В ночь перед салютом

      Это был абсолютно безумный взгляд, полный ненависти и боли. Он сидел босой, с ужасной грязной и нечёсаной бородой, в рванье, раскачиваясь из одной стороны в другую и источая скверный запах. Дениз таращилась на мужчину, искренне и безудержно молившегося про себя, отчего руки его с длинными ногтями были сложены и обращены к небесам. Он сидел у входа в церковь. Кто-то подавал милостыню, кто-то с отвращением косился, а кто-то и вовсе не обращал никакого внимания. Буаселье видела нищих и бездомных в глубоких и тёмных дворах, пьяных, с провалившимися носами и ссадинами. Однако этот человек отличался. Блаженство, исходившее от его измученного духа, источало всепоглощающий свет. Дениз смотрела на безмолвного молящегося в оцепенении, не понимая, почему его вид так сильно влечёт её. Он был отвратительным нищим, пятки его были стёрты, видимо, без устали ходил босиком, но она наблюдала за таинством без отрыва, остановившись неподалёку от церкви.       Колокола зазвучали громче, закружили птицы, заставляя Буаселье замереть на мгновение и поднять глаза к пасмурному, жаркому небу, надеясь, что скоро пойдёт дождь. Опустив голову, она сразу заметила: молящийся нищий теперь стоял на коленях, упершись лбом в землю. Люди стали заходить в церковь, и Дениз сделала неуверенный шаг за ними. Она всё не отрывала взгляда от мужчины, и ноги принялись двигаться в его направлении. Дениз уже оказалась совсем рядом, когда он будто очнулся и посмотрел на неё так пронзительно, что стало дурно.       Она отшатнулась, а нищий протянул к ней руку.       — Ты с ума сошла, подруга! — воскликнул знакомый звонкий голос, оттянувший Дениз прочь от церкви. — Ты бы ещё поближе подошла! Господи боже мой, какая же ты странная. Пошли отсюда.       Эмма гнала их так быстро, что Буаселье даже не заметила, как показалась Башня, как выползли отовсюду немцы в форме и стали буднично говорить между собой. Эмма бойко пробивалась в неизвестном для Дениз направлении, о чём-то весело сообщая, а вторая всё никак не могла понять магического забытья. Они остановились, и тогда Эмма начала активно пробуждать подругу, схватив за плечи.       — Ты меня не узнаешь что ли? Красавица моя, Дениз, это же я, Эмма! Как же ты исхудала, дорогая, — провела по бледной тонкой коже, сквозь которую виднелись голубые и фиолетовые вены. — Дениз, у тебя всё хорошо? — после этого она только покачала головой. — Глупый вопрос. Ладно, пошли, приведём тебя в чувства.       Дениз шла за Эммой, как слепой котёнок, с хмурым удивлением наблюдая за происходящим вокруг. Людей было так много, что все лица стали сливаться в одно или мужское, или женское. Некоторые прятались от солнца, вытащив стулья из кафе под тень и распивая кофе. Кто-то, хохоча, лежал на траве, сквозь солнечные очки смотря на открывшееся солнце. Парочки миловались на белых скамейках, прикрывая поцелуи шляпами или же увесистыми ветками деревьев.       — Почему они?..       Щёки Буаселье покраснели, губы приоткрылись в нелепом молчании, говорящем о злости, начинающей разгораться в области груди. Тонкие пальцы сжали запястье Эммы, скрытое тканью невысоких кружевных белых перчаток. Она недоумевающе посмотрела на Дениз и, видя, как она осматривает на окружающих, поспешила завести её в маленькое кафе. Немцев там не было, только парижане, размеренно читавшие газеты или тихо общавшихся между собой.       Девушки уселись неподалёку от раскрытого окна с примитивном видом. Оно выходило в замкнутый двор, где мальчишки без конца пинали сделанный вручную из старых обрезков маминых платьев мяч.       Эмма попросила кофе и два стакана воды, сделав заказ и за Дениз, так как та всё ещё пребывала в шоке.       — Красавица моя, ты меня пугаешь! Ты практически не изменилась с нашей последней встречи, — глаза сделались печальными, — но стала много молчать. Ты меня признала? Ты помнишь, кто я?       Буаселье сделала несколько глотков воды и только тогда смогла связать несколько слов. Они дались ей с неимоверным трудом, потому что последние два месяца она редко говорила или делала это, когда другого выхода не было.       — Да, конечно, прости меня, Эмма, — мягкая улыбка заставила собеседницу выдохнуть. — Я редко бываю теперь в центре, всю весну жила за городом, поэтому такое количество народа меня пугает.       — Хочешь, мы будем чаще видеться и гулять? Рестораны для немцев зажигают фонари. Знаешь, со светом лучше. Порой я думаю, что всё в порядке.       Эмма закурила и откинулась на спинку стула.       — Ну, как ты, подруга? Ты работаешь или брала уроки у того бедолаги?       — Я снова устроилась в кабаре. Они предложили место уборщицы и кассира одновременно, так что работаю до последнего клиента. Пару раз ночевала там. В общем, работа так себе, но деваться некуда. Смогла даже получить пару талонов на мясо.       Дениз опустила постыдные подробности, не рассказав, что несколько раз, чтобы призвать новых клиентов, её вырядили в концертный наряд и поставили на улицу, заплатив в два раза больше. На пятый раз она не согласилась, потому что не выдержала взглядов, потных рук и плевков французов-мужчин. Но она говорила себе, что у танцующих девочек участь куда хуже, потому что они испытывали это каждый божий день, иногда доставаясь кому-то за низкую плату. Хозяин кабаре кормил троих детей, жену и мать, поэтому честь работников его волновала мало.       Эмма смотрела на Буаселье, и в глазах её стали появляться слёзы. Она привыкла к своему положению. В принципе, после войны мало что поменялось, разве только клиенты. Но образ раздавленной девчонки, сидящей напротив, её сломил. Эмма знала, что зимой она вновь станет мёрзнуть, может быть, заболеет и потеряется насовсем. Но в то же время она верила, что эта девчонка сможет собраться с силами.       — Только не предлагай мне денег, или еды, или одежды, — мило рассмеялась Дениз, — я справлюсь со всем сама, правда. Пока меня всё устраивает, в таких обстоятельствах я живу вполне прекрасно, — вздохнула. — У меня есть кров, я могу поесть, пускай эта еда и отвратительна, но выбирать не приходится. У меня есть одежда, в конце концов. Посмотри, эта бабушкина блузка. Она прекрасна, не так ли?       Эмма улыбнулась, заметив, с каким энтузиазмом Буаселье рассматривает нежную полупрозрачную ткань, покрывающую её руки и грудь с животом.       — Я в порядке.       С этой фразой Эмма заметила изменения. Дениз переменилась в лице, взгляд её покрывался тревогой и испугом, становясь влажным. Вся кожа будто посерела, губы задрожали.       — Я выйду, прости.       В туалете она склонилась над раковиной, крепко держась за неё, страдая от рвотных позывов. Желудок от нахлынувших эмоций сильно сдавило, к горлу подступила тошнота. Дениз смотрела на побледневшее лицо, всё вокруг вдруг заходило ходуном из-за ужасной головной боли. Она хорошенько умылась, вытерла лицо и вышла как ни в чём не бывало, радужно улыбаясь Эмме.       Они проговорили ещё совсем немного. Дениз всё косилась на настенные часы, считая минуты этого странного и внезапного разговора. Встреча теперь ей была в тягость, чего не могла не заметить вторая девушка. Это так сильно огорчило Эмму, что она сама стала тактично уклоняться и вскоре ушла первая в совершенно расстроенных чувствах. По дороге домой она всё пыталась вспомнить, куда же она шла и как умудрилась встретить Дениз, сильно, как оказалось, преобразившуюся с последней встречи.       Сама Буаселье, при естественном свете казавшаяся совсем неживой, хмуро вглядывалась в вывеску кабаре. Вздыхая, она вошла внутрь, плотно закрыла двери и прошла через расставленные стулья и столы, погружённые в темноту занавешанных окон, и прошмыгнула в гримёрку. Там уже собрались несколько выступающих девушек, одна из которых выхаживала в костюме то в одну сторону, то в другую, пытаясь привыкнуть к грузному и откровенному наряду.       Дениз скромно кивнула головой, здороваясь, и подошла к своему шкафчику, чтобы переодеться. Представление требовало помпезности, поэтому костюм её был хоть и скромнее в отличие от выступавших, но был достаточно вызывающим. Буаселье натянула короткую юбку, надела плотную белую рубашку, не застёгивая половину пуговиц, и подтянула чёрные полупрозрачные чулки. Туфли были на невысоком каблуке, закруглённым мысом тёмно-коричневого цвета. Раньше она переживала, стыдилась и смущённо одёргивала юбку. Но сейчас, видя открытые ноги, распахнутую грудь и тоскливый взгляд, Дениз подумала, что ей абсолютно всё равно.       Чем ближе было выступление, тем плотнее набивалась гримёрка. Девушки, хихикая или грубя друг другу, сновали туда-сюда, каждый раз теряя то одну серёжку, то другую или же рвали чулки, которые теперь достать было труднее. Танцовщицы, приоткрыв рот, наслаивали тушь, активно подводили выщипанные брови, укладывали длинные волосы в тугие и высокие причёски, румянились и активно набивали кожу век тенями. Губы оставляли, как правило, на потом, чтобы помада не исчезла, так что к выходу на сцену все как один принимались наносить её.       Дениз с интересом следила за процессом, иногда прося одну из танцовщиц (вроде бы её звали Мириам) нанести ей немного макияжа, ведь хозяин заведения лично следил за внешним видом девушек. Буаселье, облачившись в привычный костюм, стояла у стойки кассы и, приветливо улыбаясь, продавала немцам билеты по цене гораздо выше довоенной. В основном билеты приобретали офицеры, за редким исключением солдаты и ещё реже, точнее практически никогда, старшие чины. Такое было лишь один раз, и то в начале её «карьеры».       Гвоздём смены Буаселье становились освистывания со стороны местных, которые, осматривая её с головы до ног, не находили других слов, кроме как «catin». Под конец второго месяца работы она приобрела иммунитет и теперь пропускала подобные вещи сквозь себя, думая, что обращаются к кому-то позади.       Во время выступлений Дениз постоянно находилась за сценой, если кому-то нужна была помощь, быстро её оказывала, принося то воды, то тушь, бегала за новым костюмом, а то и за чулками. К концу смены ноги жуть как болели от усталости, зато ладони чувствовали неплохой вес бумаги. Когда выручка была высока, хозяин бывал настолько щедр, что выдавал всем по одному специальному талону. Иногда девушки выбирали: от талона на обувь до мяса. Дениз всегда выбирала еду.       Порой она выглядывала из-за кулис, отодвигая плотную и пыльную портьеру, чтобы рассмотреть лица сидящих. Их было трудно различать. Жёлтое мерцание от ламп являлось чуть ли не единственным источником света. Вокруг фигур кружил дым от сигарет. Дениз стала замечать, что больше кашляет после уборки, ибо запах был везде, впитывался в ткань скатертей; зал никто не проветривал во время программы.       После выступлений все снова набивались в гримёрку, поднимался шум, гам, смех и усталые вздохи. Буаселье снимала потную форму и заталкивала её в тканевый рюкзак, чтобы отстирать дома. Девушки порой сбивались возле столиков, наклоняясь к блестящим от старого лака поверхностям и втягивая белый порошок.       — Garçon de courses, не хочешь? — спросила одна, смеясь.       — А что это? — осторожно подошла Дениз под громкий смех.       — Снежок. У немцев он чуть лучше, чем наш, — подмигнула, и пухлые смазанные помадой губы расплылись.       — Это один и тот же, идиотка, просто, когда осознаёшь, что тебе дали его за пять минут мучений, становится как-то приятнее, — заметила та самая Мириам, отпуская длинные волосы, достигавшие поясницы.       — За две минуты, моя дорогая.       Поднялся смех.       — А он помогает уснуть? — поинтересовалась Дениз, прикусывая губу до крови.       — Конечно же нет, — закатила глаза одна из девушек и, наклонившись к столу, втянула носом дорожку.       Буаселье поняла, что находилась не в своей тарелке, поэтому поспешила выскользнуть и скорыми шагами направилась к выходу, когда её остановил хозяин – широкоплечий и полный мужчина с усами, маленького роста, достаточно грубый, но не похожий на сутенёра. Дениз его боялась и старалась избегать, потому что у него постоянно случались проблемы в семье, а когда они случались, он становился невыносимым. Сейчас глаза его были устремлены на неё, губы вытянулись в тонкую полоску, лоб взмок. Буаселье подумала, что он то ли волновался, то ли как всегда обыкновенно нервничал.       — Дениз, да? — она кивнула. — Послушай, ты понравилась одному офицеру. Говорит, даст неплохие деньги, если согласишься с ним пойти, — указал на приоткрытую дверь, из которой виднелся дым и тускневшее небо. — Разделим пятьдесят на пятьдесят.       Она поначалу замерла, не в силах оторвать взгляда от выхода. Мужчина держал её локоть крепко, отчего Дениз забилась в его руках и отошла на несколько шагов назад, вызывая недовольство. Она отрицательно закачала головой, а хозяин тяжело вздохнул.       — Неплохие деньги – это значит действительно неплохие деньги. Еды купишь, сапожки новые, чулки или что вы там бабы покупаете, — двинулся к ней снова. — Ты же не думала, что всегда будешь просто на входе билеты продавать?       — Вы не говорили ни о чём таком… — растерянно произнесла она, съёживаясь и складывая руки на груди.       — Послушай, это отличная возможность заработка и для тебя, и для меня. Если ты не собираешься так работать, можешь проваливать. Даю тебе подумать до завтра, — мужчина ткнул в неё пальцем и скрылся в своём кабинете.       Буаселье, увидев, как парадная дверь открылась, попятилась и поспешила вернуться в гримёрку. Она влетела туда, удивив оставшихся девушек. Те покосились и зашептались, когда Дениз подошла к столику и уже собиралась наклониться, как возникшая Мириам перегородила путь, звонко смеясь. Она вывела их в коридор и, оглядевшись, спросила:       — Что произошло?       — Ничего, я просто решила попробовать, — пожала плечами.       — Он к тебе приставал? — снова обернулась.       — Сказал, что можем поделить прибыль пополам. Если не соглашусь – вышвырнет.       — Знаю его «пополам», — едко и печально усмехнулась она, поставив руки на талию. — У тебя дети есть? Или братья, сёстры там?..       Дениз отрицательно покачала головой.       — Ну, тогда чего тебе? Выбор достаточно прост: или да, или нет, а если кормить второй рот или третий не надо, то хоть сейчас можешь послать этого урода к чёрту. Знаешь, тебе в этом повезло. У меня дома и сын, и мать мужа, который в первых рядах записался добровольцем и отправился нас защищать. В первых рядах и похоронный лист пришёл.       Мрачный вид девушки перешёл в обречённость. Глаза потускнели, наполнились слезами. Казалось, Мириам вот-вот зайдётся в рыданиях, однако стоило девушкам из гримёрки высыпать в коридор, как она замолчала и неестественно улыбнулась, кладя руки на плечи Дениз.       — Зачем же тебе, garçon de courses, нужен снежок? Сколько ты нормально не спишь?       — Три месяца, — тихо ответила Буаселье, которую уже начинало подташнивать от усталости.       — Ну, ты можешь просто напиться, хотя и это особо к результату не приведёт. Что произошло? — посмотрела на часы, тяжело вздохнула и направилась к гримёрке. — Мы уже не успеем домой, так что заходи.       Мириам достала чуть ли не из-под полы вино и стаканы, заперла дверь и расселась в кресле, взирая на Дениз в ожидании. Та только рассматривала немного пыльную тёмно-зелёную бутылку, чуть ли не до самого горлышка наполненную алкоголем.       — Будешь или на меня посмотришь?       Она ловко вытянула пробку, налила вина и сделала небольшой глоток. Мириам, расслабившись, уставилась в открытую форточку, из которой шла лёгкая полуночная прохлада. Мириам, прикусив губу, сдерживала слёзы, потому что обещала себе больше не плакать. Обещала с доставленного похоронного листа. Маленький сын, безумно похожий на смелого и честолюбивого отца, мать похороненного мужа, чьи глаза теперь слезились каждый раз, стоило только заговорить о французской армии… Она рвалась домой и в то же время ненавидела возвращаться туда.       — Похоронки видела когда-нибудь?       — На друга приходила.       — Я свою сожгла. Мне потом один знакомый офицер написал, мол, они похоронили его с портретом моим и сына. Мы фотографию незадолго сделали. Я отвечаю, мол, правильно, вот только домой бы привезти, а то так и пойти не к кому. Боже мой, знал бы он, — покачала головой и закрыла лицо руками, всхлипывая. — Ты только не жалей меня, я терпеть этого не могу. Тебе тоже себя жалеть не советую, а то выглядишь как страдающий призрак. Война закончится, а жить ты начать не сможешь, — последнюю фразу сказала достаточно тихо.       — Я не знаю: хочу я начинать эту жизнь или нет.       — Я размышляла над этим, но потом пришла к выводу, что у меня ситуация куда лучше, чем у моего мужа, — стала убирать слёзы со щёк, — я могу видеть сына, целовать его. Могу купить ему игрушку и увидеть радость. Могу почитать ему сказку, лечь рядом, когда снятся кошмары. Я могу его любить. Вряд ли кто-то, находящийся в земле, обладает такой возможностью.       Они помолчали несколько минут, пару раз отпили из наполненных бокалов и вновь помолчали. Дениз тщетно пыталась поймать хотя бы одну из разбегающихся в разные стороны мыслей. Как же сильно они терзали её в последнее время. Она действительно практически перестала спать, потому что сны были ужасными, пугающими кошмарами. Они съедали её изнутри, залезали в подсознание и поражали всё, что могли видеть и чего могли коснуться.       Голова ходила ходуном, тело, казалось, существовало отдельно. Буаселье с каждым днём теряла всё больше и больше контроля над собой. Она думала, что даже бы не сопротивлялась, если бы пришлось пойти в компании того офицера, потому что сил у неё просто не было. Дома постоянно тошнило, стоило съесть хотя бы кусок того ужасного хлеба. Ей приходилось пить огромное количество воды, пережёвывая куски опилок.       После постоянного ощущения недоедания уже к ночи подкатывали сцены как из самых страшных фильмов. Она помнила, как вонзила нож. Знала, что сделала это, не сомневаясь ни на секунду. По-прежнему чуяла запах крови. От него тошнило сильнее и в последнее время всё чаще. Но ещё чаще ей думалось, что она умирает. Медленно и жутко.       — Ищи работу до последнего, значит. Не соглашайся ты… — прохрипела Мириам. — Я делаю это ради сына, поэтому мне спится легче. Думается, кстати, тоже. Оправдание такое себе нашла, — тяжело вздохнула и выпила снова. — Но знаешь, я недавно совершила не очень хороший поступок, точнее отвратительный!.. Женщина в чёрной шляпке шла под ручку с немцем. То ли солдат, то ли офицер… совершенно неважно. Они в кафе зашли, сели за столик. Ну, обыкновенная пара такая, ничего примечательного, если бы не его форма и рожа. Она ему улыбалась так естественно, так душевно, что я разозлилась. Думаю, ах, ты, сука, лыбишься! В общем, села я неподалёку, подождала, когда она отойдёт, и за ней.       Тут Мириам прыснула от смеха, уткнулась на секунду лбом в стол, взглянула на себя в зеркало и пальцем потёрла следы от осыпавшейся туши.       — Ну и захожу в туалет, а она стоит там, припудривается. Я сильнее злюсь! Думаю всё, мол, ты гадина, получишь у меня. Красоту наводишь! — слегка ударила по столешнице. — Бросилась, вцепилась в волосы, давай таскать, а она, представь, молчит. Я остановилась, смотрю на неё и ничего понять не могу. Глаза у девки на мокром месте, но понимают всё. У меня в голове сразу: «Какой позор, какой кошмар, что же ты, дура, наделала!» Домой прибежала, да так и просидела до вечера в комнате.       Упёрлась головой в ладони, закрыв глаза.       — Я всё думала. Я же такая же, только за деньги! А она, может, влюбилась!.. А потом опровергаю, начинаю опять злиться. Да как можно любить его, когда он мужа моего убил? Да даже если не он, то брат, друг, подчинённый или кто там… И снова начинаю говорить себе, что я хуже неё, потому что она любит, а я – нет. Но я разве виновата, что любить мне больше некого? А она виновата? Нет. И снова виновата то я, то она, то мы обе не виноваты. Ты как считаешь? Кто виноват? Ладно, девка неискушённая мужиков не видала, все померли как мухи. Но все остальные-то что? Так кто виноват? Ты не молчи.       — Я судить не стану. Ни тебя, ни женщину ту. Что случилось, то случилось. Не вини себя и её не вини, — спокойно ответила Дениз, пытаясь сдержать слёзы.       — Нагорную проповедь цитируешь? — губы Мириам исказились в насмешке. — Ты недоношенная, наверное, так ещё и без родителей росла. Кто воспитывал? Бабушка? Вседозволенность и свобода творчеству? — пассивно спросила она, приподнимая бровь. — Сколько тебе?       — Двадцать один сегодня исполнилось.       — Ты меня прости, конечно, можешь ещё со мной поспорить, однако я скажу. Ты не жизнеспособная. Ты или мужика найди или в реку кидайся. Сейчас утопленников в общей могиле хоронят. Как тебе перспектива?       — Пытаешься вывести меня из себя?       — Да ты у нас непробиваемая? Только ты уже с ума сходишь, как-там-твоё-имя. Так что, солнышко, выплесни энергию. В Сопротивлении таких ждут. Слышала же? Их потом на виселицах находят – совместишь желаемое с полезным.       Она выпила снова, улеглась на софу и накрылась вуалью от костюма. Из приоткрытых губ раздался шёпот:       — Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Если только бог их не накажет, значит, у него нет справедливости.       Дениз сначала посмотрела на закрывшую глаза женщину, затем зло взглянула на себя в зеркало, отвернулась и, разочарованная, принялась пить. Пила она до глубокой ночи, впервые ощутив прилипшее к горлу опьянение.       Наутро голова трещала по швам. Стоило подняться, как всё в округе заходило ходуном. Вчерашняя собеседница отсутствовала, и Буаселье подумала, что к счастью. Она мало что помнила из диалога, однако ощущения были не из приятных. В зеркале она была такой же помятой, как и с вечера, только сонной. Это Дениз обрадовало, сон-то к ней не шёл давно.       Покачиваясь, Дениз расчесала и завязала волосы в низкий хвост, похлопала по щекам и вышла из гримёрки, водрузив на спину привычный тканевый рюкзак, с которым она перестала расставаться сразу по возвращении в Париж, потому что там лежала маленькая записка с адресом, оставленная Ингрид.       Кабаре было закрыто для посетителей, только в кабинете директора велась ленивая работа – он считал деньги, слюнявя палец. Дениз сквозь щель от двери наблюдала за толстой пачкой денег, которую тучный мужчина то брал в руки, то перекладывал с одного места на другое. Вдруг он поднялся глаза, и Буаселье испуганно отлетела от двери, собираясь уже скрыться. Хозяин показался из кабинета и подозвал её к себе.       — Так ты решила? — спросил он с пренебрежением.       — Я не стану. Не могли бы выдать мне деньги? — уверенно произнесла она, выпрямляясь.       Мужчина усмехнулся.       — Деньги ей выдать! Ты думаешь, что я идиот? Решила обмануть меня? Дрянь маленькая, — шагнул к ней. — Денег ты не получишь, так что проваливай, пока я сам тебя отсюда не вывел, — глаза его налились кровью, лицо покрылось потом.       — Урод, — шикнула Дениз, но увидев округлившиеся глаза, заливающиеся злостью, попятилась.       Она знала, что её вот-вот схватит длинная грубая рука, поэтому сгребла со столика пепельницу, которую сегодня днём должна была опорожнить, и бросила окурки в глаза директора кабаре. Тот заорал от боли, а Дениз, ловко огибая столики, изо всех сил бежала куда глаза глядят.       Вылетела на дорогу, пробежала несколько метров и, завидев повозку с лошадью, вернулась на тротуар. Она помчалась вперёд, свернув в глубину дворов. Сердце колотилось как сумасшедшее, подошва туфель стучала о натёртые временем до блеска булыжники. Дениз остановилась только тогда, когда лёгкие горели. Она согнулась и пыталась восстановить дыхание, болезненно сжавшее горло. За ней никто не гнался, на проспекте были слышны негромкие голоса.       Она облокотилась о шершавую стену дома, сползла вниз и рассмеялась. Долго смеялась, истерично и надрывно, не сдерживаясь. Остановиться было тяжело и больно, поскольку грудь по-прежнему сдавливало. Буаселье ударила кулаком по стене и стала делать это снова и снова, пока костяшки пальцев не опухли и не закровоточили. Смех прекратился, она без слёз или всхлипов упёрлась взглядом в маленького чёрного котёнка, спрятавшегося от сентябрьского солнца, что начинало затухать и греть с меньшей силой. В детстве ей очень хотелось щенка или кота, а лучше двоих сразу, но бабушка была непреклонна и обрывала все разговоры.       Жёлтые глаза испуганно бегали по сторонам, ища мать, и Буаселье встала, чтобы взять несчастное создание на руки. Она уже подошла к бетонной невысокой лестнице, ведущей в подъезд, из которого разило сыростью и пахло жареной рыбой, как вдруг с шумом раскрылись металлические ставни и со второго этажа полилась зловонная жидкость. Дениз успела отскочить, взвизгнув. Котёнок мигом скрылся.       — Вы с ума сошли! — заорала она, увидев полную женщину в белом заляпанном жиром фартуке, с собранными наверх короткими редкими волосами. — Вы же видели меня!       — Иди уже отсюда! Разоралась тут! — только и прокричала та в ответ и скрылась в кухне; слышался запах жареного окуня.       Буаселье, покраснев от злости и возмущения, ринулась по улице, обходя дурно пахнущую мыльную воду. Она сжала кулаки, чуть не налетев на мужчину в широком кепи, разносящего листовки. Он буквально впечатал одну в Дениз и быстрым шагом пошёл по улице дальше. Дениз оторвала клейкий лист и про себя прочла: «Задавим бошей!» Под лозунгом расположился типографский рисунок с непросохшей краской. Два француза, в том числе молодая девушка с серьёзным лицом в широких брюках и ботинках, гордо выпрямив спины, держали флаг Франции, а фраза в облачке кричала «Сопротивляться!» Буаселье с отчаянием смяла лист и сунула его в карман.       Она, ощущая только досаду и ненависть, слишком громко вышагивала по улице, думая, что подобным образом сможет унять дрожь от негодования. Как же её всё злило, как же сильно она пыталась подавить это. Получалось плохо. Пришлось остановиться, вдохнуть кислород и опереться руками о доски, которыми была заколочена мастерская по ремонту обуви.       Дениз сбивчиво дышала. Тело её дрожало, ногти вцепились в необработанные края досок, начинающих резко из-за долгого нахождения под палящим солнцем. Она подняла голову и увидела маленькую полоску стекла, за которой можно было разглядеть только её саму.       «Какое безумие», — подумалось ей.       В собственном отражении она нашла глубокие синяки под глазами, растрёпанные и потерявшие блеск волосы, появившиеся морщины, густо покрасневшие щёки, словно от аллергии. Глаза приняли неестественно тёмный оттенок, расширившиеся зрачки скрывали светло-карий цвет. Дениз увидела позади себя новое серое пятно и, до безумия испугавшись, обернулась.       Солдаты осмотрели Дениз. Она вжалась в витрину и, не издавая ни звука, ожидала нападения. Мужчины смотрели долго, и лица их показались Дениз знакомыми. Точно такие же лица забирали Амера, точно такие же лица увозили мадам Lambert. Они ничем не выделялись и были всегда абсолютно одинаковыми. Смотрели сурово, нахмурив брови и озлобленно обнажив зубы.       Они приняли её за сумасшедшую и, весело переговариваясь, продолжили идти вверх по улице. Буаселье сползла на асфальт, закрыла дрожащими руками лицо и пыталась сдерживать рвотные позывы.       Она очнулась через несколько минут, может быть, часов, или же просидела так весь оставшийся день. Дениз не знала. Её ноги брели по улице бесцельно, направляя тело то влево, то вправо, то выводя к цветущим и душным аллеям, то сворачивая в узкие дворы, с пышными живыми изгородями на заборах и крутыми лестницами, поднимавшихся до крыш, но таких было мало. В основном парижские дома стояли близко друг к другу, особенно в жилых кварталах, окна располагались низко, деревянные двери с железными петлями приглашали гостей без лестниц, лишь с огромными замками – горожане покинули Париж, переехав за город в поисках еды.       Дениз взглянула на зажёгшиеся огни и пришла в себя. Вечерело. Вишневый закат опустился на небо, и она невольно залюбовалась пролетающими в вышине птицами, что буднично взмахивали крыльями. Одна из них упрямо и молниеносно пикировала прямо на тротуар, подхватила клювом червяка, еле ползущего вдоль редкой травы, и взмыла вверх снова, скрываясь за поворотом. Буаселье это дико заинтересовало, она ринулась за пернатым. В детстве, увидев, как кот съедает мышь, её одолело ужасное и нарастающее с каждой минутой любопытство. Зрелище поразило настолько, что девочка, смотря на острые зубы кота и окровавленное тельце животного, замерла и перестала дышать. Она на всю жизнь запомнила короткую схватку, оскал кота, выгибавшуюся спину и резкие движения головы. Однажды, когда мальчишка со двора ударил её и бросил пару камней под ноги, Дениз поведала ему об участи мыши и указала пареньку на его рост и уши. Тот побледнел и больше не появлялся.       Дениз увидела летящую над дорогой птицу и хотела ринуться за ней, но заметила прибывающих немецких офицеров в кинотеатр, с ярко горевшей вывеской. Огромный постер с выпуклым вертикальным названием «Heimkehr», с расположившимися рядом лицами-героями картины. Все они были крупными, смотрящими строго по направлению к темнеющему небу. Рядом с огромным нарисованным плакатом было написано: «Фильм нации! Номинант на Кубок Муссолини!»       В открытые прозрачные двери, с огромными резными ручками в форме листьев, один за другим проходили гости в парадных мундирах и открытых платьях, с наброшенными на оголённые изящные плечи меховыми накидками. Дениз осматривала расшитые камнями туфли, тонкие ремешки с блестящими застёжками и острыми каблуками с чёрной или коричневой набойкой. Одна пара туфель ей особенно приглянулась. Светлая, тёпло-абрикосового цвета, с узким ремешком и невысоким каблуком. Она удивительно сочеталась с платьем чуть ниже колена, закрытыми плотной тканью руками, высокими плечами и точно выделенной талией. Воротник был немного приподнят, ниже расположилось кружево, пуговицы на тонкой талии, широкая юбка со складками на бёдрах.       Буаселье замерла, сжала до побеления кулаки, впиваясь ногтями в ладони, отчего на них осталась кровь. Её глаза наполнились слезами, зубы перестали попадать друг на друга, сердце заскрипело. Она возненавидела себя так сильно, что была готова влететь в стену и расшибить голову. Дениз отвернулась, зубами вцепилась в рукав рубашки и зарыдала. Жар злости к самой себе одолевал, заполнял всё тело с головы до пят. Презрение. Дениз смотрела на себя именно с ним.       Послышались шаги. Буаселье убрала руку, заметив на рубашке следы крови от укуса. Это были мужские голоса, с надетыми широкими кепи, свободными брюками и скрученными вручную сигаретами в зубах. Дениз посмотрела на них боязливо, а они только подмигнули и скрылись за поворотом. Она снова выглянула. Двери кинотеатра закрылись, гости стали вести беседы уже внутри, занимая красные мягкие кресла. Те двое мужчин разделились, и Дениз нахмурилась. Она приложилась ладонями к стене, оставляя на ней отпечаток крови, а потом двинулась вперёд. Одна из фигур остановилась от чёрного входа в кинотеатр и быстро прошмыгнула внутрь.       Буаселье огляделась. Улица была практически пуста, только вдалеке шумели голоса и из открытых окон лились разговоры. Тогда она сделала шаг вперёд. Вновь огляделась. Какой же грозной силой обладало её любопытство! Практически смертельной.       Она толкнула дверь и оказалась в мрачном коридоре, где единственным источником света служила маленькая старая лампа. Деревянная лестница вела к голосам и стуку бокалов. Под подошвой туфель заскрипела ступень, и сильные руки зажали Дениз рот. Она попыталась отбиться, наступила мужчине на ногу, и он с шипением оттолкнул её к стене.       — Ты кто такая? — гневно спросил он на французском, подходя ближе.       — Простите, я не хотела… то есть я хотела зайти, но не хотела ничего плохого.       — Любопытство сгубило кошку, — прошипел незнакомец. — Проваливай.       Дениз ринулась к двери, нажала на ручку, однако та не поддалась. Мужчина попытался тоже и со вздохом разочарования прошептал: «Маттео должен был запереть её». Они смотрели друг на друга с полным разочарованием и злобно молчали, пока не послышались шаги. Показалась высокая, крепкая мужская фигура в классическом костюме официанта, но жилетка ему будто давила и была не по размеру. Незнакомец оглядел девушку и с непониманием взглянул на товарища. Оба вдруг заговорили на итальянском, и Дениз с ужасом метала взгляд то в одну сторону, то в другую, пытаясь выцепить хотя бы одно знакомое слово. Таким оказалось лишь «боши».       Мужчина, затащивший сюда Дениз, бросился к ней и предплечьем руки пригвоздил к стене, надавив на шею так, что она успела только тихо вскрикнуть и с глухим стуком удариться спиной.       — Это ты им рассказала? — глаза его заволокло яростью, и Дениз испугалась, что его жестокость вот-вот вылезет наружу.       — Я не понимаю о чём вы, клянусь.       Её лёгкие сдавило от нехватки воздуха, брызнули слёзы.       — Боши узнали, что двое… — челюсть сжалась, — сегодня окажутся здесь. Хочешь сказать, ты действительно здесь случайно?       Дениз часто закивала, вцепившись в руку. Карие глаза напряжённо осматривали испуганное лицо, все ещё не ослабляя хватку. Второй стоял за спиной и внимательно наблюдал, не говоря ни слова и смотря на ведущую вверх лестницу. За ней по-прежнему слились в единый немецкий и французский, мужской и женский смех, звенели бокалы с шампанским и открывались двери, по коврам и начищенному полу проходили невысокие каблуки мужских военных сапог и вышагивали, покачиваясь, дамские мысы.       Все четверо в подвале молчали, пытаясь решить, что делать. Мужчина, державший Дениз, снова заговорил на итальянском с официантом, чей белый смокинг среди выстиранных рубашек казался чуждым. Тот пылко ответил, замолчал и заговорил снова, посмотрев на часы.       Второй мужчина, покачав головой, вступил с ними в перепалку. Буаселье всё сильнее сжимала крепкую руку, сдавившую горло.       — Тогда ты и пойдёшь, — подал голос официант, но уже на французском. — Но запомни, что если что-то пойдёт не так, я тебя пристрелю.       Первый отпустил её, давая шанс задышать снова. Дениз вцепилась в покрасневшую шею, на которой надолго останутся зловещие следы, и, опершись о стену, пыталась восстановить дыхание. С возвращением кислорода к Дениз возвращалась и мыслительная способность. Она точно поняла, что здесь происходит, но побоялась произнести вслух и с ужасом поняла, что попала вновь в жутко страшную и неприятную ситуацию.       Сопротивленец вытащил из кармана зажигалку и протянул её девушке.       — Тебе нужно отдать это владельцу. Он на втором этаже, кабинет слева. Охране представишься сестрой его – Эби.       Буаселье засомневалась, всматриваясь в морщинистое загорелое лицо, яркие глаза и квадратный подбородок. Кепи на мужчине уже не было, и она могла видеть жёсткий чёрный волос с несколькими седыми прорехами. Чувствовался запах пота. Нервного, со страхом.       Дениз, волнуясь и стуча зубами, взяла зажигалку и положила её в карман. Во рту ни росинки не было, казалось, по стенкам желудка скребли ногтями, подступала тошнота. Она шагнула вперёд, прошла мимо злобно смотревшего официанта. Он двинулся за ней. Она сама не оставила себе выбора.       «Какая же ты дура», — прошипела та тихо и расправила плечи, пытаясь снять с лица маску отчаянного страха.       Холл опустел, осталась только охрана у дверей, ведущих в зал. Официант, положив ладонь на спину Дениз, осторожно подтолкнул её к лестнице и вскоре скрылся за поворотом, где расположилась небольшая кухня. Полным ходом там шло приготовление закусок для обсуждения новой киноленты, обещавшей стать особенной в этом году, и отдалённо слышался звук бокалов и бутылок.       Буаселье проводили зелёные глаза немца, стоящего с оружием наперевес у кинозала, в котором уже загромыхали звуки шагов на экране. Дениз уткнулась в носы ботинок, схватилась покрепче за перила и постаралась спокойно подняться, однако, заметив ещё охрану, опустила плечи и с паникой поняла, что глаз режет ресница. Пришлось остановиться, когда боль стала невыносимой. Слёзы лились по щекам, кожа покраснела и будто истончилась. Буаселье выдохнула, увидев несгибаемую ресницу с белым корнем на пальце.       — Вы в порядке? — раздался голос.       Она подняла голову и увидела совсем юное лицо парня. Ему было всего лет девятнадцать, может, меньше. Форма на нём смотрелась мешковато, инородно, даже плечи были не на месте. Он стоял совсем один, но ковёр неподалёку лежал смятым – напарник отошёл в уборную.       — Д-да, просто ресница, — ответила она на французском, часто закивав. — Я Эби, — мальчишка нахмурился, — сестра владельца кинотеатра. Ничего, если я пройду?..       — Думаю, можете, — глаза его забегали, в левой части лба образовались морщины, — только не задерживайтесь.       Дениз благодарно кивнула и проследовала прямо по коридору, ища глазами дверь слева и, думая уже, что её обманули. Но кабинет нашёлся, табличка висела неприметная и истёртая с незамысловатым «directeur» без имени. Буаселье вытянула зажигалку, открыла латунную крышку. Механизм издал треск. Рядом с петлёй была свёрнута записка. Дениз вытянула палец, чтобы достать её. Бумага была жёсткой, с заломами. На ней размазались чернила, виднелся отпечаток пальца. Писали второпях, судорожно.       За спиной закрылась тяжелая дверь. Буаселье захлопнула крышку, просовывая обратно записку, положила зажигалку в карман и обернулась. Сердце её не бежало, оно просто остановилось, словно выдохлось после пробежки. Глаза уже видели знакомый образ вместе с прелестными туфлями. Видели и широкую ладонь, опущенную на талию. Именно поэтому она возненавидела себя.       Он стоял посреди коридора, опустив руки по швам, выпрямившись и ничего не чувствуя под ногами. Просто смотрел, разглядывая сжатые в кулаки руки, горящие щёки на бледной коже, покрасневшие и покусанные до крови губы, небрежно собранные и растрепавшиеся волосы и полный безнадёги взгляд. Из зала его вытолкнул приступ отвращения, подкативший волной к горлу. Ощущение того, что он находился не в своей шкуре, одолело Нойманна. Сославшись на духоту и пробираясь через гостей, он вышел из тёмного зала, освещённого экраном.       Но Бернхард воспринял свои мысли без страха или смущения. Наоборот, они казались естественными и правильными. Над последним он размышлял больше, чем требовалось по уставу. Вспоминались строки отца, размещённые на бумаге навечно, ибо буквы буквально вдавливались.       «Мы все ответим за эту войну. Бернхард, я умоляю тебя…» — и слова оборвались в голове, кто-то попытался поджечь бумагу, однако пальцы отчаянно пытались затушить разгоравшееся пламя.       Теперь в голове всё так же отчётливо звучал голос отца, но глаза были другого человека. Нойманн почувствовал, как тошнота всё быстрее пробиралась до горла, его бросило в пот и шрамы на спине зажглись болью. Дениз сделала всё за него: молча развернулась и прошмыгнула в кабинет, закрыв дверь.       Бернхард развернулся и скорым шагом спустился по лестнице, чуть не оступившись, влетел в уборную и, склонившись над раковиной, не сдерживал рвотных позывов. Сердце ненормально быстро колотилось в груди, эхом отдаваясь в ушах и горле. Длинные пальцы до побеления сжали раковину, перед этим расстегнув воротник мундира и рубашки.       Он хватал воздух ртом, пытаясь избавиться от навязчивых ужасных картин, выскакивающих из воспоминаний как самоубийца на дорогу с обочины. Бернхарду казалось, что пол под ним начал ходить ходуном, подрагивать, как от землетрясения. Но это всё была имитация. Настоящие события разворачивались в кипящей голове, с пульсирующими венами.       — Господин бригадефюрер, они не все мертвы, — кивнул Нойманн на французских солдат, которых без разбора бросали в общую могилу.       — Ты приказа не слышал?! — адский крик поразил уши, и он замер.       Он слышал стоны и мольбы агонии, наваленных друг на друга раненных вперемешку с окровавленными и ещё не остывшими трупами. Коснулся горла и сдавил его, пытаясь короткими ногтями пустить кровь. Слёзы прорезались, лицо раскраснелось. Бернхард с трудом выдохнул, убирая руку, когда вошла Дениз, с громким стуком закрывая дверь. Она, обескураженная, прижалась к ней спиной и без отрыва рассматривала его лицо.       — Ты уязвим, куда больше, чем мне казалось, — прошептала Дениз, получая горькую усмешку.       Нойманн умылся, утёр рукавом губы и с ожиданием смотрел на неё. Он представлял себе, что она станет унижать его, насмехаться, будет припоминать все его слабости и промахи, которых видела уже не мало. Но он точно знал, что она никогда не поймёт и никогда не узнает, кто же на самом деле его пята.       — Я плохо себя чувствую. Еле стою на ногах. Я ничего не ела весь день. Пожалуйста, помоги мне выйти на улицу.       Её голос срывался, сбивался и слова получались дёрганными, не родными и чересчур быстрыми. Бернхард приоткрыл губы, готовый запротестовать, возмутиться, потому что она не просила его о помощи. Она же никогда не собиралась этого делать.       — Пожалуйста.       Как только он оказался рядом, Буаселье схватилась за пуговицу нагрудного кармана и оттянула, словно надеясь оторвать. Бернхард склонился над Дениз, носом коснулся щеки, волос, втягивая запах. Её руки сжали его шею, ногтями впились в кожу, оставляя кровавые полосы. Он попытался вдохнуть кислород, губами касаясь её, но не целуя.       Нойманн оторвался и сначала пальцами стал убирать скатывающиеся слёзы, а затем и губами, покрывая мелкими поцелуями всё лицо. Дениз прижалась к его груди, нажала на ручку и повела их на выход. Нойманн, обняв дрожащие плечи, вышел на улицу и остановился у фонаря. Дениз обхватила его руками и сползла на асфальт, не ощущая под собой земли.       Ночь сгущалась над их головами, звёзды замерцали вдали, ставни уже стали закрываться, патрулирование поворачивало головы, увидев столь странную пару. Дениз сжала на груди ткань блузки, прилипшую к коже от холодного пота. Нойманн, в волнении заметно побледнев, протянул ей руку.       Взрыв раздался на втором этаже, в глубине зала. Здание сотряслось, охрана у входа ринулась внутрь. Бернхард задержался лишь на секунду, не услышав тихое «мы в расчёте». Дениз поднялась сначала на колени, потом проползла пару метров на четвереньках и только тогда сумела встать на ноги. Она бежала, видя, как из уже открытой двери выбегает тот мужчина в кепи, как его подхватывает напарник и как они вместе несутся вверх по улице.       Не разбирая пути, видя перед собой одни чёрные пятна и силуэты, Буаселье неслась по Quai d'Orsay, с ужасом думая, что за ней гонятся. Шаги были повсюду. Они эхом отпрыгивали от стен домов и воды, мосты загремели и заходили ходуном. Какой же это был дикий страх и рёв, вырвавшийся из груди, стоило Дениз рухнуть. Из содранной кожи брызнула кровь, колени затянуло давящей болью.       Дениз не добежала до моста Альме, когда её остановила цепкая хватка. Буаселье завизжала и забилась в руках, но ладонь с грубой кожей зажала рот. Только через несколько мгновений Буаселье увидела знакомые глаза итальянца из Сопротивления.       — Пойдём-пойдём, ты не успеешь даже моста перебежать! — зашипел он ей на ухо и потащил по направлению Avenue Bosquet.       Они бежали, прячась от патруля за высокими заборами, затем перелезая через них. Дениз повредила колени ещё сильнее, и теперь они, по ощущениям, выворачивались в разные стороны. Боль казалась едва различимой из-за адреналина, но стоило ей сесть на стул в плохо освещённом коридоре, как она ударила под дых.       Людей в тесной квартирке, скрытой высоким жёлтым забором, деревянной калиткой и решётками на окнах, нижние из которых отпирались специальным ключом, было достаточно много. Они, стоило итальянцу с Дениз войти, переполошились и забегали вокруг. Буаселье приковывала взгляды, но, когда мужчина стал рассказать о произошедшем, все сбились вокруг него и потеряли всякий интерес к ней. Только девчонка лет шестнадцати принесла тазик с тёплой водой и тряпку. Дениз сумела лишь поблагодарить сухими синими губами. Вода вскоре окрасилась, а тазик убрали.       — Пойдём, — махнула рукой та девочка, теперь казавшаяся цыганкой.       Буаселье встала, сжав зубы, и поплелась за ней, поднимаясь на второй этаж по старой лестнице. Волосы у цыганки были вьющимися, жёсткими, но пышными. Руки её были тёмными, запястья покрытые двумя браслетами с яркими камнями, ногти стриженые под ноль, под них забилась грязь от работы, а пальцы покраснели из-за постоянной стирки.       Она открыла перед ней ещё одну комнату, и Дениз уже при свете лампы поняла, что сопроводившей её девчонке не шестнадцать, а лет двадцать. Может быть, она была и того старше или младше, Дениз не могла понять, слишком много событий написано было на красивом лице.       Это была маленькая спальня с тремя железными кроватями, с наваленными на них вещами. Окно было одно, занавешенное плотной чёрной тканью. Больше в комнате ничего и не стояло, разве что тумбочка, но та была пуста. Буаселье неуверенно шагнула внутрь, поприветствовала сидевшую возле окна женщину с грудным ребёнком. Цыганка помогла добраться до последней кровати, стоявшей вплотную к тёмно-зелёной стене, краска которой уже валилась на деревянный пол.       — Спать будешь здесь, поесть чего сейчас принесу.       Буаселье умоляла себя не провалиться в сон и дождаться спасительницы, имя которой она не знала. Больше всего на свете ей хотелось воды и куска хлеба. Того самого хлеба, что приносила Алор. Она, идя из магазина и заметив внучку, радостно махала ей и подзывала к себе. Дениз впилась зубами и в без того истерзанные губы, стараясь не заплакать.       На первой койке захныкал малыш. Мать принялась кормить его грудью, и Буаселье удивлённо взирала на это. Ребёнок, совсем маленький, как слепой котёнок, поднимал ручки вверх и махал ими, раскрывая тонкие губы. Когда они нашли грудь, малыш успокоился и теперь спокойно лежал в объятиях матери. Внутри Дениз всё сжалось, она поспешила отвести глаза. На счастье, вернулась цыганка.       Хлеб был, кажется, чуть вкуснее. Она ела его медленно, наученная недоеданием и болями. Теперь она была научена.