и хотела произнести что-то ещё, впиваясь взглядом в светлые глаза сына, но её прервал муж, бегом спустившийся с лестницы.
Он поднял сына на руки, прижал к груди, взглянул на жену полным ненависти взглядом и, закапывая нарастающую злость, вернулся в дом. Бернхард уткнулся носом в длинную шею отца, которую он изящно поворачивал, стоило кому-то окликнуть его, и проводил мать взглядом. Её холодного цвета волосы стали похожи на солому, что работники фермы старательно укладывали в один большой стог, по которому юный Бернхард весело скатывался. Глаза матери для ребёнка перестали быть ночником среди монстров, состоящих из теней от подушек, случайных шорохов и звуков.
— Вы серьёзно думаете, что я приму ваши деньги и карточки? — с усмешкой проговорила Дениз, выпрямляясь.
— Может быть, я себя голодным оставляю? — склонился к ней.
— Тогда тем более не возьму, — сощурилась.
— Оставишь проклятого немца на голодную смерть – чем не борьба? — он ядовито потешался над ней, когда как Дениз подскочила и отстранилась, будто обожглась.
— Заберите, — она собрала деньги вместе с карточками и принялась засовывать их в его карман, пока Бернхард спокойно наблюдал за происходящим. — Проваливайте и не шумите.
Нойманн взял Дениз за руку, когда та уже практически всё собрала. Он коснулся указательным пальцем её запястья, чтобы дотянуться до пульса. Кожа была холодной и неподатливой, бледной и безжизненной, однако пульсирование крови было быстрым и стихийным. Бернхард смотрел в широко раскрытые глаза, ожидая получить оплеуху. Но, на самом деле, он прекрасно знал, что сейчас Дениз не осмелится поднять руку. Возможно, не осмелится. Сейчас Дениз боялась его до ужаса, хотя всеми силами старалась это побороть. Злостью, в первую очередь.
— Тебе стыдно? Из-за того, что я здесь? Или больше из-за того, что я трогаю тебя? — спросил Бернхард, склонив голову, чтобы лучше видеть её затуманенный взгляд. — Что они говорили? Вменяли тебе секс с офицером оккупантов?
Она вывернула руку и ударила мужчину по ладони, как нашкодившего кота, но больнее и сильнее. Тот сжал кулак, дабы подавить заискрившуюся от неприятных ощущений кожу, и опустил его. Ошибся. Ударила всё же.
— Почему вы приходите ко мне и ведёте себя так, словно находитесь в собственном хлеву? — прошипела Дениз на французском, чувствуя, как желудок наполняется горящей и тянущей болью. — Вам, наверное, и в голову не приходило спросить разрешения.
— Когда мы вошли в Париж, мы разрешения не спрашивали.
Нойманн поднялся, схватил с софы фуражку и вышел. На этом вечер был кончен. Буаселье схватилась за стол и опустилась на пол, чувствуя холод улицы и гарь исчезнувшего дела.
***
Дениз, взглянув на протяжённость очереди, с грустью встала в конец и облокотилась о витрину магазина. Практически все молчали. Были слышны лишь редкие разговоры об осточертевших очередях и немцах, что кружили повсюду, как коршуны. Народу позади всё прибавлялось. Теперь живая линия казалась бесконечной, особенно в пасмурную погоду. Буаселье взглянула на мальчишку, сидевшего на выступе от витрины и облизывающего маленький кубик сахара. Его голубые глаза, казалось, переливались в редких лучах солнца, кепка на голове приподнялась и обнажила влажный покрасневший лоб. Мать мальчика, высокая худая женщина, стояла рядом, прикрыв глаза. Она выглядела измотанно. Под ногтями Дениз увидела грязь, взглянула на пыльные носки стоптанных сапог и стала рассматривать волосы, нелепо торчавшие из-под вязаной шапки.
«Видимо, бежала в очередь с работы», — с сожалением заметила, а затем услышала робкий детский кашель.
Мама мальчика тут же раскрыла глаза, с огромным усилием отлепила себя от стены и заставила сына подняться с бетонного выступа, прижала его к себе, и тот обнял её длинные крепкие ноги. Вдруг Дениз встретилась взглядом с женщиной и поспешила опустить голову. Слабость ударила в ноги от резкого движения, в глазах заискрилась темнота, и ей потребовалось около минуты, чтобы прийти в себя.
— Сказали, через час выдавать будут! — прокричал кто-то из самого начала, вызывая всеобщий гул и недовольные возгласы.
Через час кто сидел на асфальте, кто на бетонных вставках, а кто-то вообще ушёл, с криком заявляя об оставшихся детях. Буаселье осела на земле, поставив ноги в коричневых высоких ботинках на проезжую часть, опершись подбородком о кулак. Она слышала лёгкие разговоры, которые, как волны, то прибывали к её ушам, то в вакууме откатывались назад. Ей до безумия хотелось есть – все ногти были покусаны под корень. Дениз тешила себя мыслью, что она практически не голодает. Голод в её понимании носил систематический и длительный характер и представлял собой обтянутые тонкой кожей кости. В зеркале Буаселье видела другое и тем утешала и себя, и желудок.
«Как же хочется есть», — только стоило ей подумать об этом, как ужас накрыл её с головой.
Она никогда не признавалась себе в том, что хотела есть. Все эти дни Дениз рационально делила четыреста граммов хлеба, выдававшегося ей каждый день. Однако под вечер желудок начинал болеть, сон из-за голода никак не шёл, поэтому Дениз доедала дневную норму за вечер. Шла за новой половиной буханки и получала вместо нормального хлеба опилки, бумагу и немного муки. Овощи были откровенно плохими, масло неприятно пахло, сахар выдавали строго в двух кубиках. Она получала столько же, сколько и студенты в силу возраста и отсутствия нормальной работы. Люди, работавшие на заводах, получали больше, но и труд у них был непосильным.
Очередь двинулась, и Буаселье с содроганием поняла, что нужно встать. Она опёрлась на руки, перевернулась, поднялась на дрожащих ногах и продвинулась вперёд. Садиться было больше нельзя, иначе можно не встать. Ей нужно было простоять за едой ещё не менее полутора часов, но как это сделать – совершенно иной вопрос. Дениз знала, что в очереди она далеко не одна такая, но обратить на это внимание уже не было сил. Позади плакал ребёнок, прося есть так же, как и все стоящие; никто не смотрел ни на уставшую мать, ни на младенца.
Дениз не поверила, когда ей поставили штамп и выдали продукты. Она прижала их к груди и направилась к дому, предвкушая, как сейчас вот-вот отрежет от хлеба совсем немного, жадно станет пережевывать опилки и запьёт их водой. Уже виделись острые боли в желудке, тошнота и бесконечные рези. Когда Дениз поднималась по лестнице, она почувствовала накатившиеся слёзы и поняла, что её тело влажное насквозь – чувствовала холодный пот, покрывающий спину, шею, виски, а ещё слёзы, прожигавшие губы и глаза.
Она захлопнула, но не закрыла на замок дверь, прошла на кухню и, позабыв помыть руки, раскрыла неплотный бумажный свёрток. Схватила нож и отрезала часть от хлеба, наскоро вымыла сморщенный небольшой помидор и надкусила. Всё пресное, жёсткое и ужасное на вкус. Дениз отложила еду, завернув бо́льшую часть обратно, а остальное принялась по кусочку съедать.
В дверь позвонили, когда от помидора остался лишь сок на столе, который Дениз собрала ртом. Она поднялась, ощущая противный вкус хлеба, и подумала, что забыла привычный. За порогом стояла соседка, живущая прямо под Дениз. Она держала на руках маленькую дочь, прижавшуюся к груди матери и безучастно смотрящую в пустоту.
— Дениз, послушай, у тебя не найдётся лишнего хлеба или завалявшихся овощей? У меня муж на заводе, ему бы самому выжить, а мы с детьми уедем в пригород только через две недели. Мне кормить их нечем, — пожала плечами, — а к тебе же немец ходит, — её щёки покраснели.
Буаселье уставилась на короткую шею, опустившиеся плечи, часто поднимающиеся из-за веса девочки и голодного желудка. Малышка по-прежнему не обращала ни на что внимания, казалось, ей стало безразлично происходящее, а ведь Дениз видела её беззубую улыбку, когда брат кривлялся.
— Так дашь?
— Да, конечно.
Вскоре Дениз вернулась с кульком, отдала его женщине и, кивнув, закрыла дверь. Она села на кровати и притихла. Стрелки на часах в гостиной слишком громко и стремительно бежали вперёд. За окном – строгое молчание. Кровать скрипнула. Буаселье закинула ноги на постель, не снимая ботинок, потому что уголь уходил на нужды Германии – топить дома было нечем. Она укрылась расшитым бабушкой одеялом с головой и закрыла глаза.
На следующий день всё повторилось. Очередь, ветер, покусанные губы, потрескавшаяся кожа и безумное ожидание еды. Дениз с отвращением протолкнула по горлу кусок хлеба и принялась глотать воду, чтобы забить желудок.
***
Бернхард рассматривал загоравшиеся звёзды, выпуская изо рта клубы дыма. Немного горького и не совсем приятного. Солдат, с которым он разъезжал по отделениям и штабам, тоже курил, стоя рядом и переминаясь с ноги на ногу. Нойманн ещё с утра почувствовал, что напарнику не очень комфортно, но вопросами задаваться не стал – ему это было ни к чему. Однако сейчас он ощутил дикое желание поговорить.
— Жена написала? — спросил Бернхард, поворачиваясь к солдату, имя которого он даже не помнил.
Молодой парень тут же отнял от губ сигарету, стушевался, даже покраснел из-за смущения и выпрямился, смотря на штурмбаннфюрера.
— Да-да. Простите, что я… — вновь смутился он, вспоминая, как утром, ожидая Бернхарда, читал весточку из дома на желтоватой бумаге.
— Плохие новости?.. — спросил Нойманн, вглядываясь в появившиеся морщины солдата и предпринимая отчаянные попытки вспомнить его имя.
— Исаак, — он улыбнулся, но затем опустил уголки губ, ямочки на щеках тут же исчезли. — Жена написала: сын приболел. Дома что-то холодно, вот он и раскашлялся. Я отослал денег на лекарства. Раньше у жены брали уроки фортепиано, но с началом войны они прекратились, так что она сейчас преподает в местной школе. Денег, к сожалению, не всегда хватает. Мы одни, наши родители и другие близкие родственники давно скончались.
— А откуда ты? — Бернхард выбросил окурок, после подойдя ближе к Исааку, дабы видеть его мерцающие в свете жёлтого фонаря карие глаза. — Бавария, не так ли?
— Да. А вы из Берлина? — улыбнулся на кивок Нойманна. — Вот почему мы иногда так плохо друг друга понимаем и мало разговариваем.
Они рассмеялись. Нойманн представил своего солдата с сыном на руках и в объятиях жены, недавно играющей на фортепиано. Настоящее счастье, с болью затянувшее и сдавившее его сердце. В последнее время оно вообще с большой тяжестью что-либо выдерживало, словно гири висели на нём, своими крючками вцепившись в самую аорту. Сердце кровоточило и не билось, а пульсировало, как гнойная рана.
— А у вас, господин штурмбанфюрер? Есть семья? — осторожно спросил Исаак, взглянув сначала на погоны, а только после в лицо.
— Нет, — закачал головой Бернхард.
Дома, смотря на кусок свежего хлеба, Нойманн с тянущим чувством в животе вспоминал худое лицо Дениз, её дрожащие от недоедания руки, мешковатое платье и наброшенное на плечи прохудившееся пальто. В Париже было не шибко тепло, дули ветра. После наступающего на пятки Рождества станет ещё холоднее. Возможно, даже выпадет снег. Такие погодные условия были самыми отвратительными для Бернхарда – влажность, смешанная с холодом и липкими промозглыми ветрами, редкий и едкий снег, то бьющий по лицу, то склизко сразу же тающий. Зима его всегда раздражала.
«На мне согревающее пальто, добротная форма, хорошие сапоги. У меня всегда есть табак, кофе и еда. Я ем мясо и свежие овощи. Теперь я в ряду постоянных гостей ресторанов, в которых раньше обедали политики и промышленники-парижане. Я больше не нуждаюсь ни в чём, все мои потребности удовлетворены. Я уже не тот слабый мальчишка, каким был раньше, да и на службе я реализовался. Но в чём тогда проблема? Больше не нужно подставлять свою грудь под свистящие пули, встряхивать бойцов и бесперебойно докладывать в штаб. Я мирно сижу в этой квартире, слушая стук часов и скрип половиц от собственных шагов. Здесь до безумия невыносимо так же, как и в отелях. Но?..» — рассуждал Нойманн, боясь заговорить вслух.
Он затолкал кусок хлеба, выпил несколько стаканов воды и прошёл в кабинет, когда-то принадлежавший профессору ботаники. Его образцы, записи и рисунки лежали повсюду, когда хозяйка распахнула двери в пылившийся кабинет покойного мужа. Женщина с тоской оглядела помещение, взглянула на одетого, как на парад, Нойманна и вздрогнула от страха. Назначила ему низкую плату и поспешила исчезнуть, удивляясь тому, что немец решил заплатить за жильё.
Бернхард упаковал всё в коробки, оставив книги и несколько блокнотов на столе – в них были особенно красивые иллюстрации профессора с бережными пометками. Нойманн любил открывать их один за другим и пролистывать.
Он представил себе просторный кабинет отца. Мальчишкой Нойманн с удовольствием забирался на приставную лестницу и катался от стеллажа к стеллажу вместе с нянькой, пока отец был занят ссорами с матерью. Порой те были громкими и надрывными. Женский кричащий от злости голос навсегда въелся в память.
— Поливать этого живчика два раза в неделю. Подоконник. Не забыть напомнить Мари, — шёпотом прочёл он, остановившись на случайной странице с многочисленными заметками.
Бернхард взглянул на подоконник – пусто. Прошёлся по другим комнатам и обнаружил за объёмной гардиной одиноко стоящего «живчика» – суккулента. Цветок оказался и правда способным к жизни, поскольку Нойманн даже не подозревал о его существовании, хозяйка поспешно вынесла все растения ещё до его появления в квартире.
«Мне бы твою тягу к жизни», — подумал Бернхард и полил растение, ставя его теперь на подоконник в кабинете.
