***
Во сне её держал страх и сковывала боль. Она металась в поту и во всех возможных болезнях, подкравшихся незаметно и сидящих у кровати. Они имели размытые, похожие друг на друга лица. Дениз уже видела их. Они все были знакомыми и незнакомыми одновременно. Как же страшно ей было, когда она поняла, что это одно и то же лицо. Вымученное, забитое гневом и ненавистью. Оно открывало рот и издавало страшные звуки. Дениз ничего не понимала и просто пыталась закрыть глаза, но неведомые силы держали веки и заставляли смотреть. Тогда приходилось громко кричать. Кровать пала в забытье, а на её место встала софа. От мебели исходила душная пыль, вертящаяся в воздухе. Она так сильно забилась в лёгкие, что Дениз приходилось громко и надрывно кашлять. Пот по-прежнему стекал по телу, заставляя тонкую ночную, почти прозрачную рубашку прилипнуть так же, как и порванное платье после дождя. Буаселье начинала задыхаться, когда тёплая мужская ладонь коснулась щеки. Она прильнула к ней, пытаясь восстановить дыхание. Дениз стала успокаиваться и слёзы брызнули из глаз. — Ты вернёшься? Голос прозвучал эхом, доносясь из глубокого и полупустого колодца, пускай руки и были совсем близко. Дениз отрицательно покачала головой и зарыдала, крепко прижимаясь к мужской груди, облачённой в плотную накрахмаленную рубашку. Буаселье шептала как молитву, проливая слёзы, искреннее и жгучее «как я тебя ненавижу». Нойманн понимающе кивал, целуя огненный лоб и размеренно убирая пряди. — Больше всего я хотел найти тебя. Она почувствовала его губы на своих, ощутила яркий захвативший душу жар, поэтому поспешила оттолкнуть Бернхарда, упав на пол. Всё вокруг погрузилось во мрак из-за плотно закрытых ставней и отсутствия света. Дениз поняла, что находится дома. Она также была болезненно бледна, судя по отражению в зеркале, и источала запах кислого пота и крови. Она вся была в крови, которая так сильно и едко ударила в нос, что желудок нещадно зажёгся болью и принялся тошнотворно крутиться. Буаселье от страха произнесла имя Нойманна и пожалела, когда не одёрнула себя и принялась звать снова и снова. Раздались шаги. Они громыхали рядом с её ухом, создавая мерзкую головную боль. Дениз подняла голову. Запах металла усилился. Толстые короткие пальцы схватили рукоять, и вскоре кровь хлынула на пол. Она раскрыла глаза, резко перевернулась и отдёрнула руку, поверх которой лежала ладонь взволнованной и несчастной Ингрид. Буаселье приподнялась, огляделась и убрала волосы за уши, чтобы лучше разглядеть покрытую светом небольшую комнату. Из приоткрытого окна лился полдень и громкие голоса – кто-то надрывно ругался. — Кто-нибудь знает, почему мы здесь? — шёпотом спросила Дениз, хмурясь. Ингрид отрицательно покачала головой. — Бабушка спрашивала про маму, но я сказала, что она велела мне уехать с тобой, — тихо ответила она. — Ещё она разрешила остаться тебе столько, сколько нужно. — Спасибо, — тяжело вздохнула Дениз и потёрла покрасневшее лицо ладонями, — но нужно ехать, я не могу сидеть у вас на шее. — Ты спала, а не сидела, — усмехнулась Ингрид, однако вскоре её выражение приняло грустный вид. — Дениз, у тебя была лихорадка, рана гноилась. Ты бредила три дня, не приходила в себя и плакала. Бабушка – медсестра, она помогла тебе. Ингрид вдруг бросилась к Буаселье на шею и прижалась к её приоткрытой груди. Дениз прикрыла глаза и пыталась отогнать от себя кошмарные сны, длившиеся вечных три дня. Теперь они казались хоть и далёкими, но яркими и живыми. Она пробовала перевести дыхание и успокоиться. Возникло желание подскочить, немедленно собраться и уехать. Хотелось бежать без оглядки, ибо все металось и чертыхалось в погоне за Буаселье. Лица, глаза, цвет волос, громкие и стальные немецкие слова, родной и приятный французский, терпкий запах пота, мокрой земли, приятного парфюма и сигарет. Отрывки. Вся жизнь теперь состояла из отрывков. Печальных, оборванных, пожелтевших и беспросветных. Дениз перестала дышать на секунду, потому что в её подсознании возникла ненависть. Самая грубая, жгучая и совершенно невежественная. Никого и ничто в жизни она так сильно ненавидела, как этот день, эти стрелки часов и уличный гул. Там билась подошва сапог о мостовые камни, раздавался немецкий бас или смех. Солдаты вольно вышагивали по площади, засматриваясь на тамошних девушек, откровенно с ними заигрывая и иногда отводя в укромное место. Дениз сжала влажную ткань постели в кулак. Ни одна эмоция не дрогнула на её лице. — Дениз, — всхлипывая, произнесла Ингрид, — ты можешь не уезжать. Но она не смогла остаться. Карие постаревшие глаза, смотрящие с недоверием, явно не приняли и стали побаиваться. Буаселье упрямо молчала, перебросилась парой фраз с мужчиной, чья кожа пожелтела, но больше сморщилась от старости, и неловко доела остывший обед. Родители погибшего мужа Марилин молчаливо косились на внучку, которую в последний раз видели совсем маленькой. Отношения между ними были натянутыми. Бабушка Ингрид совершенно её не знала и, поняв, что произошло, сначала проплакала без остановки всю ночь, а после пыталась собраться духом. Сделать это было практически невозможно, ибо ещё одна печальная весть в их доме могла привести к фатальным последствиям. На следующий день Дениз, оставив записку, стала крутить педали велосипеда. Ингрид, проснувшись, увидела аккуратно свёрнутую бумагу и надрывно заплакала, отвернувшись и прижимая к себе потрёпанную балерину. Буаселье отчаянно крутила педали, утирая скатившиеся слёзы. Утро только расцветало, озаряло закрытые ставни, замолчавший на ночь фонтан, полный безмятежно плавающих лягушек. Дениз заметила на деревянном заборе листовку с до боли знакомыми ей словами и образами: «Проявите доверие к немецким солдатам». Плакат пожелтел от времени, но зубами впился в дерево и оставался висеть там, ожидая, когда его сорвут. Дениз остановили на посту. Она протянула солдату хрустящий от высохшей воды пропуск. На плече солдата угрожающе висел автомат. Мужчина осмотрел Дениз и попросил слезть с велосипеда. Второй солдат, стоя неподалёку, рассмеялся и сказал, что девчонку стоит отпустить. Но сжимавший пропуск был не приклонен. Буаселье осторожно опустилась на землю и положила велосипед в траву, так как подножка была сломана. Солдат посмотрел на расплывчатую подпись Нойманна и сощурился. — Почему лично его, а не штабного? Я работал в Париже. Дениз слабо пожала плечами. Никто не спрашивал её об этом раньше. Военный вручил пропуск и приказал замереть. Она подчинилась и сжала зубы, когда грубые руки стали проводить досмотр. Буаселье уставилась в одну точку – ворон кружил неподалёку. Мужчина сжал её бёдра и отошёл. Она пыталась отогнать отвращение, облепившее тело. — Откройте сумку. Дениз рывком потянула верёвки тканевого мешка, в котором был кусок хлеба и вода в старой фляге, не считая ключей от квартиры в Париже. Мужчина вытянул флягу, раскрыл и опрокинул, выливая всю воду на землю. После принялся за хлеб, разломив его напополам и осмотрев, однако и тот вскоре оказался в траве. Дениз окаменела. — Где вы работаете? — спросил он, поставив руки в бока, не торопливо отводя пальцы левой руки к оружию. — В кабаре. Штурмбаннфюрер за мои ноги выписал персональный пропуск, — глупо улыбнулась Дениз. — Можете ехать, — ухмыльнулся в ответ солдат и отошёл, пропуская её вперёд. Та забралась на велосипед и спокойно закрутила педали, сжимая руль до побеления. Глаза покраснели, налились кровью и готовы были расплакаться, но она сдерживалась изо всех сил, пытаясь не поддаться накатившей истерике. Больше всего Дениз хотелось кинуться в высокую траву, закрыть уши руками и закричать, распугивая птиц и насекомых в округе. Ненависть, которая совсем недавно начинала прорастать внутри, теперь разрослась до таких размеров, что Дениз почувствовала боль от её корней, давивших на все органы сразу. С приближением к Парижу это усиливалось. К середине пути Дениз оказалась измотанной и разбитой, руки и ноги тряслись, во рту было сухо. Несколько немецких солдат в грузовике проехали мимо, хмуро смотря на неё. Один из них вытянул шею, за что был осмеян. Она практически задыхалась от несправедливости, въезжая в Париж. Пропуск попросили сухо, осмотрели сумку и пропустили с напыщенным видом. Как же Буаселье хотелось пожаловаться, начать ругаться так, как это делали женщины в очередях или же пожилые мужчины, играя без конца в карты! На свою потеху она вспомнила о ящиках для жалоб. Их опорожняли два солдата, загружая письма и записки в мешок из-под сахара. Дениз видела, как с каждым разом писем становилось меньше. Стал приходить один солдат, а потом и он исчез. Она опустилась на бордюр, чтобы перевести дыхание. Вечерело. Люди редко проходили по улице или же это мелькали патрульные немецкой армии. Вокруг стояла тишина. У Дениз пересохли губы и увлажнились от усталости глаза. Дениз заметила идущего мужчину в распахнутой рубашке, из-под которой на груди виднелись кудрявые волосы. Он был то ли итальянцем, то ли французом, однако роли это не играло. Важно было одно: немец ты или их союзник. Она подскочила, спотыкаясь. — Простите! — остановила его. — Не найдётся ли у вас мелочи для автомата? Порыв с ней случился сильный. Руки теперь потряхивало не только от усталости, но и от волнительного ожидания. Мужчина с подозрением оглядел Дениз и замялся, а она шагнула ближе. — Это важно, правда. — Держи, — вытянул несколько монет, — всё равно на них сейчас ничего не купить, разве что кидать в фонтан и загадывать, чтобы сволочи убрались отсюда. — Спасибо огромное! — прокричала она ему вслед и рванула к телефонному автомату. Цифры вертелись на облезшем циферблате, подначивая Дениз снять трубку, как можно скорее. Она уставилась на незнакомый телефонный номер, старательно выцарапанный ключом или ножом. Ей, в порыве безумства, показалось, что это нужный номер. Удивление заставило быстро набрать его, прислушаться к размеренным гудкам. На том конце ответил женский голос на немецком, и Буаселье нагрубила, сказав, что незнакомка точно знает французский. Правда. Та смутилась и перешла на родной язык. — Мне нужен штурмбаннфюрер Нойманн, — отчеканила Дениз. — Он сейчас занят. Думаю, я внесу вас в список… — Скажите, что звонит «какая-то девушка». Скажите ему немедленно! — закричала она, густо покраснев. Секретарь взглянула на телефонную трубку, поднялась и прошла к кабинету, постучала, раскрыла дверь с позволения и заглянула внутрь. Нойманн, склонившись над бумагами, активно писал, заставляя пальцы, держащие перьевую ручку, покраснеть. Он недовольно оторвался, вопросительно взглянул на нового секретаря, начинавшего его раздражать, и нахмурился. Женщина говорила с опаской, неловко назвала звонившую какую-то девушку «безымянной» и указала на телефон, ожидающий ответа. Бернхард подскочил, вылетел в коридор и взволнованно, достаточно громко воскликнул «Алло!». — Не думайте, что я ненавижу вас в меньшей степени, чем всех остальных! — зло выпалила она. — Я боюсь вас так же, как и их. Слышите? Вот почему вы постоянно ошиваетесь рядом, господин штурмбаннфюрер. Я вас боюсь и ничего против сказать не могу, а вы пользуетесь. И не стану говорить, потому что у меня выбора нет. Но я вас всех ненавижу! Она с громким стуком опустила трубку, уставилась на нацарапанные цифры, поменявшиеся местами и перетасовавшиеся, как карты. Нойманн отодвинул телефон, взглянул на взволнованную секретаршу и рёвом велел ей уйти. Вскоре дверь за ней захлопнулась. Он посмотрел на свои руки, пальцы которых не хотели сжиматься в кулаки и лишь тряслись. Он выдохнул. Резким движением поднялся, ворвался в кабинет, схватил со стола старательно написанное письмо. Смял его. Вынул зажигалку и поджёг бумагу. Слова исчезали.***
Он пил в компании офицеров, посматривая на настенные часы ресторана. Симпатичные и миловидные официантки перелетали от одного столика к другому, изредка переговариваясь друг с другом или с посетителями. Последним приносили мясо из-под полы, расшаркивались в любезностях, притворно улыбаясь. Нойманна несколько смущало такое положение дел, хотя остальных офицеров всё устраивало, они благосклонно относились к владельцам, чего не сказать о персонале. Официанток грубо хватали, редких официантов гоняли, как юнцов, и осмеивали. Бернхард молчал, наблюдая за картиной. Кого-то из присутствующих он знал давно, с самой Академии. Помнил он низкого, надутого офицера, комично курящего трубку и скользящего взглядом по длинным ногам подошедшей официантки. Когда-то Бернхард часто вытягивал из бедняги соки и потешался над ним. В то время Нойманн чувствовал себя мальчишкой, абсолютно «зелёным», забитым и дурным. На вершине его проблем царствовали воспоминания о матери и её сумасшествии. Бернхард, выпив ещё пару стаканов виски, рассмеялся, вспоминая, как несколько месяцев назад отчаянно сравнивал мать и Буаселье, и остался вновь в дураках. Она не была его матерью, не была его бывшей женой. Она была просто Дениз, свалившейся как снег на голову. Он с тревогой проникался к ней, осторожными шагами пытаясь быть лучше. Лучше для неё, а не для самого себя. Сначала ему просто хотелось, чтобы эта неопытная, несмышлёная и боевая девчонка повиновалась. Но теперь она заняла всё пространство вокруг и подчинила его, сама того не ведая. Когда она уехала в Шартр, Нойманн судорожно, с диким страхом расхаживал по комнате, ожидая, что за ним придут. Он был готов и проверил патроны в магазине, пускай и не намеревался защищаться. Бернхард знал о нарушении всех клятв, всех заветов и правил. Он не оправдывал себя, только пытался найти причину своего же поведения. Никто не пришёл, а он пролежал без сна всю ночь, пытаясь представить, что с Буаселье всё в порядке. Теперь она ему позвонила, накричала, призналась в лютой ненависти и бросила трубку, а ведь он желал увидеть её. В тот вечер после звонка он, уставший и разорённый, вернулся в квартиру, уселся в кресло и стал с ужасом прокручивать все сцены, которые могли довести до такого состояния Дениз. В ту ночь он совсем потерялся. Сейчас же ему вполне нравилось пить. Так мысли путались быстрее, не было сил цеплять их, поэтому мышцы немного расслаблялись. Стук сердца, однако, ускорялся, потому что сознание всё-таки было занято явно не смазливым видом официантки. — Тебе не нравится здесь? Выглядишь хреново, — ухмыляясь, спросил тот низкий, надутый офицер, выпуская изо рта дым и проверяя табак в трубке. — Ты мне не нравишься, — в ответ сказал Нойманн и поднялся, схватившись за мягкую спинку стула по пути. Он вышел из ресторана, набросив на плечи китель. Тротуары и дороги опустели, скоро пробьёт комендантский час. Недалеко крутились проститутки, смеясь и куря. Бернхард посмотрел на них, заметил заинтересованный взгляд и достал портсигар, вытянул одну сигарету и, зажав между зубами, пытался закурить. Раздался смех, заставивший его выпрямиться. Изящная женская рука поднесла зажигалку, и Нойманн затянулся. Остальные девушки внимательно наблюдали. — Плохой день, господин штурмбаннфюрер? — голос её был ниже голоса Дениз. От последней Бернхард постарался откреститься. Незнакомка подошла ближе, улыбаясь, и её чарующая улыбка вынудила его всмотреться в приоткрытые пухлые губы. Тонкие длинные пальцы провели по гладковыбритому аккуратно выпиленному природой подбородку, поднялись к грубоватому носу и коснулись кожи под большими голубыми глазами. Они следили и готовы были к нападению, но вместо этого накрашенные губы коснулись его сухих и пропитанных алкоголем. Нойманн отбросил сигарету, двинулся к женщине, положив руку на её затылок. Она сжала его плечи, довольно предвкушая грядущий вечер. Но всё произошло иначе. Бернхард оторвался, заглянул в маленькие, распахнутые редкого зелёного цвета глаза, отошёл назад, опять посмеиваясь над собой. — Всё очень плохо, — вскинул бровями и направился к вышедшему из машины Исааку. Он попросил его отвезти по привычному адресу и тут же пригрозил, чтобы мальчишка никому ничего не говорил. Тот закивал и поинтересовался, когда выйдет Нойманн, однако взамен получил совет приехать утром. Бернхард снял китель с плеч, когда зашёл в парадную дверь и стал подниматься практически бесшумно, насколько позволяла трезвость. Он позвонил в дверь, даже дёрнул ручку, но та не поддалась, и он усмехнулся. Позвонил снова. Дениз, не веря глазам, попятилась. Бернхард вошёл, закрыл дверь и прижался к ней спиной, впиваясь взглядом в Буаселье. Она сжала зубы, отчего скулы заиграли на лице. Ей стало не по себе. Они смотрели друг на друга. Нойманн, удерживаясь на ногах только благодаря развитому годами навыку. Дениз, разбитая и утомлённая происходящими событиями. — Если бы наша встреча произошла при других обстоятельствах, ты бы могла относиться ко мне иначе? — тихо спросил он, вешая на крючок китель и возвращаясь в прежнее положение, с шумом упираясь в дверь затылком. — Вы же знаете, что история не терпит сослагательного наклонения, — в тон начала Буаселье, хмуро смотря в голубые глаза. — Вы бы никогда не родились французом или поляком, или ещё кем-то, никогда бы не захотели быть художником или поэтом, а, может быть, простым рабочим или пекарем, — досадно, но спокойно ухмыльнулась она. — Вы немецкий офицер, на дворе сорок первый год. Не может быть «если», потому что другого расклада нет. — Насчёт художника или поэта не уверен, но я играю, точнее, играл на пианино. — Банально, — сказала она в ответ. — А ты? — Нет. — Банально. Он рассматривал Дениз без раздражения, невзирая на её угрюмый вид и желание задеть его чувства. Нойманн испытал огорчение, и в душе стало как-то пусто. Растерянность заполнила его. Вдруг Дениз увидела, как длинные пальцы коснулись кобуры, расстегнули её и вытащили пистолет. Буаселье напряглась, внимательно стала следить за пока ещё неподвижным барабаном. Нойманн сначала отвёл глаза, затем вернулся к огорошенной Буаселье и положил оружие на потёртый светло-коричневый комод, с ручками в форме ласточек, расправивших крылья. — Ты сказала мне тогда… — подумал с секунду, задумчиво рассматривая дуло револьвера, — что доверяешь. Соврала? — Вы пьяны в стельку! Я не намерена отвечать, — в замешательстве воскликнула Дениз, сжимая пальцами дверной косяк. — Здесь целых пять причин к тому, чтобы начать доверять, — продемонстрировал магазин. — Ты не против, если я пройду? Мне хотелось бы поговорить, сегодня настроение такое. Прежде чем она ответила, он вошёл в гостиную, отодвинул скрипучий стул, повидавший множество самых разных гостей. Все они были необыкновенными людьми, пускай и не всегда приятными. Алор с радостью принимала в этой небольшой квартире пекарей, бухгалтеров, даже банкиров, цирковых артистов, воров, музыкантов, милых и не очень пассий своего сына, в конце концов, его будущую жену. А сколько раз на этот стул вставала сама Дениз, будучи совсем ребёнком? Однако Алор вряд ли могла предположить, что на этом месте, на котором когда-то сидел её муж-военный, будет сидеть офицер немецкой армии, что принесла немало бед и страданий не только Франции, но и всему миру. Буаселье, тяжело дыша, остановилась сначала позади Нойманна, с любопытством наблюдая за тем, что он предпримет дальше, но он оставался обездвиженным. Тогда она встала неподалёку, облокотившись о стеллаж с многочисленными фигурками самых разных форм. Это была её коллекция, состоящая преимущественно из танцовщиц и кукол. Самая дорогая сердцу от Ноэ – балерина в прозрачной пачке, распущенными светлыми волосами и опущенными ресницами. — Долго ли вы намерены сидеть здесь? Совсем скоро комендантский час. — Ты можешь зажечь свечи, — без интереса ответил он и пожал плечами. — Для вас есть только жир, господин штурмбаннфюрер, — брезгливо заявила Дениз. — Да ты всё никак не уймёшься! — практически закричал он на немецком, заставляя её вздрогнуть. Бернхард поднял глаза и удивился сам себе, совесть на несколько мгновений коснулась его души. Если это была именно она, безусловно. Он выдохнул и кротко извинился, указав на соседний стул. Но быстро понял свою ошибку. Страх сковал Буаселье в ту же секунду, стоило ему предложить ей присесть. Тогда Нойманн поднялся, подошёл к ней вплотную, положив с осторожностью ладони на скованные и напряженные плечи. Дениз издала тихий вздох, но после этого быстро взяла себя в руки и без стеснения посмотрела на Бернхарда, подпуская его ближе, чем позволено. — Дениз, никто не причинит тебе вреда. Особенно я. Она отступила, ударяясь затылком о полку стеллажа. Фигурка балерины пошатнулась, и Нойманн обратил на неё внимание. Он рассматривал её с удивлением, перевёл взгляд на Дениз и спросил: «Тебе нравится коллекционировать их?». В ответ получил утверждающий кивок. Он был рад тому, что знает наконец о ней несколько большее, чем стало известно из написанного вручную в графе «Выяснено в процессе допроса». Он склонился к ней, ощущая тёплое дыхание её приоткрытых губ. В первый раз за столько времени Бернхард ощутил запах, принадлежащий Дениз. Немного сладковатый, но не приторный. Открытый и близкий. Естественный и ничем не прикрытый, с нитями въедливого мыла и холодной воды. Носом коснулся её щеки, соскользнул к уху и опустился к шее, втягивая запах. Буаселье оттолкнула Нойманна, схватилась за спинку стула и произнесла со слезами на глазах: — Вы пьяны. У вас на губах след от помады. От вас разит женскими духами. — Это единственные причины, из-за которых ты отошла? — его щёки покраснели. Дениз вспыхнула от злости. Спинка стула под её пальцами простонала. Буаселье подняла его и ударила ножками об пол. Стул повалился на бок с громким шумом. — Вы мне до ужаса надоели! Сначала вы говорите, что не причините мне вреда, но постоянно делаете это! Вы измываетесь надо мной, как хотите! — надрывно закричала она, делая шаг вперёд. — Я устала, понимаете? — тон её понизился, стала пробиваться нервозность в голосе. — Я позвонила тогда с той мыслью, что вы больше не придёте, что у вас хотя бы гордость найдётся! — Не надо врать, что ты боишься меня! — развёл в стороны руками. — Где же твой страх, когда ты грубишь мне, Дениз? — обернулся вокруг себя. — Или ты на полном серьёзе думаешь, что я застрелю тебя или сдам? Я, твою мать, — шагнул к ней, — ослушался приказа. Ради кого? Точно уж не ради себя. И я ничего взамен не попросил! Хотя ты прекрасно знаешь, чего требуют мужчины от женщины, пускай перед собой я вижу скорее девчонку. Дениз сжала кулаки, усмехаясь. — А вы, mademoiselle Boisselier, сжимаетесь и дрожите каждый раз только потому, что боитесь своих чувств, а не меня, — указал на неё пальцем. — Чушь собачья! — в бешенстве вскричала она. — Какого чёрта вы вообще называете меня на «вы» только тогда, когда язвите? — Это действительно тебя волнует? — удивлённо вскинул бровями и оказался практически вплотную к ней. — Вы разыгрываете драму, — с вызовом подняла подбородок, — причём далеко не шекспировскую. Что вы ко мне вообще привязались? Думаю, вам не составит труда найти другой вариант, судя по вашему виду. Он нервно вытянул из кармана брюк белый платок, утёр губы и отбросил ткань на стол. Дениз в ответ только закатила глаза, покачала головой и хотела обойти Бернхарда, когда тот, положив ладонь на её затылок, остановил. — Но я не хочу, — прошептал он, поднимая вторую руку и укладывая её на горячую от волнения и злости щёку. — Дениз, пожалуйста… — его тон звучал как умоляющий. Дениз судорожно втянула воздух в лёгкие, приоткрыв губы, а Бернхард воспользовался этим. Он прижал её к столу, обхватывая обеими руками девичье лицо. Бернхард осторожно, не напирая, целовал. Дениз, раскрыв глаза, наблюдала за его болезненным видом, сжав от ужаса и удивления ткань белой рубашки в кулак. Нойманн оторвался, не понимая ничего. Голубые глаза вновь коснулись губ, когда Буаселье наконец отмерла и теперь в оцепенении смотрела в ответ. Он поцеловал снова, касаясь своей грудью её, опуская голову, потому что Дениз была гораздо ниже его. Его вера пошатнулась, когда вторая подрагивающая рука коснулась талии. Бернхард с нескрываемым потрясением от восторга судорожно выдохнул, когда ощутил, как сухие, но пухлые губы целуют в ответ. Дениз с дьявольским ужасом закрыла глаза, осознавая, что сейчас происходит, а он всё был ненасытен, напирая с каждой секундой всё больше. Ей пришлось обхватить его шею, когда сильные руки схватили её за бедра и усадили на крышку стола. Буаселье отстранилась, опустила ладони и замерла. Нойманн дышал с таким же трудом, как и она. Почерневшие глаза стали осматривать её всю, руки неуверенно очерчивали коленки. Пробило девять. Дениз метнулась к окну, отталкивая Бернхарда, закрыла окна и ставни, вытащила свечу и скомандовала выключить свет. Гостиная погрузилась во мрак. Шипение, и фитиль зажёгся. Дениз оперлась о стеллаж, со скорбью уставилась на балерину. Нойманн подошёл сзади и аккуратно положил ладони на талию Дениз, а затем склонился и коснулся губами шеи. Тени плясали на полу от подрагивающего огня за их спинами, как дьяволята у костра. Он стал покрывать открытые участки кожи поцелуями. Отодвинул ткань рубашки и прошёлся по плечу, поднимаясь то вверх, то вниз. Буаселье промычала что-то нечленораздельное и отошла, обнимая себя руками. Бернхард с недоумением смотрел на неё, пытаясь разглядеть в тени хоть каплю эмоций. Тревога овладела им сразу же, как только Дениз стала упрямо мотать головой из стороны в сторону, говоря «нет». — Дениз!.. — загнанно воскликнул он, пытаясь приблизиться, но она попятилась, тем самым останавливая. — Я хочу, чтобы вы ушли. Прямо сейчас. Внутри его постигло такое разочарование, смешанное с болью, что теперь старые и новые раны, напоминавшие о себе каждое утро, казались смехотворными. В темноте он не видел Дениз, о чём жалел, но испытывал облегчение от того, что она не видела его. — У тебя… у тебя есть еда? Она промолчала. Тогда Бернхард стал рыскать по карманам, вышел в коридор и вынул деньги из кителя, положил их на стол, засунул в кобуру револьвер и стал одеваться. В темноте видимость была практически никакая, только свет из гостиной помогал различить предметы. Она вышла к нему. Нойманн замер, не застёгивая последнюю пуговицу. — Деньги мне ни к чему, на них всё равно без специальных талонов ничего не купишь. Заберите, — схватила купюры и протянула их. — Я принесу завтра… — Оставьте меня навсегда. Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц я не хочу видеть вас. Если вы, господин штурмбаннфюрер, действительно что-то чувствуете ко мне, что-то большее, чем физическое влечение, выполните мою просьбу. Он взял деньги. Взглянул на её босые ноги. Схватил фуражку. Вышел.