В ночь перед салютом

      Тиканье часов оглушало. Стук был таким громким, что Нойманн боялся опереться на трясущиеся руки – был риск выдавить себе глаза. Его голова по-прежнему трещала, тело покрылось липким холодным потом, тошнота подкатывала к горлу с каждой минутой всё больше. Китель лежал на софе, его рукав касался пола, а рядом – пистолет с полным магазином.       Нойманн открыл окно. Воздух раннего утра был свежим и чистым, но не хотелось этим утром начинать «другую жизнь с понедельника», а сегодня как раз он и был. Не могло быть ни новой жизни, ни даже старой. Всё превратилось в руины. Так же, как и третьего июня. Тоже был понедельник. Бернхард далёк от авиации, но с живым интересом читал Völkischer Beobachter. Воодушевление лётчиков, пролетавших над Парижем и сбрасывавших бомбы, его удивляло. Очарованные Елисейскими полями и Башней, они с упоением осознавали, что за роскошью царит хаос, состоящий из погибших, раненных людей, разрушенных домов, криков, слёз и выжигающей боли.       Бернхард увидел этот хаос, когда входил в Париж. Разрушенные после бомбёжки дома всё ещё хранили следы преступления: разбитые окна, неубранные осколки от зеркал и стёкол, с невообразимым грохотом ввалившиеся на деревянные полы утром третьего июня, они были кровавыми и всё ещё, казалось, пахли металлом.       В тот день у Бернхарда поднялась температура, ночью случилась настоящая лихорадка. Его било воспоминаниями так же, как и дома́, их окна, замки и двери. Ночью третьего июня он горел, а утром четвёртого от болезни не осталось ни следа.       Тогда с улиц потребовали убрать мусор. Осколки рассыпались по земле. Когда массивной подошвой ботинок на них ступали солдаты, они издавали жуткий треск. Кровь тоже смыли, развесили листовки с большими не высохшими от типографского станка буквами. С каждым месяцем оккупации призывы были всё оригинальнее. Сначала немцы писали, что не тронут гражданских, потом стали запугивать, развесив листовки с лозунгом британцев «Придёт час освобождения!», добавив к нему «Пишите завещание!»       Бернхард осознал, что погрузился в воспоминания слишком глубоко. Пространство в один момент сузилось и превратилось в длинный узкий коридор с одинокой страшной лампочкой, будто смотрящей на него с пожелтевшего потолка. Ему стало тяжело дышать, и он выпрямился. Перед глазами заплясали тени.       Он просидел так несколько часов. Шея затекла, поэтому теперь мышцы отзывались неспокойной и режущей болью. Руки трясло, Нойманн с трудом пробовал разгибать и сгибать пальцы. Его глаза долго и болезненно привыкали к темноте, а теперь они силились привыкнуть к свету.       «Где третьего июня была Дениз? В этой квартире? Тогда она не пострадала, ей повезло», — судорожно прокручивал одну и ту же мысль Бернхард, водя рукой по столу, как слепой, потому что тени, вертевшиеся перед глазами, растекались цветной плёнкой.       Нойманн стал смеяться над собой, когда наконец смог различить собственный упавший на пол китель, фотографии над софой и аккуратно свёрнутый плед. На стене висела дюжина снимков в аккуратных деревянных рамках. Со многих из них улыбалась Дениз. На них она была младше, чем сейчас, совсем похожая на ребёнка. Она так широко улыбалась, что Нойманн замечтался. Ему хотелось увидеть эту улыбку вновь. Дениз так повзрослела… Нет, постарела даже, в двадцать один год она казалась старухой в молодом теле с выцветшими глазами. Это напугало Бернхарда. Это так его напугало, что пришлось схватиться за углы стола и сделать глубокий вдох.       Трясущимися руками он коснулся лба и обнаружил, что его бьёт озноб. Лихорадка подступала. Нойманн должен был выспаться, а его красные глаза с кипящей яростью смотрели на открытое окно и лучи, остервенело пробирающиеся в каждую квартиру Парижа, в которой распахнули ставни.       Его жутко тошнило. Бернхард боялся даже вспомнить запах крови, а он уже был повсюду. Теперь его было так много. Весной, летом, осенью, зимой, снова весной и так по кругу. Запах крови. Как же его было много. Тягучий, металлический, тёплый и даже горячий, вызывавший рвоту всякий раз, стоило сделать вдох. Весь воздух в последние три года был только кровью и пропитан. Ей солдаты грели ладони, чтобы суметь нажать на курок. Нойманн слышал отовсюду «Успешная! Нет! Блистательная французская кампания!», но слова для него звучали совсем по-другому: «Повсюду так много крови. Я чувствую её вонь везде». Он знал, что это лишь часть смрада. Он знал, где пахло особенно страшно, где этот страх впитывался в военную форму и форму заключённых. Он знал, что это было за место, и с трусостью попросил дядюшку отправить его на поле боя.       Коридор сужался. Ключицы стали ломить, и Нойманн принялся двигать плечами. Тогда заболело ранение. Оно зажглось невыносимой болью, и Бернхард потерял равновесие. Он с детским криком рухнул на пол, пытаясь опереться на руки, но даже этого не в силах был сделать. Его горло заалело, из глаз брызнули слёзы, боль сжимала его. Нойманн со стыдом крутил в голове только одну мысль и никогда не произносил её вслух.       Бернхард дополз до ванной и, не раздеваясь, забрался внутрь, сумел открыть краны и со смертельным разочарованием почувствовал только тонкую струю ледяной ржавой воды. Ему всё ещё было больно, и он стонал, и стоны эти были похожи на мольбы.       Звуки разлетавшейся земли, разбивавшихся окон, рассыпавшихся стекол, падавших тел и их частей, завывания оружия и ломавшихся досок завладели его головой. Треск дерева был ужасен, но хуже всего глухота, наступавшая после. Голову будто разорвало, караулом неподвижно стоял писк в ушах, и показалась кровь, стекающая горячей струйкой по шее, — больше боли не было.       Потом его рвало, и он проклинал всё. Нойманн лёг на холодный пол, полный клубов пыли, коснулся пальцем трещины на деревянном пороге и осознал, что глаза не могут закрыться. Он до смерти устал, вены на висках грозились лопнуть, но он всё равно не мог закрыть глаза.       Сколько он пролежал на полу, прежде чем осторожно закрылась входная дверь? Нойманн не знал. Болезненная усмешка поразила его губы, и он поднялся, опираясь на раковину. Не смотря в зеркало, часто моргая и то ли всхлипывая, то ли сопя, вышел, хватаясь за стены.       Увидев раскачивающегося Бернхарда посреди коридора, с кроваво-красными глазами, Дениз оцепенела. Она на секунду подумала, что он ранен, затем мысль сменилась, и ей почудился запах спирта. Но потом до неё дошло.       — Я не считал тебя умной, но чтобы настолько!.. — воскликнул он, складывая руки на груди от холода и опираясь о стену.        — Ты сломал мне замок, почини, когда отдохнёшь, — безучастно произнесла Дениз, доставая из шкафа чемодан.       — Ты, дура, совсем не понимаешь, что произошло?! — тон его повысился, заставив Дениз остановиться и обернуться.       — Во-первых, прекрати орать, здесь тонкие стены с хорошим слухом, во-вторых, я прекрасно знаю, что произошло и произойдёт дальше, если я останусь здесь. Я соберу вещи и уеду. С вашего позволения, господин штурмбанфюрер, нового адреса оставлять не буду.       Он буквально взвыл, развернулся и пошёл на кухню, открыл кран и стал умываться, набирая тонкой струей хоть немного чистой воды в ладони. Буаселье судорожно выдохнула и уселась на пол, сжав в руке плотный шарф. Она только сейчас начала осознавать, что не видела его с лета, с того момента, как произошёл взрыв в кинотеатре.       Стыд стал накрывать её удушающей волной, как песок при сильном ветре. Стыд за её мысли. Краснеющие щёки, терзания внутри, где-то между рёбрами. Они рвали её, заставляли задыхаться. Всё это было невыносимо стыдно, и Дениз боялась признаться себе, боялась сказать правду. Слёзы нахлынули так резко, что она поспешила подняться и сразу принялась утирать влагу рукавом вязаной кофты.       Вошедший в комнату Нойманн, схватил запылившийся кожаный чемодан, бросил его на пол и буквально налетел на Дениз. Она не могла не увидеть в его глазах проблеск безумия. Его крепкая рука, вновь обретшая силу, обхватила её плечи и вжала их в стену. Буаселье ухватилась за предплечье, ощущая под пальцами мышцы и впиваясь в них ногтями.       — Они знают, как ты выглядишь. Есть свидетели, два солдата. Они опознают тебя, но лучше всего опознают, если устанут искать. Понимаешь? Ты понимаешь, что взорвала кинотеатр, полный…       — Проклятых нацистов, — прошипела Дениз. — Но я не взрывала его, я даже не была в курсе всего.       Её глаза начинали краснеть, а его лицо белеть от злости.       — Хватит мне врать! — он вжимал её в стену всё сильнее, а она напористо сопротивлялась, впиваясь ногтями всё глубже. — Зачем тебе вообще нужно было идти туда?! Сегодня ты бегала вместе с Сопротивлением, а в ту ночь зашла случайно?! Фильм захотела посмотреть?       — Я пошла туда из-за тебя! Потому что увидела тебя! Потому что меня выгнали из кабаре, где я в одних чулках скакала на улице! Потому что мне до ужаса захотелось!..       Её голос сорвался. Она замолчала, сжала зубы, но слёзы всё равно полились по щекам. Дениз принялась считать в своей голове, пытаясь успокоиться. Но это было глупо. Она разглядывала напряжённые скулы, светлые, широко распахнутые глаза, с тревогой смотревшие на неё. Даже не на неё, а в неё. В её душу. Она начала молиться про себя, чтобы он не начал спрашивать.       — Чего тебе захотелось? — Нойманн сжал её плечи сильнее, и ей стало больно.       — Я совершила большую ошибку, Бернхард.       — Ты совершила большую ошибку, когда пошла туда, Дениз, — его голос опустился.       — Нет, — она отрицательно замотала головой, ощущая боль и проклятую влагу на щеках, — я совершила большую ошибку, когда в ту ночь забыла ключи.       Лицо Бернхарда исказилось. Его будто окатили кипятком, и он попятился, отпуская Дениз. Она сползла на пол, обняв себя руками и пытаясь восстановить сбившееся из-за наступающей истерики дыхание. Её глаза упёрлись в грязные носы его сапог. Пыльные, с каплями крови. Она закрыла ладонями лицо и зарыдала, прося себя поскорее стереть это из головы.       — Ты же видела сегодня, что это был я? Ты же знала, что это я? Да? Скажи мне! — вновь повысил голос он, а потом обессилено опускаясь на постель. — Те двое бежали быстрее, чем ты. Тебе настолько захотелось поиздеваться надо мной?       Буаселье мгновенно вспомнила вспышку его взгляда. Он смотрел прямо на неё, видя испуганные глаза, растрёпанные волосы и бледные щёки. Она бежала и чувствовала, как ноги начинают превращаться в вату. Она знала, что он за спиной, что он не выстрелит, поэтому бежала последней, прямо посередине, пытаясь прикрывать собой друзей. Она безжалостно воспользовалась им, его слабостью, и собиралась остановиться, чтобы остаться в той кромешной темноте, в колючих голых кустах, а потом выбежать, когда он скажет. Когда он разрешит. Всё было бы так просто, так легко, стоило ей только замереть на мгновение. Как велик был соблазн оставить спины друзей, дать им вырваться на свободу, а самой остаться в заточении, где всё было бы просто. Дениз представляла, как остановится, давая темноте поглотить её, как только крепкие руки обхватят плечи.       Она практически сорвалась, замедлила бег, но тогда на помощь пришёл стыд – Маттео обернулся, и его взгляд тяжелым грузом лёг на сердце. Дениз побежала быстрее, ухватив за спиной замедляющийся топот армейских сапог. Нойманн остановился, и Буаселье взяла Маттео за руку.       Когда они оказались в безопасности, довольные, запыхавшиеся, ощущая триумф, потому что их план был выполнен, Дениз принялась рассматривать себя в зеркале. Оно было разбитым и грязным, в копоти и жирных разводах. Дениз смотрела в отражение и не могла понять, принадлежит ли оно ей или нет. Маттео счастливо кружил рядом, им поступала новая информация: грузовик остановлен, солдаты убиты, все освобождены. Дениз улыбалась ему в ответ и с тревогой продолжала вглядываться в бездонное отражение. Она знала, что совершила ошибку. Только вот в какой момент?       — Пожалуйста, прекрати плакать. Это невыносимо слушать, — признался Бернхард, вздыхая и потирая лицо руками. — Прости меня. Ты не заслуживаешь того, чтобы я так к тебе относился. Никто не должен к тебе так относиться. Не плачь.       Дениз горестно усмехнулась и убрала ладони от лица, пытаясь вернуться к реальности. Та резко накрыла её. Буаселье подскочила в один миг, сжала ладонь в кулак и, ничего не боясь, ударила Нойманна в бедро. На его лице отразилось жуткое удивление: брови приподнялись, губы раскрылись, на лбу ярко проявились морщины. Дениз ударила его пять раз, выдохлась и упёрлась лбом в матрас кровати.       — Как я тебя ненавижу, ты бы только знал, — обречённо прошептала она.       — Ты же понимаешь, что тебе нельзя уходить? Они рано или поздно тебя найдут.       — Я не могу не уйти.       Он рассмеялся так искренне, что покраснел от смущения. Складывавшаяся ситуация не требовала смеха. В груди Нойманна сдавливало – хорошо знакомое чувство сужающего коридора. Он понимал, что Дениз уйдёт, и это приведёт к катастрофе.       — Ты пытаешься играть со смертью. Тебя найдут. Ты же вряд ли будешь сидеть где-то в подвале и ожидать лучших времен? — она промолчала, и он надрывно продолжил: — кому и что ты хочешь доказать? Где-то же должен быть предел твоему упрямству!       Дениз приподнялась и взглянула на яркое солнце, чьи лучи заливали спальню. Она прижалась щекой к мягким простыням, глубоко вдохнула осевшую на них пыль и прикрыла глаза. Ещё пару лет назад она сидела на этом самом месте и слушала, как бабушка тихо напевает колыбельную, предавшись воспоминаниям о сыне. Дениз себя ущипнула, когда принялась пролезать в болезненные воспоминания, в которых постоянно искала отца.       — Я никому ничего не хочу доказать, я хочу помочь. Думаю, вряд ли ты попробуешь хотя бы понять меня. Ты не испытывал такого, — она прочистила горло на последней фразе и выпрямилась.       — Да, расскажи мне, что я испытывал, а что нет. Я же, по твоему мнению, бездушная сволочь, которая за тобой хвостом бегает и жизнь тебе спасает. Нет, ничего я не чувствовал! — он помотал головой из стороны в сторону.       — Я не просила тебя мне жизнь спасать, о святой штурмбанфюрер! Или лучше называть вас «благодетель»? Это твоё звание в эсес? Если бы вас здесь не было, спасать бы меня и не пришлось! Прошу заметить, что твою шкуру я тоже спасла. Я тебя вывела из того чёртового кинотеатра!       Бернхард загорелся как спичка – в один момент, не длившийся и секунды после того, как Буаселье замолчала. Он сильно хлопнул ладонями по коленкам, поднялся и, сжав перед этим зубы, проговорил:       — Если я спасал тебе жизнь в долг, то тогда тебе нужно было оставить меня в кинотеатре! С самого начала я ничего не просил!..       — Да! — она подскочила с покрасневшим от ярости лицом. — Да, не просил! Я уже слышала это! Не просил, хотя мог бы, да? Что тебе от меня нужно? — схватила ворот его рубашки. — Нет, подожди! Я знаю. Боже, какой ты омерзительный! Так сильно хочется? Бери! Всё лучшее – завоевателям великого Германского Рейха! Простите, господин штурмбанфюрер, что не догадалась раньше!       Её тонкие трясущиеся пальцы стянули блузку, расстегнули юбку, оторвав «собачку» и испортив молнию. Дениз чуть ли не срывала с себя одежду, а Нойманн, окаменевший, смотрел только ей в лицо.       — Ну, что ты стоишь?       Буаселье припала к его шее горячими сухими губами, обхватив одной ладонью лицо, ощущая под огрубевшей кожей из-за частой ручной стирки пробивающиеся жёсткие волосы. Дениз толкнула Нойманна к шкафу, прижала его к дверце и коснулась губами его губ. Зеркало в нижнем правом углу треснуло, и маленькие осколки, как пыль, полетели на пол.       Бернхард обхватил тонкую от недоедания талию, коснулся оголённой кожи живота и ладонями отодвинул Дениз, а в душе его забилось настойчивое желание. Он обхватил девичье лицо ладонями и приказал ей успокоиться, но Дениз не подчинялась ему.       — Что? Так не интересно? Надо силой брать? — истерично усмехнулась. — Я же для тебя просто трофей. Ещё один. Сколько ты таких по миру насобирал? Возьми очередной и забудь меня. Дай мне тебя забыть, — её пересохшие губы задрожали.       Его руки судорожно прижали к себе содрогающееся тело. Его взгляд покраснел; от перенапряжения лопнул сосуд, и кровь заполнила его правый глаз. Его самообладание, его самая надёжная стена, вызывавшая гордость, разбилась, когда Дениз вошла в квартиру. Заполнила всё пространство своей нескончаемой болью, когда Бернхарду безумно хотелось видеть такую же улыбку, как и на фотографии. Он сам заставлял Дениз страдать, получая в ответ горячую ненависть. Он радовался. Радовался тому, что она была не холодной.       — Я тебя никуда не отпущу. Ты никуда не пойдёшь.       — Нет, — она упрямо закачала головой.       — Пожалуйста, — его шёпот сорвался.       — Нет.       — Я прошу тебя.       — Нет.       — Тебя никто не найдёт, я клянусь.       — Нет. Ты же понимаешь, что мой ответ – нет.       Бернхард оторвал её от груди и, схватив за плечи, встряхнул. Дениз беззвучно плакала, и он поспешил убрать слёзы.       — Дениз, если ты сейчас уйдёшь, вероятность того, что я увижу тебя живой, ничтожна мала. Ты же это осознаёшь?       Она молчала, и он повторил свой вопрос уже громче.       — Дениз, пожалуйста, не совершай этой ошибки. Мы оба будем вынуждены за неё поплатиться. Неужели ты не понимаешь?       — С чего ты взял, что я хочу жить? — её бровь приподнялась, и Нойманн оттолкнул Дениз на кровать.       Он подлетел ко всё ещё дрожащей Буаселье мгновение спустя, опять обхватив её лицо похолодевшими ладонями. Её кожа под пальцами была болезненно горячей, и Бернхард задумался: когда она в последний раз ела, болеет ли она? Его губы сжались в тонкую полоску. Бернхарду казалось, что он седеет. После этих сумасшедших дней он станет стариком.       — Только попробуй произнести что-то подобное ещё раз. Я тебя лично задушу. Ты меня поняла? — он сжал пальцы, и её щёки покраснели. — Ты можешь ненавидеть меня, презирать, игнорировать, оскорблять, но не уходи. Каждый раз я спасал твою жизнь, рисковал своей, чтобы услышать это? Что ты жить не хочешь?       — Я пойду туда. Я помогу им сделать так, чтобы тебя и подобных тебе здесь не было.       Нойманн прижался своим лбом к её, закрыв глаза и часто задышав. Руки Дениз обхватили его плечи, коснулись шеи и поднялись к волосам. Он напрягся, боясь сделать хоть малейшее движение. Дыхание Буаселье было так близко, но Бернхард умолял себя даже не касаться её. Дениз приподнялась, отстранилась, но только для того, чтобы щекой коснуться его щеки. Подумав пару секунд, она взглянула на плотно сжатые губы и прикоснулась к ним своими.       Она поцеловала Нойманна, садясь на кровати, поддаваясь всем телом к мужскому и обхватывая влажную шею руками. Он настойчиво отвечал, будто обезумев так же, как в первый поцелуй. Проводил руками по напряжённой спине, узким плечам, касался мягких волос, запуская в них пальцы. Дениз опустила его ладони на свои бёдра, и Бернхард покорно их сжал. Она оказалась сверху, надрывно дыша сквозь поцелуй и не разбирая ничего в округе.       Бернхард коснулся кромки её нижнего белья, сжал ткань в кулак, получая в ответ вздох. Он еле оторвался от губ, спустился к шее и жадно целовал каждый сантиметр, рвано спускаясь ниже. Буаселье нервно расстегнула застёжку бюстгальтера и, обхватив запястья Нойманна, направила руки к груди. Тот тут же сжал её, и Дениз вцепилась ногтями в его шею рядом с выступающей веной.       Краснея, она судорожно стала расстёгивать его брюки, а потом взметнула ладони вверх и, притянув Бернхарда к себе, легла на кровать, оказываясь снизу. Бернхард резко стянул с Дениз нижнее бельё, оставив чулки и истёртые подвязки. Буаселье остервенело помогала снимать Нойманну штаны, чуть ли не задыхаясь от накатившего животного возбуждения. Её пальцы исступлённо водили по горячей груди из-под расстёгнутой рубашки, пуговицы которой отлетели, стоило Дениз распахнуть её. Она намертво ухватилась за плечи Нойманна, когда он, прошипев что-то, вошёл в неё.       Дениз зубами вцепилась в его плечо и выдохнула, когда Бернхард остановился, опираясь на руки. Они оба тяжело дышали и не произносили ни слова, наполняя комнату жаром агонии. Дениз поддалась бёдрами вперёд, пытаясь внушить себе, что так она наконец сможет насытиться им, смешав боль, безумие и извращённое наслаждение. Она открыла глаза, отпуская прикушенную зубами кожу, оставляя кроваво-синие следы, и попыталась выдохнуть, но в груди защемило. Теперь с каждым плавным движением Бернхарда она мечтала поскорее закончить, чтобы наконец начать дышать.       Она поклялась себе, что после ощутит стыд. Такой сильный стыд, что будет обязана помнить его всю свою жизнь. Она была готова даже просить и умолять, чтобы её жизнь теперь была недолгой.       Бернхард, поддавшись пару раз бёдрами вперёд, чуть ли не навалился на Дениз, губами ласкал шею. Его дыхание и стоны были такими давящими, что Дениз ладонями упёрлась в сильные плечи и открыла рот, давая холодному кислороду попасть в лёгкие. Нойманн перекатился на спину, убирая с лица пот. Буаселье натянула нижнее белье, которое тут же стало мокрым от спермы и её собственных выделений. Стоило надеть брошенную на пол сорочку и юбку, как из коридора, после скрипа, раздалось громкое «Дениз?»       — Маттео, не входи, пожалуйста! Я переодеваюсь! Я скоро приду! Спускайся! Прости, что так долго! Подожди меня на улице, пожалуйста.       Хлопнула входная дверь, и Дениз выбежала в коридор, чтобы удостовериться в том, что Маттео ушёл. Она прикусила большой палец с такой силой, что на коже остались такие же отметины, как и на плече Бернхарда. Он, с трудом застёгивавший штаны, вышел к Дениз и в раздражении уставился на неё.       — Кто это?       — Не твоё дело, — бросила она, вернулась в спальню и судорожно оделась: распахнув шкаф, начала выискивать всё самое необходимое.       — Не моё дело? Мне напомнить тебе, что произошедшее минуту назад, полностью дало право сказать обратное? — ладонью, которую Дениз тут же сбросила, попытался схватить за локоть.       — Не трогай меня! Я тебе не вещь, ты мне не хозяин. Ты получил всё, что хотел. Мы больше друг друга не увидим! — вскричала она, отталкивая его и возвращаясь к бессмысленным сборам.       Нойманн ринулся к окну, раскрыл его и нагнулся, чтобы разглядеть дерганного от волнения и ожидания Маттео, из-за чего Дениз с криком подлетела к Бернхарду. Она отпихнула его в угол, скрывая в тени.       — Не боишься, что я убью его? — с вызовом спросил он.       Дениз, не задумываясь ни на миг, подлетела к нему и, изгнав страх, подошла максимально близко, смяла в руках испорченную жёсткую рубашку и со злостью ответила:       — Только попробуй тронуть моих друзей. Даже если меня найдут, перед смертью я сдам тебя.       Дениз попыталась оттолкнуть Нойманна, но тот молниеносно схватил её за руку и обратно притянул к себе, вызвав вскрик.       — Так вот она ваша хвалёная французская благодарность! Сначала ты спасаешь ей жизнь, бегаешь, как последняя бездомная собака за ней, чтобы кость какая перепала, а она водится с другими мужиками, но напоследок даёт трахнуть себя.       Он обхватил рукой её затылок, пытаясь удержать. Но Буаселье, не рассчитав силы, отпихнула Бернхарда и, не удержавшись на ногах, рухнула на пол, ударяясь головой о кровать. Дениз не издала ни звука и не посмела заплакать, только сжала зубы и пальцами коснулась затылка. Из-за недоедания запах крови стал вызывать сильную тошноту, еле удавалось сдерживать рвотный позыв при виде алых следов на ладони.       — Дениз! — вскрикнул Бернхард и тут же оказался перед ней, аккуратно приподнимая и пытаясь осмотреть рану.       — Не трогай меня, — прошептала Дениз в ответ, а взгляд её пал на оставленные возле кровати сапоги с засохшими каплями крови.       — Прости, пожалуйста. Прости меня. Дай посмотреть, — взмолил он.       — Нет! Пошёл к чёрту! Пошёл ты к чёрту! — заорала она, и голос её сорвался.       Дениз проползла к чемодану, но откинула его и вытянула тканевую сумку. Из комода она стала доставать нижнее белье, немногочисленные потёртые чулки, вытянула шарфы и шапку. Головная боль начинала разрастаться, жутко захотелось лечь, но Дениз понимала, что затягивать больше нельзя, иначе она останется здесь навсегда. Вместо юбки она надела брюки, вытащила пальто, подаренное Эммой, и бережно взяла его в руки. Нойманн сидел на коленях на полу, уставившись на собственные сапоги.       — Я дам тебе хотя бы деньги и карточки. Их хватит не только тебе, — прошептал он.       В ответ он получил молчание. Дениз обула ботинки, влезла в плотную кофту; на улице стал подниматься ветер, и утро портилось. Она выглядела со всеми вещами странно, будто собиралась не переезжать, а планировала выставить их на продажу. Зимняя обувь прохудилась, и Дениз с сожалением захлопнула дверцу шкафа. Куски зеркала крупными хлопьями опустились на пол.       — Дениз, прости меня. Когда я делал что-то для тебя, это было искренне. Мне правда ничего не нужно было от тебя, — обречённо произнёс Нойманн. — Тебе нельзя уходить. Я больше не притронусь к тебе, только не уходи.       Буаселье, надев рюкзак, прижав пальто к груди, вышла из спальни. Входная дверь хлопнула. Бернхард услышал лёгкие быстрые шаги, касающиеся истёртой временем лестницы. Он закрыл лицо руками под размеренное тиканье часов – через час ему нужно было быть в департаменте.

***

      Бернхард с досадой взглянул на измявшийся рукав кителя в отражении широкого зеркала, обрамлённого помпезной позолоченной рамой. Солнце зашло. Дождь барабанил по окнам, каплями сбегая до подоконника, где еще минут пятнадцать назад грелись голуби. Нойманн был похож на ходячего мертвеца: синяки под глазами почернели сильнее, чем во время пневмонии в холодное лето пару лет назад, в его глазах по-прежнему расплывалась кровь, и только сальные волосы были уложены назад.       Бернхарду всё не разрешали войти. За это время он перестал бояться и даже трястись. Он истерично восстанавливал в памяти утро. Отчётливее был слышен вскрик, запах пота, пахучего мыла и трав. Волной накатило сожаление – Бернхард не мог понять, что же за растения это были. Короткие и погрызенные за долгое время ногти впились в ладонь, Нойманну до боли захотелось ощутить этот аромат волос Дениз вновь.       «Я схожу с ума, уже сошёл с ума», — мучительно подумал он, отходя от зеркала и садясь на стул.       Тяжелая дверь открылась, голос офицера раздался из узкого светлого коридора. Бернхард воспалёнными глазами взглянул на своё отражение и торопливо, на трясущихся ногах зашёл в кабинет. Две двери за спиной закрылись, пути отступления исчезли. За столом, подписывая рой бумаг, расположился Ганс Оберг. Он не поднял головы, пытаясь всеми силами не замечать племянника, желая помучить его как можно дольше. Бернхард упрямо рассматривал портрет führer, ожидая первых слов. Звание не позволяло ему начинать.       — Ты облажался во второй раз! — воскликнул Оберг, отбрасывая перьевую ручку Montblanc.       Нойманн знал, о каком первом разе идёт речь – он должен был умереть в кинотеатре. Он сидел совсем рядом с бомбой, его несчастная спутница, дочь французского магната, погибла. Бернхард тоже должен был. Но невинный просчёт в этой истории по имени Дениз нарушил все планы судьбы. Судьба пришла в ярость и решила мстить. Бернхард никогда не верил в «великую судьбу», но теперь по-доброму насмехался, ведь он остался жив, хотя обязан был умереть. Он верил Дениз. Её не должно было там быть. Они оба знали это.       — Я найду их всех, — уверенно произнёс Бернхард, опуская голову и всматриваясь в потемневшие глаза дяди.       — Как нашёл и девчонку, чья мать под носом у Бегнара якшалась с Сопротивленцами?       В опухших пальцах показался белый конверт с помятыми углами, на котором размашисто написали чёрными чернилами «Гансу Обергу». Нойманн замер, мельком взглянул на конверт и впился глазами в Оберга. Тот следил за малейшим телодвижением племянника, но по итогу раздосадовано спросил:       — Даже не моргнёшь?       — По какой причине я должен моргать в эту минуту, господин бригаденфюрер?       — Ты знаешь, что в письме? — Оберг склонил голову, не теряя надежды уловить хоть какую-то реакцию.       — Нет, господин бригаденфюрер, — Нойманн вытянулся, опустив руки по швам и подняв глаза к портрету за спиной Оберга.       — Когда в последний раз ты видел Дениз Буаселье?       Дышать стало нечем, словно к воротнику добавили ещё две пуговицы на коротких петлях. Нойманн боялся сжать зубы, тогда бы на его тонкой коже заходили тени и «дядюшка Оберг» мигом бы уцепился за секундную слабость. Как же ему хотелось исповедаться, признаться всем в округе, что женщина, которую он любит, француженка. Бернхард знал, что любить французов было низко, заводить семьи и детей тем более. Он будет вынужден до конца жизни стыдиться. Но кого?       — При обыске дома.       — Твоя мать говорила, что ты мастерски врёшь. Только она могла понять, где ложь, а где правда, — покачал головой.       — Я перестал лгать, когда она умерла, — Нойманн прочистил горло, выпрямился и взглянул на дядю. — В последний раз я видел Дениз Буаселье во время обыска в доме мадам Lambert, но до этого мы встречались практически регулярно. У нас была интимная связь, я платил ей карточками и талонами на мясо и одежду, давал деньги. Встречи происходили в её квартире.       — Как и где вы познакомились?       Оберг поднялся. Стул скрипнул. По большому кабинету отельного номера раскатился глубокий звук потрескавшегося на ножках дерева – они царапали паркет. Бернхард теперь смотрел на подошедшего ближе Оберга, и пока тот внимательно рассматривал его суженные зрачки, дёрнул пальцем. Ему смертельно необходимо было направить куда-то скопившуюся энергию. Она чернотой стремительно разрасталась внутри.       — Бар. Она была официанткой. Это случилось прошлой осенью. Я просто подошёл, потому что был пьян, у нас завязался диалог, и я по глупости дал свою визитку. Она позвонила на следующий день, мы встретились, а дальше вам известно.       — Где она сейчас?       — Не знаю. В рапорте было указано, насколько я помню, что она сбежала. Я тогда пошёл в дом, солдаты начали непотребно себя вести, а когда вернулся, её и след простыл.       — Ты только спал с ней?       — Да. Мы не танцевали, не пили кофе и практически не разговаривали, если вы об этом.       — Неужели твои вкусы изменились, и ты снизошёл до официанток? — усмехнулся и сложил руки на груди, облокачиваясь о столешницу.       — Ничего приличнее я не нашёл. Вы же знаете французов.       Про себя он молил, чтобы Дениз никогда не узнала об этом разговоре. Нет, он похоронит этот день в своей памяти, убедит себя в том, что рассказал «правду», построил целую историю, где Дениз играла роль обычной подстилки для бошей. Но всё было иначе, совершенно не так, как Бернхард сказал, и от этого всё внутри разрывалось в клочья.       — Опиши мне её. Фотография есть?       Рука с усилием опустилась вниз. В кармане кителя лежала фотография Дениз. Бернхард воровато вынул её из рамки перед уходом, быстро сунул в карман, помяв нижние углы. Он знал, что те двое солдат дали показания, записи наверняка лежали в стопке бумаг. Выкрасть их было уже невозможно. Нельзя было сделать то же самое, что и с делом, которое он сжёг уже так давно.       «В тот вечер я был так груб с ней. Злость затмила всё, и я даже не извинился. Чувствовал себя хозяином всего вокруг. Да, Дениз была объектом, целью. Неужели всегда и каждую минуту? Но сейчас объектом стал я? Она поступила со мной точно так же. Она взяла то, что хотела, дала мне надежду и тут же забрала её. Она отомстила мне? Или поняла, что больше не может терпеть меня? Моя форма больше не имела над ней власти. Сегодня утром на мне не было даже кителя. Я потерпел поражение, потому что выстроил типичную тактику. Именно тактику: в моей жизни были лишь стратегические объекты, а люди не учитывались, их не было на карте. Я везде проиграл», — мысли в его пульсирующей от ноющей боли голове забежали, переплелись, спутались и исчезли вовсе.       — Высокая, худая, волосы светлые, средней длины, большие глаза, маленькие губы, невысокий лоб. Примечательна только светлыми волосами, а в остальном типичная француженка. Доверчивая и глупая.       — Доверчивая и глупая шлюха? — Оберг вопросительно поднял бровь, его сложенные руки за спиной сжались в кулаки.       — Я давал ей деньги, когда просила, — сглотнул.       — Она среднего роста, худая и с короткими вьющимися тёмными волосами, — спокойно и нараспев начал Оберг. — Солдат сказал, что у неё были испуганные карие глаза. Типичная француженка, которая вывела офицера из кинотеатра за несколько мгновений до взрыва. Сказал бы, что она шлюха из борделя, я бы поверил.       Ганс только подошёл к стулу, когда Нойманн оказался вплотную у стола и с кипящими от волнения и злости глазами, воскликнул:       — Господин бригаденфюрер, Дениз Буаселье ничего не имеет общего с тем описанием, которые вы только что дали, и она точно не выводила меня из этого проклятого кинотеатра! Если бы я мог вернуться в тот зал сейчас, я бы сел ровно на то самое место и умер! Сейчас вы ставите мою честь под сомнение! Моё звание!..       — Ты связался не с той женщиной, Бернхард! У вас с отцом талант! — вскричал Ганс, всплеснув руками. — Я протащил тебя через всю Францию с осколками в спине, чтобы ты такое вытворил! Мне привести твоего водителя? Допросить его? Скажи мне, где она. Где Дениз Буаселье? И я как всегда закрою на всё глаза.       — Он сделал предложение девушке, у которой, как сказала бабушка, «было переменчивое настроение», только потому, что дед вложился в какую-то чушь с фабрикой для льда! Не смейте говорить, что отец выбрал не ту женщину – он ее никогда не любил, это был брак по расчёту!       Оберг поднял руку, его внутри переполняла пылающая ярость, и обрушил удар на горящее жаром лицо Бернхарда. Фуражка с позором полетела на пол, Нойманн ухватился за край стола, но быстро выпрямился и не посмел убрать стекающую по подбородку кровь. Его глаза остыли, заледенели и уставились в пол. Это был окативший его с ног до головы стыд. Неподдельный. Стыд нельзя было прикрыть, затолкать в шкаф и захлопнуть дверцу, он всегда был на виду. Стыд – самая разрушающая сила внутри человека, она ломает медленно и мучительно. От него практически невозможно избавиться, но он опасен ещё и тем, что с годами может или укрепиться или наоборот притупиться. Золотой середины со стыдом ещё не случалось.       — Передайте моё дело военному суду, — всё ещё не поднимая взгляд, произнёс Бернхард. — Я не знаю, где Дениз Буаселье, и это правда. Мы виделись сегодня утром. Мы попрощались.       «Точнее, ты ползал на коленях и умолял её остаться», — язвительно и хмуро заметил Нойманн.       — Тебя продинамили, и ты решил броситься под поезд? Слабак. Военный суд ему! — он с трудом опустился на стул, потёр руками лицо. — Найдёшь мне всех, как и обещал. Отныне работаешь с выездными.       Бернхард знал, кто такие «выездные». Они каждый день открывали двери домов и забирали оттуда всех, кто хоть как-то был уличён в сотрудничестве с Сопротивлением или с французами, которые прятали у себя евреев. Теперь ему придётся командовать этим парадом жалобных криков и проклятий, скрипом дверей, шумом двигателей и пыльным жарким воздухом. Бернхард уже задыхался. Теперь он был достоин только грязной работы.       — Твоё заявление на перевод из Парижа я подписал. Как только понадобишься, тебя переведут, а пока можешь искать всех этих крыс. Проваливай.       Нойманн кивнул, поспешил поднять фуражку, надел её и вышел из кабинета. В туалете его вырвало.