«И всегда луч луны навевает мне сны О пленительной Аннабель Ли; И зажжётся ль звезда, вижу очи всегда Обольстительной Аннабель Ли; И в мерцаньи ночей я всё с ней, я всё с ней, С незабвенной – с невестой – с любовью моей – Рядом с ней распростёрт я вдали, В саркофаге приморской земли». — Эдгар Аллан По (в переводе Бальмонта)
— Почему мама не ест? — тихо спросил маленький Бернхард, смотря на мать, лежащую на кровати без движений. — Она устала? Ей плохо? Мужчина сглотнул и закрыл дверь, скрывая жену, отказывающуюся от еды уже вторую неделю подряд. Его руки, обхватившие дверную ручку, подрагивали. Он ощущал сухость во рту и противную боль от пустого желудка – ничего не мог есть от нервов, насильно заставляя себя проталкивать хоть какую-то еду. Но хуже всего было видеть непонимающие и расстроенные глаза сына, которыми он смотрел на отца уже полгода. — Она просто переживает, Бернхард, — преодолевая застрявшие слёзы, произнёс мужчина, опустившись на колени перед ним. — Скоро ей будет лучше, я вызвал врачей. На следующий день Бернхард краем глаза успел ухватить силуэт врачей, доставших зонд и склонившихся над бившейся в истерике матерью, прежде чем няня взяла его на руки и унесла. Он сидел на полу возле камина практически целый день, прерываясь на еду и притворный сон. Бернхард безмолвно возил по расшитому цветами ковру ярко-раскрашенную деревянную машинку с плохо крутящимися колёсиками. Изредка в глубине дома он слышал голоса родителей или странные, надрывные звуки. Тонущие в громком разговоре крики, хриплые стоны или удары о глухую стену. Больше всего на свете ему хотелось услышать весёлый смех матери, но, как шутливо говорил отец, она всё упрямилась. Вечером того дня Бернхард с ожиданием бежал в комнату родителей, надеясь увидеть на этот раз отца вместе с мамой. Однако отец по-прежнему сидел один на кровати и как-то нелепо перебирал полы пижамного халата. — Как думаешь, мама ещё любит меня? — тихо спросил он, прижимая отданную старшим братом машинку к груди. — Конечно, Бернхард. Конечно, любит! — в глазах отца появились слёзы, и он поспешил поднять сына на руки. — Просто ей тяжело без твоего брата. Нам всем тяжело, но ей это всё оказалось не под силу. Не вини её. Что «это всё»? Непомерная, бесконечная скорбь, похороны старшего сына и испуганные глаза младшего, забившегося в угол от постоянно рвущейся куда-то матери? Бернхарду так были нужны ответы на все эти вопросы, ему нужна была мама, но вместо этого он получал холодный и презрительный взгляд, заставлявший его сказать себе: «Я опять выжил». — Почему на его шее была верёвка? — спросил он, и отец только покачал головой. Нойманн подскочил на кровати и с испуга рухнул на пол, больно ударившись плечом. Оно зажглось невыносимой болью. Бернхард поднялся и на ватных ногах побежал в ванную. Выкрутил кран с холодной водой, подставил спину, ладонями упираясь в намокающую скользкую плитку. Бернхард завопил. Казалось, иглы впивались в тело. Он сжал зубы и застучал по стене кулаком. Старая рана давала о себе знать практически каждый божий день – осколок взорвавшейся мины здорово проехался по окопам, попал в спину Нойманна и заставил рухнуть его в намокшую от дождя и снега грязь. Крики солдат, взрывы и свист прореза́ли уши каждую ночь, полную кошмаров. Утром Бернхард просыпался с едкой болью, не дававшей забыть о Французской кампании. Он закрыл глаза, досчитал до десяти и без сил сел на дно ванны, дрожа от холода и неспешно отступающей боли. Нойманн вспомнил, как он не мог оторвать взгляда от окровавленного лица солдата, что держал в руках свои внутренности, словно грязное бельё. Солдат смотрел на него потерянно от нестерпимой боли и рвущихся наружу криков, а в глазах горело понимание ужаса и хаоса, происходившего вокруг. Сухие бледные губы раскрылись и замолчали, не успев втянуть кислорода, заполненного серой. Нойманн закрыл глаза. Всё стихло. Зеркало было грязным – отпечатки пальцев, оставленные после долгого разглядывания себя в отражении с полным презрением к тому, что видел светло-голубой взгляд. Нойманн закатил глаза и в голове отметил – протереть по возвращении пыль. Нойманн осматривал свой внешний вид, уделяя особое внимание форме, поскольку сегодня был важный день. Бернхарду предстояло посетить главный штаб, сдержанно улыбаться чуть ли не каждому, а верхам улыбаться особенно, завязывая дружеский разговор. Он не привык быть подхалимом и лицемером, но имел обострённое чувство такта. Отец высмеивал Бернхарда каждый раз, когда тот упоминал английских джентльменов, о которых он старательно вычитывал в книгах. Он вспомнил стопки корешков, когда увидел окровавленную, испещрённую пулями форму англичан. Нойманн поправил воротник и прошёлся кончиками пальцев по офицерским петлицам, вышитым серебристыми нитями. Одёрнул полы кителя, кожей ощущая примесь шерсти с шёлком. В первый раз форму надевать было трудно – горло сдавливал изгиб воротника. После окончания академии в Потсдаме, в которую Нойманн отправился, бесповоротно оторвавшись от груди отца, обмундирование показалось тисками. Стоило ли говорить, что после начала военных действий форма стала сидеть на нём как влитая? Исаак приветливо улыбнулся, хотя раньше лишь учтиво кивал. Нойманн в ответ выдавил улыбку и подтянул постоянно спадавшую левую перчатку. — Как твои жена и сын? — спросил Бернхард, упершись глазами в окно, открывавшее вид на пустынные улицы Парижа. — Сыну легче, они обратились к врачу. Я хотел спросить совета у местного врача, но друг сказал, что тот скорее покалечит, — усмехнулся Исаак. — Я рад. Передай слова поддержки. Если нужна будет помощь, можете обратиться, — сказал он. Исаак рассыпался в благодарностях. Бернхард громко, из-за массивности подошвы военных сапог, прошёл по безлюдному коридору, слыша вдалеке едва различимые мужские голоса и грубоватый смех. Портьера колыхнулась, обнажив подоконник из белого мрамора с распустившимися пышными розами в светло-голубых фарфоровых вазах. Всё убранство штаба кричало роскошью и музейной помпезностью. Бернхарда раздражало такое. Он ощущал себя затерявшейся фигуркой солдата с тяжёлого дубового стола Императора. Создавалось впечатление, будто за Нойманном кто-то наблюдает: кто-то усатый, толстокожий, строгий и в выглаженном мундире, несмотря на то, что вокруг не было ни души. Немецкое командование, вошедшее в Париж, крепко обосновалось по адресу Rue de Rivoli – в удивительном и бесподобном «Le Meurice». Нойманн придирчиво, в первый раз оказавшись здесь, осматривал стеклянные консоли, многочисленные картины в золотых рамах, расписные вазы и начищенный до блеска пол. Его чёрные сапоги, по мнению самого Нойманна, смотрелись в стенах отеля по-деревенски и грубо, хотя чёрный парадный мундир в зеркале он рассматривал с удовольствием, оправляя пояс. Перед ним открыли двери ресторана, приветственно опустив голову. Нойманн сразу заметил в глубине многочисленных столов, накрытых белоснежными скатертями, одного из членов командования. В летах, с широкими плечами, раскатистым смехом и басом. Он отвлёкся от напряжённого разговора и поднял голову, отчего морщины на шее немного разгладились. Его неестественно потемневшие от злости глаза раскрылись, тяжёлые густые брови поднялись вместе со лбом. Он улыбнулся уголками губ, метнул взгляд на штурммана, тот поднялся, подхватывая папки с бумагами, которые активно заполнял. — Напиши Клаусу, что я не сомневаюсь в его способностях, — произнёс член командования, когда молодой штурмман, прощаясь, наконец отошёл от стола. — Мы с тобой так давно не виделись, господин штурмбаннфюрер, — усмехнулся он, указывая на освободившееся место рядом с собой. — Прошу прощения за моё долгое отсутствие, господин бригаденфюрер, — ответил Бернхард, натянувшись и смотря поверх столика, чем вызвал смех. — Почувствовал хоть каплю страха, когда тебе позвонили, а? — тот всё ещё смеялся над Нойманном. — Давай, садись уже. На нас странно смотрят, — его плечи подпрыгнули из-за нового приступа смеха. Бернхард с шумом отодвинул стул. Он взял фуражку из левой руки и положил её по правую, глазами успевая глянуть на небольшую стопку бумаг под локтями Ганса Оберга, – одного из руководителей полиции Франции. — Твой батальон спать мне спокойно не даёт, — сразу же приступил к делу Оберг, отпив из изящной чашки, — несмотря на все ваши заслуги, дела сейчас идут плохо. У тебя только половина обратилась к врачу. Думаю, ты и сам уже из первых уст про «звёздное небо» слышал. Бернхард не шелохнулся, даже подавил желание сглотнуть невидимый ком в горле. Он только предательски медленно моргнул, но больше реакции не выдал, прокручивая в голове свои дьявольские метания перед батальоном на прошлой неделе. Все как один посетили врача и приступили к немедленному лечению чёртового сифилиса. Спиртное было запрещено, каждый прекратил свои «культурные вечера» в публичных домах, в которых в своё распоряжение приняли полный букет. Нойманн осмотрел жилищные условия и внешний вид каждого. Порядок был восстановлен, но до командования всё равно дошла информация о сифилисе. Это ударило Нойманна по рёбрам. — Я разобрался с ними, господин бригаденфюрер. Больше подобного не произойдёт. Оберг усмехнулся, заглянул в опустевшую чашку и отставил её, поднимая голову и смотря на Бернхарда с удовлетворением. Он знал, что заставил его понервничать, однако настоящее удовольствие ему принёс его спокойный и понимающий ситуацию вид. Когда Бернхард был совсем ребёнком, Оберг c жарким интересом наблюдал за его стойким взглядом и решимостью духа, чего так не хватало его брату. — Тебе повезло, что здесь сижу я, — пожал плечами Оберг. — Бернхард, я искренне надеюсь на чёткое и беспрекословное выполнение приказов. В Академии ты показывал удивительные результаты, а в первые дни военных действий… — Спасибо, — он оборвал Оберга, заметив в эту же секунду блеск злости в глазах, и спокойно продолжил: — Я никогда не хотел вас разочаровывать. И тем более не хотел разочаровывать самого себя. Как там говорилось?.. Чтобы в зеркало не стыдно было смотреть? Оберг рассмеялся, одновременно вскидывая рукой и указывая на пустующий стол. Официант мигом подорвался с места, ловко наполнил чашку пряным ароматом и скрылся прежде, чем Ганс успел потопить свой смех в первом коротком глотке. — Сегодня я что-то строг с тобой, но ты как всегда прекрасно сглаживаешь углы, — он приподнял брови. — Кстати!.. — воскликнул, выпрямляясь, — я видел отчёты. Похвально, что тебе удалось быстро закрыть лавки этих постельных клопов. Изящная подпись у тебя, племянник, — последнее слово он произнёс шёпотом, едва ли улыбаясь. Нойманн кивнул, уставившись глазами на дрожавшие руки, неуверенно державшие чашку. Руки Ганса тряслись из-за ранения и контузии. В детстве Бернхард покрывался холодным потом, когда дядюшка поднимал его и прижимал к груди, потому что ощущал, как сильно дрожит спина, и дрожь эта начинала расходиться до самых пальцев ног. Бернхард ненавидел, когда Оберг играл с ним. Блюдце звякнуло, и Бернхард вспомнил, как часто его дядя, споря с отцом, опускал чайную пару. Посуда постоянно дребезжала, все бокалы в руках Оберга противно звенели, хотя в этом был плюс – мальчишкой Бернхард узнавал его по звуку и поэтому старался улизнуть из дома. Визиты дяди были незабываемы, потому что они с отцом, распалившись спором, перекрикивали один другого. Один ненавидел, когда тот рассказывал о войне, а второй ненавидел, когда первый «распускал нюни». — Я написал ему про все твои «кресты» и твоё назначение, не забыл упомянуть про проблемы. Знаю, тебе бы не понравилась идеальная картина в письмах – ты мне этим и нравился всегда, — вытянул сигарету, давая Бернхарду заговорить, но тот упрямо молчал. Оберг вскоре с удовольствием проследил за исчезающим дымом и посмотрел на побледневшего племянника, не решаясь выдавить и капли насмешки, пускай его душа того и требовала. Ганс три дня назад со старанием вложил письмо в конверт, а на следующий день распорядился об отправке. Конечно же, Оберг знал, что Бернхард с отцом не общается, поэтому каждый месяц отвечал на один и тот же лаконичный вопрос брата: «Он жив?». Оберг вдруг вспомнил, как, придя домой, начинал рассказывать жене, изливая душу, о странной семейке братца. Он его жалел и любил всем сердцем, но обожал доставать до самой мелочи, вплоть до криво сбритых висков и книг, обложка которых была часто испачкана из-за пристрастия к кофе. Семья брата вызывала у Оберга неуютное и щемящее чувство в груди. Он редко захаживал в гости, старался ограничиться звонками и сводил родственные связи на «нет», но с появлением резкого и волнующего всех в доме крика Бернхарда ноги сами стали обивать деревянный скрипучий порог. Мальчишка казался ему чужаком в доме брата. Сначала Ганс заметил его строгий, серьёзный взгляд, пронизывающий из-под длинных ресниц, затем разглядел твёрдость духа и непоколебимость. На самом деле Ганс просто знал, что племянник стал таким после того, как мать отлучила его от своей груди и ушла вслед за старшим сыном. Бернхард же довольствовался тем, что дядюшка так поверхностно ценил его и не лез в душу. — Если бы мой сын не писал мне уже больше года, я бы сошёл с ума. Повисло неловкое молчание. Нойманн пару раз моргнул, пытаясь не поддаться соблазну и не спросить ничего, на его взгляд, лишнего. В последнее время он часто вспоминал дом, отца и мать. Фрагментарно, ярко и с болью в груди, от которой невозможно было избавиться. Бернхард упрямо, с неестественным рвением это подавлял. — Можешь идти. Нойманн ощутил прилив сил, поднялся, взял фуражку и с нарочитой аккуратностью и попрощался. Бернхард буквально выбежал на улицу и с болезненным удовольствием опустился на мягкое сиденье автомобиля. Исаак, заметив на лице Нойманна расстройство и опустошённость, поспешил завести двигатель и проехал мимо указателя «Kommandant von Gross – Paris».***
Он ворочался, а когда понял, что не может найти себе места, поднялся и принялся расхаживать по покрытой мраком комнате. Даже свечи не горели. Ставни наглухо приходилось закрывать всем жителям Парижа, свет на улицах гасили, и город становился сокрытыми траншеями для летающих самолётов англичан. Бернхард с кричащей тревогой метался от одной стены к другой, прислонялся к ним лбом, ощущая леденящие выпуклые узоры на обоях, хватался за мягкие спинки кресел и стульев, расставленных в столовой зоне на одном расстоянии друг от друга вплоть до миллиметра. — Хватит, — он схватился за раму зеркала и пытался всмотреться в бесконечную пустоту, но вместо этого видел себя. Бернхард обернулся, взглянул на освещённый полоской света телефон, вызывающе стоящий на краю дубового стола, и снял трубку рывком. Гудки надавили на ухо, пальцы принялись набирать цифры по памяти. На звонок ответили не сразу, голос был сонным и потерянным. Нойманн приказным тоном потребовал Исаака и вскоре стал натягивать брюки. Он сбежал вниз раньше, чем приехал солдат, наскоро нацепив форму и пальто. Исаак, извиняясь за долгое ожидание, выскочил из машины и так и остался в оцепенении посередине дороги, потому что Бернхард, вскользь извинившись, рванул вперёд. Скорость пришлось сбавлять, на ходу доставая документы, чтобы затем, высунув руку из окна, показать их и свои петлицы. Его пропустили, но торопиться Нойманн не хотел. Привлекать внимание к своей персоне в такой час было бы просто неразумно, но его успокаивали другие немцы, выходящие из тёмных баров, кабаре и других увеселительных заведений. Он в беспамятстве подлетел к квартире, надавил на звонок и стал ждать, зажмурившись. За дверью упрямо молчали, и Нойманн хотел уже было постучать, как вспомнил осуждающий взгляд и позвонил снова. Он схватился от нервного напряжения за ручку, та ловко провернулась, дверь со скрипом отворилась. Бернхард замер. В его голове отдавались строки любимого стихотворения матери – «Аннабель Ли» По. Он прошёл в коридор, осторожно закрывая за спиной дверь. Со страхом посмотрел в треснутое зеркало и направился в гостиную. Его охватил настоящий ужас, которого он не испытывал с того момента, как увидел ещё не остывшее тело брата. Комната была пуста и нетронута теплом – в квартире повсюду гулял незримый ветер. Бернхард прошёл вперёд, достав из кармана зажигалку, озаряя широкий, но короткий коридор. Нойманн остановился, развернувшись на каблуках, отчего старый березовый пол скрипнул. Глазами уставился на свернувшуюся калачиком фигуру, накрытую с головы до пят одеялом. Он прошёл в глубь комнаты, придвинул свечу, оставляя на деревянном комоде след от железной подставки, и зажёг фитиль. Бернхард поднял подбородок и в отражении зеркала заметил движение на кровати, послышался шорох. Тонкие пальцы обхватили кромку одеяла, боязливо оттянули его, показывая тёплую громоздкую кофту и чёрную водолазку. Обнажилась голова, растрёпанные потемневшие от угольных теней волосы, бледные щёки, опухшие от сна глаза и глубокие синяки. Дениз вжалась в изголовье кровати, ударяясь об него позвоночником, который стал выпирать сильнее от постоянного недоедания. — С Рождеством, — тихо произнёс Бернхард, не отрывая взгляда от испуганной Дениз, смотря на неё по-прежнему в отражении. — Я подумал, с тобой что-то произошло. Дурное предчувствие. Ты в порядке? Дверь была открыта. Она даже не могла представить, как нужно было ответить на его вопрос, поэтому промолчала и неловко уткнулась взглядом в его небрежно наброшенное пальто. В лёгком мерцании прыгавшего огня она наткнулась на мокрое пятно на рукаве и подумала, что за окном пошёл снег. Три года назад Дениз радовалась каждой маленькой снежинке, несмотря на то, что те быстро таяли: наступали тёплые для зимы деньки. Дениз, читая в школе учебник по географии, представляла во время урока под томный голос учителя холодную зиму в далёких краях России и Швеции. Теперь она считала, что мороз поселился в её квартире, и зимы ей больше не хотелось. Бернхард не ждал ответа. Он вдруг подумал, что первый раз в жизни почувствовал себя круглым дураком. В Потсдаме его критиковали лишь за вычурные высказывания в отношении учеников. Работы Нойманна были вылизаны, искусно написаны, а в дисциплине ему не было равных. Он умел всё, подчинял себе предметы, строевой шаг, тугие ремни и колкие взгляды. Абсолютно неживой, картинный и идеальный офицер для армии, он наконец почувствовал себя глупцом. Бернхард, не оборачиваясь, двинулся на выход. Вдруг Дениз увидела оставленную зажигалку с выгравированным орлом. Подскочила, схватила её, чуть не свалив свечу, и поймала Нойманна в коридоре, вцепившись за ткань пальто на талии. Он с тревогой обратился к ней и поджал губы, увидев между зажатыми пальцами зажигалку. Учтиво взял её и в благодарность кивнув. — И вас с Рождеством, — прошептала в ответ Дениз, боясь шелохнуться. Бернхард поднял руку, замер на секунду и собирался отступить на шаг, когда Буаселье обхватила тёплое запястье остывшими пальцами. Она немного дрожала то ли от холода, то ли от волнения. Зубы тихо застучали, и Дениз приоткрыла губы. В темноте она видела плохо, лишь слабые очертания благодаря лившемуся из спальни свету. Нойманн, не приближаясь, вытянул руку, которую по-прежнему крепко держала Дениз. Невесомо коснулся прохладной кожи, затем, согнув пальцы, провёл тыльной стороной по щеке, дошёл до уха и убрал выбивавшиеся пряди. Ему показалось, что ещё секунда и Дениз склонит голову к его ладони, но она стояла как оловянный солдатик, едва дыша. Бернхард ощущал, как время утекает сквозь него, и, двинувшись вперёд, оказался рядом с Дениз. Обхватил её затылок ладонью и коснулся сухими губами горячего лба. Тогда Нойманн отстранился и склонился к девичьему лицу, почти касаясь своим носом её, чтобы разглядеть глаза. — Ты точно в порядке? — голос его охрип, тон сел. — Да, — произнеся это, Дениз обхватила его плечи и отодвинула Нойманна, делая шаг назад. Она тяжело дышала. Грудь стала подниматься чаще, тело начинало биться в лихорадке то ли от волнения, то ли от охватившей внезапной болезни. Буаселье захлопнула рот, в буквальном смысле прикусила язык, не надеясь больше заговорить. Она отчаянно ждала, когда дверь за ним закроется. Бернхард растерянно кивнул, удивляя Дениз. Он попятился, схватился за ручку и вышел. Шаги его раздались на лестнице. Буаселье представила, как массивная подошва сапог легко скользит по начищенным временем ступеням, и сердце стало биться медленней. Вдруг раздался грохот. Ветер обуял комнату, деревянные рамы и ставни загромыхали, и Дениз поспешила в гостиную. Плотно закрыв окна, она оглянулась и подняла упавшую книгу. Во мраке она не видела названия, поэтому пальцами прошлась по выпуклым буквам и поставила её обратно на полку.