***
Дениз энергично крутила педали велосипеда, щурясь из-за пробивавшегося из-за облаков солнца. Осень в этом году приходила медленнее, но холодный вечерний ветер напоминал о её скором приближении. Дыхание затруднял закрывавший пол-лица лавандовый платок с ромбами. Маттео принёс его после очередной смены в ресторане, открещиваясь от обвинений в воровстве. Буаселье не стала говорить другу, что не собиралась украшать им шею, как делали это остальные дамы. Она завернула за угол, скрылась в тени домов и помчалась вверх по улице. Сегодня Дениз планировала выполнить доставку раньше — они с Маттео договорились встретиться на Boulevard de la Bastille, чтобы прогуляться. Буаселье очень радовалась, когда Маттео изредка выводил её в центр или приносил украденные остатки ужина со столиков богатых парижан, которых война будто обошла стороной и задела лишь их самолюбие. Маттео и Дениз делили скудный остывший ужин на крыше вместе с сестрой Маттео Изабель, смотрели на уходившие тёплые дни и не верили, что внизу их ждёт война. У Дениз за этот месяц создалось впечатление, будто она наконец возвратилась на немного назад. Днём всё было совершенно нормально. Сбавляя скорость, она вытянула стопку листовок из плотного тканевого рюкзака и, не останавливаясь, бросила её под дверь. Пролетела мимо домов вверх по улице, промчалась рядом с покрывшимся зеленью фонтаном и вывернула на проспект, пристраиваясь к другим велосипедистам. В такие моменты она часто вспоминала, как вышагивала по тротуару и слышала переругивания водителей. Сейчас на дорогах расхаживали уставшие лошади, то приподнимая, то опуская грузные вытянутые головы, а порой лошадей сменяли парящие повсюду велосипеды, ставшие на эти годы основным транспортом французов. Наконец завернув к мосту, Дениз преодолела пустующую аллею из склонившихся ярко-зелёных деревьев, вдохнула запах свежескошенной травы и взглянула на садовника, стоявшего на коленях перед округлым кустом. Её удивляло, как в центре Парижа может так размеренно течь жизнь. Казалось, на пути совсем не встретилось порогов, сломанных веток от упавших деревьев из-за урагана, диких животных и беспощадных людей. Возможно, на пути могла оказаться только Башня. Дениз сняла платок, быстро перевязав его на шею. Проехала ещё несколько метров и направилась к узкому каменному мосту, ведущему на жаркий берег с открытыми лавками и готическим собором, витраж которого ярко сверкал из-за палящего солнца. Маттео приветливо помахал рукой, ярко улыбнулся и поспешил заключить Дениз в объятия. Она подмигнула ему в знак того, что оставила посылку в нужном месте. Маттео, улыбаясь, потрепал её по голове, и они двинулись к реке. — Я рад, что мой подарок пришёлся по вкусу, — сказал он, положив руки в карман и опустив подбородок, в попытках рассмотреть носы туфель. — Да, он очень удобный и красивый, спасибо, — просияв, ответила Дениз и коснулась прохладной ткани на шее. — Наверное, такой только у меня и у какой-нибудь важной особы. Маттео рассмеялся и только закивал, взглянув на подругу. — Сегодня снова будешь поздно? Изабель сказала, что ты теперь и внутри работаешь. Не думаешь, что это много? Ты и так устаёшь, а еды нам хватает. Так что спроси у них насчёт свободного места. Как думаешь, такую важную особу возьмут мыть тарелки? Дениз остановилась, присела в реверансе и кончиком указательного пальца коснулась узелка на шарфике. Маттео, смущаясь, улыбнулся, занервничал и огляделся вокруг. Она нахмурилась, подошла к другу и, взяв его лицо в ладони, вгляделась в посеревшее лицо. Он смотрел на неё исподлобья, но яркие карие глаза показывали, что совершенно не понимают, как поступить. — Маттео? — Мы можем воспользоваться шансом, — прошептал он, а Дениз отстранилась, развернула его и, схватив велосипед, направилась к пустующему мосту. — Я думала, это будет позже, — взглянула на Маттео, а он закачал головой. — Это что-то другое? Ты хочешь провернуть что-то в ресторане? — Не только я, Дениз. Я нашёл парочку ребят, а они ещё парочку, как оказалось, нас собралось под дюжину, — его глаза заискрились, плечи распрямились. — В этом ресторане обедают мелкие сошки, но у владельца есть ещё один: там рыба куда крупнее; сегодня у меня первая смена. Там едят только высшие чины, комендатура… — Ohé! Следи за языком, мальчишка, — Дениз потянула Маттео за ухо, и тот вскрикнул, вскидывая руки вверх. — Все мы можем заработать приличные деньги и получать еду, но для этого кто-то должен выходить в зал, тогда деньги будут побольше. Нужно только разносить тарелки, улыбаться и говорить на немецком. Дениз отпрянула, нахмурилась, но, опомнившись, взяла себя в руки и с усилием ободряюще похлопала Маттео по плечу. Её желудок будто смяли. — Ты не говоришь на немецком, все остальные — тоже? — усмехнулась она и поставила руки на бёдра. — У тебя есть опыт, ты с ними общалась… — Что? — воскликнула Дениз, краснея и бледнея одновременно. — Ты же сама говорила, что работала в кабаре. Прости, я не хотел тебя задеть. Это совсем не то, что ты могла подумать. Дениз закачала головой, тихо выдыхая. Оставаться за дверьми, которые отделяли старый и привычный мир от другого, ужасного и смердящего, было куда проще, чем по собственному желанию всякий раз к нему возвращаться. Возвращаться в тот мир, улыбаясь, ловить унизительные взгляды, выслушивать оскорбления, ощущать склизкие от пота чужие мерзкие руки. Руки были повсюду, норовили задрать повыше юбку, потрепать за ухом, приспустить плечи рубашки и схватить за волосы. Она помнила тех людей на улице. В голове с ужасающим грохотом раздался её собственный стон, на смену липким рукам пришли горячие длинные пальцы, и Буаселье задохнулась от поразившей тошноты. — С тобой всё в порядке? Маттео осторожно коснулся опущенных плеч, но она сбросила загорелые руки, покрытые выгоревшими светлыми волосами, и отошла на пару шагов назад. — Да, прости, душно, видимо. Я… я согласна, Маттео, конечно. Если мы можем воспользоваться шансом, то давай! Но только при условии, что ты расскажешь мне весь план, — она улыбнулась, и Маттео расцвёл. — Мелкими шагами… — Знаю. Буаселье кивнула, и они двинулись на солнечную сторону. Мимо них пробежала изящная девушка лет двадцати трех или, может, младше. Её лиловые туфли на невысоком каблуке бросились в глаза Дениз, привлекла внимание и подчёркнутая тонким ремешком талия. В руках девушка изящно несла плетёную корзинку для пикника. Маттео посмотрел ей вслед, остановил взгляд на длинных ногах и проследил за ними. ГНо он в ужасе замер, заставив Дениз окликнуть его и вернуться. Она медленно приблизилась к другу, не отрывая глаз от собравшейся компании из пяти человек. Трое мужчин пришли в военной форме, а две молоденькие девушки их сопровождали. Они говорили то на французском, то на немецком. Прибывшая красавица вытянула из корзинки бутылку шампанского и передала фрукты. Один из немцев притянул девушку к себе, поцеловал её в щёку, а та расхохоталась. — Маттео, пошли, здесь не на что смотреть, — голос Дениз сорвался в одну секунду, пришлось прокашляться. — Маттео, не нужно стоять и глазеть — это не прилично. — Не прилично? — воскликнул он, обратившись к ней. — А это? Прилично? — Пойдём, Маттео. Не нужно, чтобы на нас обращали внимание. Пожалуйста! — потянула его за рукав лёгкой белой рубашки, казавшейся в ярких лучах солнца прозрачной. Он скинул её руку, развернулся и поспешил убраться оттуда, бурча под нос не самые приятные вещи. Буаселье показалось, что вся эта сцена была частью чьей-то театральной постановки. Трагической. Девушки краснели и млели в мужских руках, облачённых в жаркую для парижской погоды форму. Солдаты с рвением произносили комплименты, сыпали ими как лепестками роз. Дениз ненавидела розы. Она поспешила догнать Маттео. — Нам нельзя привлекать внимание, — сказала Дениз, вспоминая, чем может ей грозить каждодневный выход на улицу. — Я понимаю тебя, Маттео, и понимаю твою злость, но злобными криками ничего не решить. У нас другие методы. — Да дело же не в этом! — вскрикнул он, останавливаясь и обращаясь к Дениз. Она заметила, как его глаза заблестели, а разочарование отобразилось на красивом лице. Буаселье вытянула ладонь, чтобы коснуться его опущенных плеч, но Маттео отстранился. — Они сидят там с ними, шампанское пьют в этих красивых платьях, а мы последний кусок на троих делим! Рискуем жизнью, чтобы этих тварей изжить, а они!.. — он прикусил язык, покраснев от злости и обиды. — Разве это хорошо? Разве это правильно, Дениз? Дениз изо всех сил старалась держаться, до боли сжимая ручки руля велосипеда. Она плохо слышала Маттео, еле различала его черты лица из-за ослепляющего глаза солнца. По виску потёк пот, глаза заболели и раскраснелись. Ей становилось дурнее с каждой секундой, в горле будто встал ком. — И что бы ты сделал с такими, как они? — шёпотом спросила она, задержав дыхание. — Придушил бы, — поднял ладони вверх, разочарованно вздохнул и направился вперёд. Буаселье, замерев, смотрела вслед уходящему другу, что злостно пинал камни или бросал их в воду, распугивая уток. Она не могла сдвинуться с места, представляя, как Маттео крепко сжимает её шею и без конца выкрикивает слова, пропитанные ненавистью. Это была вполне реальная картина, которую она уже увидела, когда познакомилась с Эммой. Тогда она защитила её, но что бы сделала сейчас? Маттео обернулся, окликнул Дениз, и та, неловко помахав рукой, двинулась навстречу. На губах замерла улыбка, возможно, её подобие. Несколько жуткая, натянутая с трудом, потому что мышцы словно замерли в спазме. Дениз бил озноб до самого расставания с Маттео. Он помахал ей на прощание и скрылся за дверьми ресторана. Буаселье поспешила сесть в тени на лавочку, сняла рюкзак с плеч и, воровато оглянувшись, открыла потайной карман на молнии. Там уже давно лежала та самая записка с номером.***
— Ваша национальность? — спросил Бернхард. — Русская, — ответила женщина, следя за тем, как острый стержень ручки вдавливал буквы в бумагу. — Муж? Дети? — Муж умер три года назад, детей нет. — От чего умер? — Туберкулёз. — Печально, — вздохнул он, не отрываясь от записей. — Как вы оказались во Франции, Елена? Сколько лет вы здесь уже? — Мы переехали сюда сначала семьями после революции. С приходом большевиков нашим родителям в России стало неудобно. Они были выдающимися людьми, — приподняв подбородок, произнесла она. — Я живу во Франции двадцать один год. — Кажется, нелюбовь к коммунистам у нас общее, — улыбнулся Нойманн. — Кем вы работали? — У нас с мужем была галерея. Выставляли работы разных художников, бывало, и фотографов. — Мне нравится искусство, его нужно демонстрировать как можно бо́льшим людям. Я ненавижу все эти фотосалоны с чопорными снимками, так что фотография, как искусство, очень любопытна. Думаю, в вашей галерее были удивительные работы. Где они сейчас? — Вы запретили фотоаппараты. В сентябре прошлого года галерея закрылась, — сквозь зубы произнесла Елена, впиваясь ногтями в ладони. Нойманн, ничего не говоря, постучал ручкой по бланку и пододвинул стул ближе к столу. — Ваши соседи сообщили нам, что вы укрывали детей евреев. Это так, Елена? Она сглотнула. — Вы же всё знаете. Для чего это представление? Хотите их запугать? Меня уже не получится. Раздался звук пощёчины. Елена коснулась щеки и покрасневшими от наступающих слёз глазами обескураженно взглянула на ударившего её солдата, стоявшего рядом. Его невзрачный вид и безжизненный взгляд заставил женщину вжаться в диван. — У вас замечательный акцент. Звучит вполне мило, — заметил Нойманн, переводя глаза с солдата. — Вам нужно только ответить на вопрос, чтобы я мог закончить заполнять бланк. Я всего лишь выполняю свою работу, Елена. Так же, как и вы, когда развешивали фотографии на стенах. — Не путай божий дар с яичницей, — сказала она на русском. — Не знаю, что это значит, но думаю что-то оскорбительное для меня. Но ничего, я не обидчивый. Елена, вы укрывали у себя детей евреев? — Да, — произнесла она. — Куда меня отправят? На виселицу? — Думаю, это будет трудовой лагерь. — Тот, в который вы отправляли своих коммунистов? — взглянула на Нойманна, заставив его оторваться от бумаг. — Я думал, мы не любим их одинаково. Распишитесь. Он повернул ей заполненный бланк и подал ручку. Елена, убрав за уши растрепавшиеся из-за удара волосы, изящно поднялась с дивана, не торопясь подошла к столу и без роптаний поставила свою подпись. — Я этой рукой гладила волосы еврейского мальчишки, держала его за руку и жала ладонь его отцу, которого отправили в лагерь, а вы, господин штурмбаннфюрер, ручку мне эту даёте. Бернхард сжал зубы, смотря в усмехающиеся зелёные глаза, и произнёс: «Увести». — Чтоб ты сдох, чтоб вы все сдохли, — прошипела она снова на русском, когда её подхватили под руки и потащили на выход. Когда дверь от автомобиля хлопнула, и вдалеке зашумел двигатель, Нойманн растерянно огляделся вокруг. Большая гостиная с расставленной изящной мебелью, тремя пейзажами на стене, авторство которых он опознать не смог. Комната опустела, и кофе, оставленный хозяйкой, когда они ворвались в дом, уже давно остыл. Бернхард опустил глаза на папку, в которой за день накопилось уже достаточное количество дел. Пойманная публика была разношёрстной: то грязный квартал, то блестящий центр. Механическая работа, которую Нойманн еле волочил, была до отвращения грязной, и, будучи брезгливым, он раздражался при малейшем шуме. Он ненавидел всех, кто приближался к нему и заговаривал. Сдерживать себя было излишним на этой должности, и Бернхард без энтузиазма выплёскивал весь гнев, который на него обрушался. Чей это был гнев? Его или чей-то уже извне? Бернхард так и не разобрался. — Это всё на сегодня? — без интереса спросил Нойманн, когда солдат вошёл в гостиную. — Да. Ещё вам просили передать. Молодой солдат лет двадцати протянул лист, на котором была напечатана стенограмма допроса одного из сопротивленцев. Бернхард, нахмурившись, взял её и, помассировав виски, попытался вчитаться. — Ты так и будешь стоять и раздражать меня? — не поднимая глаз, произнес он, а солдат тут же испарился из комнаты. Он пропустил многочисленные слова о том, что Франция и Париж совсем скоро будут свободны и что проклятое коллаборационистское правительство пойдёт под расстрел так же, как и все оккупировавшие территорию Франции немцы. Взгляд впился в конец допроса, когда, как было указано в начале, мужчина двадцати семи лет был крепко избит. «Я ничего не знаю про информатора, я был в грузовике», — прочёл про себя Бернхард и подскочил, сгрёб в охапку папку, ручку и документы. Он влетел в отделение полиции, когда уже начинало темнеть, поэтому застал солдата, сидящего на стуле перед окном. В одной руке он держал сигарету, изредка поднося её к губам, а в другой — книгу с плотной белой обложкой. Парень подскочил, когда услышал тяжёлые и быстрые шаги. Успел откинуть книгу и потушить сигарету. — Где сопротивленец? Мужчина, двадцать семь лет, — потряс бумагой Нойманн. — В камере со всеми остальными. Бернхард хотел уже пройти дальше по коридору, но его внимание притянула лежащая на столешнице книга. Потрёпанная обложка была приклеена с помощью ленты и жидкого клея, в некоторых местах виднелись грязные отпечатки от пальцев. Он подошёл к солдату и вытянул ладонь. Тот обречённо подал книгу, выпрямился и смотрел теперь поверх штурмбаннфюрера. Нойманн открыл «самиздат», пролистал пару страниц, а затем захлопнул её и положил себе в карман. — Что там насчёт перспективы лягушки? Возьми что-то попроще. Он прошёл через коридор, повернул налево и заглянул в распахнутую железную дверь. Среди остальных избитых, окровавленных и полуживых сопротивленцев и евреев на полу лежал тот самый мужчина, он закрывал голову руками. Его попытались поднять, но тот мешком рухнул на пол. Полицейский проверил пульс и с опаской взглянул на штурмбаннфюрера. Бернхард, распалённый гневом, вернулся к солдату и потребовал остальные стенограммы, получив в ответ, что их уже увезли в архив комендатуры. — Кто стенографировал? — Я, господин штурмбаннфюрер. — Кто-то ещё говорил про грузовик, про сбежавших сопротивленцев и мёртвых солдат? — с надеждой спросил Нойманн, взглядом впиваясь в глаза вмиг уменьшившегося солдата. — Только он. — Почему их взяли? — Четверо евреев, пятеро сопротивленцев. Двое были в самодельной типографии, печатали листовки, остальные жили неподалёку, во время допроса те двое рассказали. Солдат указал на пять коробок с конфискованными листовками, на некоторых ещё даже не просохла типографская краска. Нойманн взял одну в руки, и в мыслях сразу всплыли листовки, которые читала Дениз. Он видел их у неё, ничем не прикрытые, протестные. Как она демонстрировала их ему, оставляя загнутые листы на комоде или цельные в пустом мусорном ведре. Его рука упала вниз, накатила зверская усталость. Плечи опустились под весом тяжести, шея покрылась тянущей болью. Бернхард вышел из полицейского участка, уселся на заднее сиденье и закурил. Исаак сообщил ему, что Ганс Оберг вызвал его в ресторан. Нойманн промолчал, отклонился на сиденье и свернул напополам стенограмму, зажав сигарету между зубов. Они подъехали к Maxim’s к семи вечера, поэтому встретили много автомобилей ныне правящей номенклатуры. Это были высшие чины, желавшие отужинать в одном из лучших мест Парижа, куда раньше стекалась элита, и приходили местные толстосумы, держа под рукой прекрасных молодых дам или делового партнёра. Нойманн не сразу нашёл Оберга — приглушённый свет и глубокие тона красного дерева и тканевых обоев с изящным рисунком белых лиан, резали глаза. Оберг расположился неподалёку от бара, увешанного зеркалами. Через них отражался фонарный свет, освещая тёмный зал ресторана. Он размеренно поедал свой недавно поданный ужин, попивая красное вино из кристально чистого бокала. Бернхард поприветствовал дядю и, услышав разрешение, присел за столик, снимая фуражку. — Как обстоят дела? Оберг не смотрел на Нойманна. Тогда он, не придавая этому значения, достал из кармана сложенную стенограмму, положил её перед тарелкой и ткнул пальцем в низ листа. — Он умер после допроса. Я даже не успел приехать. — Мне передали, что ты растягиваешь всю работу. Наверное, поэтому никуда и не успеваешь. Это рутина, Бернхард, не стоит отдавать каждому постельному клопу драгоценное время, — пожал плечами, отрезая кусок от стейка. — А они свои допросы не растягивают. Даже ничего не спросили после, закончили на этом. Я не могу вести все допросы сам. Все аресты, которые должен провести, я произвёл, — с нажимом ответил Бернхард. Оберг прекратил жевать и наконец поднял глаза, которые в полутьме и жёлтом свете от свечи показались глубоко чёрного цвета. — Ты не нашёл никого за эти два месяца, кто был в том грузовике. Хотя, может быть, уже нашёл, но решил не пристрелить, а трахнуть. — Её там не было, — сжал кулаки. — Я больше не могу тебе верить, ни единому твоему слову. Если ты думаешь, что мне легко здесь с тобой сидеть, — указал на Нойманна вилкой, — то ты ошибаешься. Ты предал не меня, Бернхард. Моя честь — это верность. Или ты забыл? Он промолчал, и только грудь Нойманна часто вздымалась. — Правильно, Бернхард, правильно. Закрой свой паршивый рот и сиди. Мне стыдно за тебя, мне стыдно, что ты променял свой долг на французскую девку. Нойманна захлестнула жгучая обида, а унижение покрыло его щёки, облепило тело и готово было вырваться наружу с громким воем. Он только сейчас понял, что Оберг не заказал ему ничего, даже алкоголя. В округе ужинали высшие чины Третьего Рейха, управлявшие Францией, а он сидел как облитый помоями пёс и молчал. Оскорбленный и растоптанный Бернхард смотрел в потемневшие глаза, сжимая побелевшие кулаки. — Если я снова узнаю, что ты с ней, что ты подошёл к ней хотя бы на пару шагов, я пристрелю её, а тебя отправляю туда, откуда ты ещё много лет будешь пытаться вырваться и отмыться. Твоей заднице с аристократическими корнями это не понравится, — ухмыльнулся Оберг. Бернхард по-прежнему молчал, смотря через плечо Оберга на поднимаемые вечерним ветром лёгкие гардины. Они расходились белыми волнами, задевая порой руку девушки, ужинающей в компании с немецким офицером. Она была невесела, с трудом пережёвывала мясо и с усилием смотрела на спутника. Нойманну сцена напомнила будничный семейный ужин, когда ещё была жива мать. Она тащила себя к столу, заставляла себя опускаться на стул и брать приборы. Подростком Бернхард с ненавистью и отвращением наблюдал за этим постоянным актом насилия. Мать не желала находиться больше с ними. Все её мысли занимала петля в сарае. «Она и до этого была такой. Отстранённой и взбалмошной, показывавшей свой переменчивый характер. Она была больна, и я всю жизнь вынужден сдерживать её наклонности, передавшиеся вместе с кровью», — признался Нойманн. Он усмехнулся, отогнал мрачные мысли и окунулся во что-то хорошее. Это он делал всякий раз, когда понимал, что сам тянет себя за ноги вниз. Дениз. Не вспоминать о ней было невозможно. Нойманн больше не запрещал себе о ней думать, рассматривал украденную фотографию по вечерам. В те заветные несколько минут перед сном он без стыда представлял себе, как она могла бы ему улыбаться, сидя на траве в саду его дома в Берлине. Как она бы ходила по лужайке босыми ногами, наизусть читая стихи и пьесы, как привычно и легко бы это было для неё. Живая, полная энергии и счастливая. Он бы только смотрел на неё, радуясь, что всё сложилось в его жизни именно так, а не иначе. Порой он принимал эти мечты за извращение. Не могло быть счастливой Дениз, не могло быть лужайки, не могло быть громких стихов и смеха, не мог он просто смотреть на неё и благодарить эту судьбу за то, что всё сложилось именно так, а не иначе. — Что-то ещё, господин бригаденфюрер? — взглянул на него Нойманн. — У тебя есть месяц. Бернхард взял фуражку, кивнул и поспешил убраться из ресторана, ощущая на своей спине сверлящие взгляды. Он вобрал как можно больше воздуха в лёгкие, устало выдохнул и потянулся за сигаретой. Исаака нигде не было, и Нойманн обогнул Maxim’s. Неподалёку, в глубине двора, скрывавшегося от шумного проспекта, на лавочке играли в шахматы два старика. Возле них на маленьком велосипеде катался мальчишка лет пяти. Он кружил вокруг лавки, а когда уезжал дальше, его дедушка тут же поднимал вверх указательный палец и, мальчишка возвращался на место. Бернхард улыбнулся, выпуская дым. Исаака, облокотившегося на автомобиль, он заметил практически сразу, но решил повременить и, опершись о кирпичную стену, поднял глаза к небу. Закат сегодня был в холодных тонах голубого и бледно-розового. Такой бледно-розовый встречался часто у шарнирных фарфоровых кукол. Бывшая жена Нойманна обожала их, коллекционировала и как маленькая девчонка радовалась новому подарку всякий раз. Бернхард лишь смотрел на них и считал, что все эти куклы безжизненные. Их нельзя было брать с собой, нельзя было потаскать за маленькую ручку, нельзя было обрезать волосы и перешить платье. Все они были мертвыми. Их словно готовили положить в открытый гроб. Раздался грохот, заставивший Бернхарда опустить голову. Грузчики опрокинули коробки, и апельсины расплясались во все стороны. Зазвучала грозная брань на французском, из кухни вылетел повар в белом фартуке и стал угрожать, что уволит каждого. Один апельсин оказался прямо у ног Нойманна, и тот поспешил поднять его, подбросив. — Маттео, нельзя же иметь такие дырявые руки! Тебя мать с такими родила? Мне тебе их зашить? Собери все фрукты и вымой, паршивец! — раскричался повар и скрылся за хлопающей дверью. — Чего стоите? Собираем! — воскликнул парень, привлёкший внимание Нойманна. Он вдруг вспомнил, как метнулся к окну, увидел кудрявого высокого и смуглого сопляка, нервно постукивавшего носом ботинок по бордюру. «Кто он ей?» — задумался теперь Бернхард, делая шаг из темноты. Нойманн подхватил по пути ещё один апельсин и размеренно направился к грузчикам, судорожно собиравших разбросанные повсюду фрукты. Один из них замер с коробкой в руках, заметив приблизившегося штурмбаннфюрера, и с опаской кивнул остальным. Маттео выпрямился, поднял глаза и удивлённо уставился на офицера, протягивавшего ему апельсины. Тот смотрел на него с полуулыбкой, натянутой и недружелюбной. Маттео сглотнул. — Мне говорили, что здесь вкусный апельсиновый десерт, — ухмыльнулся Нойманн и, когда Маттео собирался дотянуться до фруктов, сам забросил их в ящик. На улицу снова вылетел повар, замерший на полпути от увиденной картины. Он тут же принялся извиняться и поклялся, что уволит всех к чёртовой матери, но Бернхард оборвал его, подняв ладонь. — Не стоит. С кем не бывает, не так ли? Хорошие же ребята, совсем молодые. Нашим землям нужны здоровые, сильные и амбициозные, — оглядел ящики с едой, — не увольняйте их, это моя просьба. Маттео сжал кулаки, и Нойманн заметил это, но только улыбнулся и, попрощавшись, поспешил к машине.