***
— Вы раньше работали официанткой? — не поднимая глаз, спросил мужчина с длинными завивающимися усами. — Да. Туда приходили немцы. Я проработала там весь прошлый год, — соврала Дениз, выпрямив спину, — и я знаю немецкий. Тогда он заинтересовался. Придирчиво осмотрел аккуратную причёску Дениз, её отглаженную рубашку и отстиранную от всевозможных пятен юбку, открывавшую вид на худые ноги. Буаселье улыбнулась одними только глазами, нахватавшись приёмов из кабаре. Она перебросила правую ногу на левую, постучала по коленке и произнесла томно: «Как там говорилось? Sie bringt sogar Serviererfahrung mit». Дениз была принята. Её ложное очарование и нарочитая соблазнительность заставили управляющего рестораном сбавить скепсис и с улыбкой подписать бланк. Буаселье облачили в чёрное платье средней длины с рукавами-фонариками и узким поясом, подчеркивавшим тонкую от недоедания талию. Туфли на невысоком каблуке теперь были не в новинку, и Дениз уверенно проносила тяжелые подносы по залу. Она заметила, что девушек тут было не так много, в основном работали мужчины. Шептались, что управляющий любил рассматривать молодых парней, нежели миловидных официанток. Зал Maxim’s был просторным, но казался узким, в нём как будто не хватало воздуха из-за красного тяжёлого дерева, коим тут было отделано практически всё. Грузные тканевые обои были прекрасными, но Дениз ощущала отлетавшую, копившуюся годами пыль. Поэтому ресторан ей не понравился практически сразу. К вечеру, когда стали появляться первые гости и свет стал стихать, так как его заменили многочисленные свечи, ресторан и вовсе показался вульгарным местом. Но Буаселье была вынуждена терпеть, ибо у Сопротивления были если не грандиозные, то масштабные планы. Дениз быстро влилась в коллектив, легко передвигалась по залу и без угрызения совести разносила тарелки с изящными и вкусно пахнущими блюдами на блестящих тарелках. Её чувства притупились, и теперь уже отвращение, будто его приглушили, только изредка напоминало о себе в желудке. Безразличие ради благой цели — вот как Дениз теперь себе говорила. После рабочего дня её встречал уставший Маттео, они вместе добирались или на грузовике или пешком. Они так и не поговорили о произошедшем, спокойно улыбались друг другу и перекидывались пустыми фразами. Дружба между ними обрушилась, и Дениз с сожалением думала об этом всякий раз. — Нам нужна девушка, — вздохнув, сказал Маттео и повертел список нацистского командования в руках. — Кто-то должен привести его в Maxim’s. Ублюдок, видимо, не любит шумные компании, — покривился он и указал в конец списка. — Думаешь, даже на девятое не явится? — Он нелюдим и, кажется, извращенец, — вступила Изабель с отвращением на лице. — Ему нужен кто-то, кто притащит его как кота за шкирку. — Кто покрутит задницей, — пошутил один из мужчин, и Дениз тут же перевела на него взгляд. — Я знаю, кто сможет это сделать. Она постучалась в дверь борделя. Её открыла высокая девушка, одетая в обыкновенное домашнее платье и тапочки, в руках она держала зажженную сигарету на мундштуке. — Эмму можно? — спросила Дениз, а незнакомка только распахнула дверь и скрылась. Раздался скрип лестницы и энергичный знакомый голос, переговаривавшийся с кем-то о цветах, завядших вчера. Эмма остановилась на полпути, удивлённо поморгала, вспоминая их холодную последнюю встречу, но заметив, как Дениз раскрыла руки для объятий, тут же в них угодила. Девушки улыбались, крепко держа друг друга. Эмма отстранилась первой, рукой она провела по отросшим густым волосам Дениз. — Я знаю, что ты пришла сюда наверняка не просто так, — подмигнула Эмма, взяла со столика пачку и, сев на диван, закурила. — Сколько платят? — Нисколько, — пожала плечами та, — нужно кое-кого сопроводить девятого ноября. — А ты повзрослела! Мне это нравится, — хихикнула Эмма. — И кто же в этом виноват?.. — прищурилась. — Говорят, девушка расцветает, когда находит мужчину. Ты, конечно, не расцвела, а выцвела, но стала уверенней. — Просто надоело всё, вот и кажется, что уверенней, — печально ответила Дениз. — Ты хочешь с ними познакомиться? — Помнишь, что я тебе говорила тогда? — рассмеялась Эмма. — Что мне нужно делать, милая?***
Дениз открыла дверь ванной и улыбнулась мужчине, стоявшему в очереди. Он тут же закрылся внутри комнаты, так как к вечеру желающих попасть в ванную было множество. Дениз поздоровалась с мальчуганом, за которым иногда присматривала, и, потрепав его по голове, крепче обхватила тазик с постиранным бельём. Спустилась на свой этаж и, проходя по коридору, заметила в темноте движение. Побоявшись, что кто-то или пробрался в их «крепость» или решил украсть обувь или чего другого полезного и нужного в хозяйстве, подлетела к месту происшествия и зажгла свет. Как ошпаренная отлетела друг от друга парочка, чувственно целовавшаяся в углу ещё пару мгновений назад. Дениз узнала Изабель, сестру Маттео, и тут же погасила свет. Развернулась, скрепя половицами, и исчезла в своей комнате. — Чёрт, — прошипела Дениз; у неё и так не ладилось с Изабель ещё со школьных времён, а теперь и подавно хороших отношений не будет. Она перебирала скудную книжную полку с потёртыми форзацами и будто откушенными страницами, когда в дверь без стука вошла Изабель, с полной решимостью «надавать» кому-то. Соседки Дениз удивлённо замерли, одна даже от неожиданности схватилась за округлённый живот. Буаселье извинилась и, взяв Изабель за руку, вывела в коридор и осторожно закрыла дверь. — Не нужно давать повод для лишних обсуждений, про тебя и так болтают, — шикнула Дениз, ведя Изабель на балкон. Затянув пояс вязаного кардигана, она сложила руки на груди и выжидающе уставилась на Изабель, чьё лицо теперь выражало только чистое недовольство и презрение. — Мне плевать, что там про меня болтают, — отмахнулась та, — я пришла сказать, чтобы ты не лезла не в своё дело и не говорила Маттео. — Я не собиралась говорить, мне это ни к чему. Но про сплетни бы я всё же подумала, Изабель. Он женат, чёрт возьми! — шёпотом воскликнула Дениз и разочарованно покачала головой. — Зачем он тебе? Если думаешь, что не будет изменять тебе так же, как и жене, то ты ошибаешься. — Ой, а много ли ты в любви понимаешь? Маттео один раз тебя поцеловал, так всё теперь? Начальник любовных дел? — усмехнулась. — А ты много понимаешь? Школу даже не окончила! Французский подучи, а не с женатыми мужиками по углам зажимайся. Начальник любовных дел… Выдумала чего, бестолковая. Дениз собиралась уйти, но Изабель схватила её за рукав. — Не говори никому, поняла? Это только моё и его дело. — Незачем оповещать всех о том, о чём и так знают. Когда тебе его жена волосы выдирать придёт, я на твои крики не побегу. Сама себя в это болото затащила — сама и вылезешь. Ты же много чего понимаешь, вот и понимай дальше, — отчеканила Дениз и уже хотела развернуться, но Изабель всё держала её. — От Маттео тоже отстань. Тебе он не нужен, а он мучается. — А ты в наши дела не лезь. Маттео мой друг, понятно? Отпусти же! — Дениз наконец избавилась от цепкой хватки. — Всегда ты проблемы приносишь. Где ты, там и беда, — прошептала Изабель и вышла первой, хлопнув дверью так, что стёкла загремели. Дениз устало облокотилась о перегородку и, вздохнув, потёрла лицо ладонями. Взглянула на потрескавшуюся кожу рук от частых стирок, мытья полов и посуды в ресторане. Костяшки даже болели и тянули, выступили кровяные мозоли. Она обернулась и взглянула на звёздное ночное небо. Вечерами становилось всё холоднее. Скоро пойдёт скудный снег, а может, начнутся дожди. Стоило позаботиться о новых ботинках. Дениз печально усмехнулась. Когда-то она с трепетом тревожилась о поступлении в театральный, хохоча, зачитывала ругательные стишки в компании друзей, а теперь волновалась о прохудившихся сапогах. Она вышла в коридор и только успела поднять глаза, когда столкнулась со взъерошенным Маттео. Его тёмно-карий взгляд пробежался по опустившимся плечам Дениз, её расстроенному лицу и печальным уголкам бледных губ. — Она тебе опять что-то сказала? Я этой мелкой задам!.. — он собирался помчаться за сестрой, но Дениз положила ладонь на его плечо, заставив замереть. — Маттео, у неё трудный период. Вместо того чтобы ругать её, просто спроси, что её волнует. Может быть, она запуталась? Поговори с ней, — мягко произнесла она, а Маттео только закивал, — всё в порядке со мной, и похуже видали, — и усмехнулась. — Ты так выросла, — вдруг выпалил Маттео. — Я помню, как ты хотела поступать в театральное. Ты хорошо играла, заставляла меня то плакать, то смеяться. Дениз ощутила, как внутри всё сжалось. Одно дело, когда ты сам бередишь рану, заставляя её кровоточить, часами то ли жалеешь себя, то ли становишься сильнее, но другое, когда кто-то извне вонзает острое лезвие и прокручивает его без остановки. Сцена, театральное, стопки пьес, многочисленные тома с поэзией, которая сейчас казалась Дениз бессмысленной. Какой смысл во всём прекрасном и возвышенном, когда лишний кусок мыла бывает достать трудно? Какой смысл в громких, сладких речах, если нет куска хлеба на обед? Ей больше не нужны были стихи, не нужна была величественная проза и философские размышления. Ей нужны были новые сапоги. — Ты не плакал, врун, ты делал вид, что утирал слёзы, — она покачала головой, и Маттео рассмеялся. — Театральное — это, конечно, прекрасно, но теперь у меня другая цель, как и у всех остальных. «Какая у меня цель? Я цепляюсь за этих людей, как за соломинку, а сама вру им, кажусь святошей, убаюкивая детей и разнося листовки», — подумала она, но, конечно же, немедля сглотнула эту мысль с языка. — Мне жаль, Дениз. Правда, жаль. Может, сходим в киноклуб? Говорят, они там обсуждают кино. Вдруг получится что-то прочитать? — с надеждой в глазах взглянул на поникшую подругу, но та только покачала головой. — Не переживай так. Какие там мечты и куда там до театра, когда за окном такое происходит. — Так о чём нам ещё думать? — вскинул руками Маттео. — Вот именно, что у нас нет ничего, кроме мечтаний и театра. Они не умерли! Искусство живо. Мы живы, и живы наши цели. Скоро мы расправимся с этими свиньями, и ты сможешь поступить, будешь так же счастливо улыбаться, как и два года назад! — Маттео… — вздохнула Дениз и пошла по коридору, пытаясь уйти от этого разговора. — Ну, что? Разве ты не веришь, что мы их победим? Что они уйдут? Ты же сама борешься с ними! Мы всё преодолеем! — воодушевлённо лепетал Маттео, идя за Дениз. Она только желала, чтобы он поскорее замолчал. Хотелось остаться одной, запереться в тёмной комнате, сесть в углу, вглядываясь в пустоту. Так можно было бы легко отделиться от своих мыслей. Здесь, когда в округе сновало множество несчастных лиц, мысли то и дело цеплялись за кого-то другого, а на себя не оставалось ни грамма терпения и сил. — Почему ты молчишь? Разве ты не согласна со мной? Да стой ты! — он крепко схватил Дениз за руку, остановил и заставил посмотреть в свои потемневшие от возбуждения глаза. — Маттео, ты сказал, что я выросла. Тебе лучше не знать, почему и как это произошло. Все мои мечты только о том, чтобы не стало хуже, потому что я уже не выдерживаю. Я устала, Маттео. От твоей борьбы я тоже устала, но упрямо продолжаю. Насколько могу, настолько и продолжаю. Просто дай мне побыть одной без всех этих воодушевляющих речей. Оставь их для новобранцев. В какой-то из комнат заплакал ребёнок. Маттео с грустью отпустил ладонь Дениз. Она благодарно кивнула и поспешила вернуться к себе в спальню. Отгородившись самодельной ширмой, улеглась на кровать в одежде и, закрыв лицо ладонями, беззвучно заплакала.***
Дениз старалась унять дрожь в руках, сжимая их за спиной. Всех официанток и официантов заставили выстроиться, попросив оправить свои таблички с именами. Женщинам скомандовали убрать волосы, чтобы открыть лица, а мужчинам — разгладить рукава накрахмаленных рубашек. Буаселье подумала, что если её кто-то и раскрыл, то этот кто-то имеет извращенный ум. В полдень к ресторану подъехал натёртый до блеска автомобиль, и из него выскочил невысокого роста офицер. Он крепко держал в руках, облачённых в кожаные перчатки, новенькую папку с острыми углами. Маленькие и чёрные, словно поросячьи, его глаза бегали от официанта к официанту, основательно осматривая каждую деталь. Дениз подметила, что в папке был всего один лист, разлинованный вручную наточенным карандашом. Немец долго присматривался, листал немногочисленные записи о работниках и, наконец, вызвав облегчённый вздох у владельца, принялся быстро писать имена. Все стали коситься друг на друга, кто-то побледнел. Дениз вцепилась ногтями в ладони, ощущая, как они оставляют кровавые отметины. Немец передал список и, бегло кивнув, исчез в машине так же быстро, как и появился. Через час их уже везли по дороге, увешанной пожелтевшими листьями и красными кустарниками, которые вдалеке казались пылающим огнём. Вторая военная осень. Дениз успела только прокричать Маттео в трубку адрес, куда и для чего их увозят. На линии в последнее время были помехи, и Буаселье надеялась, что Маттео всё же её услышал. За окном мелькали опустевшие поля, пасущиеся поодиночке исхудалые коровы и лошади. Дома, когда-то арендуемые большими семьями, теперь стояли пустые: их хозяева были вынуждены отдать ценности немцам или распродать вещи за сущие гроши тем, кто хотел поживиться. Некоторые дома прибрали к рукам немецкие солдаты и офицеры. В тех зданиях, где условия были лучше, жили офицеры званиями выше. Иногда дом местным приходилось делить с солдатами. Бывшие хозяева нередко терпели издевательства, насилие и унижение, помимо всего они отдавали кровные запасы продовольствия. В малых поселениях солдаты Германского Рейха гуляли за счёт местных, фактически выселив их из родных домов и уничтожив их лавки, цирюльни, кузнецы, аптеки, уничтожив последние источники заработка. Дениз отвернулась от окна, ощущая, как с каждым преодолённым километром в ней разгоралась злость. Ей хватало ненависти и в Париже, что просыпалась всякий раз, когда Дениз видела бесчинства и беспорядки немцев. Их хватало, и с каждым месяцем становилось всё больше. Немцы громили всё, что вообще видели, всё, что попадало под руку, разбивали витрины магазинов, окна домов. Они изымали коней, перевозивших жителей Парижа, избивали мужчин посреди улиц, ударяя их прикладами так, что те ещё долго не могли подняться с земли. На площадях, раскачиваясь на ветру, висели сопротивленцы, замученные многочасовыми пытками. Дениз никогда не смотрела на их лица, видела только коричневые грязные ботинки с каплями крови, нередко встречались женские туфли с закруглёнными носами, а кто-то вовсе был босым, и можно было увидеть вырванные ногти и порезанные ступни. Когда-то Дениз любила Париж всей душой, восторгалась им, а теперь даже не сочувствовала ему. После всего увиденного ужаса она бы сожгла и собственный дом, если бы это помогло очистить землю. В мыслях ещё мелькал образ хохочущих немцев, тех самых, которые не так давно сожгли сарай вместе с домашним скотом, потому что местные отказались отдавать запасы еды. Дениз уже хотелось стонать от боли в голос, потому что она не имела сил вмещать в себя страдания. Её память стала надламываться, она больше не вытесняла ничего. Дениз откладывала все воспоминания, все образы на полки, подписывая каждую из них. Тщательно, выписывая каждую букву со старанием. Чтобы потом навсегда забыть. Автомобиль остановился. Желудок изнывал от тошноты. Дениз вышла наружу и бегло осмотрелась, пытаясь увидеть пути отхода. Это было небольшое, но живописное château с видневшимся вдали прудом, с подстриженными и потемневшими кустами. Повсюду разбегались каменные, блестевшие на блёклом солнце дорожки, стучавшие под невысоким каблуком. За château раскинулся густой лес, и Дениз вспомнила нестерпимую боль от схвативших силков. Сам дом был невысоким, из типичного потёртого белого кирпича и нескольких конусовидных крыш. Окна были широкими с чисто-белыми наличниками, на последнем этаже — с широкими обрамлениями. Тяжёлая деревянная дверь, скрытая за гранитными колоннами, была нараспашку открыта — сновали работники, неся в руках тарелки, стулья; кто-то нёс чайный сервиз или атласные ленты. Послышалась ругань на немецком, и Дениз сразу переключила своё внимание. На балконе расхаживал мужчина в военной форме, держа в руках телефонную трубку, а рядом с ним маячил нервный адъютант. — Нам хотя бы доплатят? — послышалось шипение на французском, и Дениз обернулась. — Заткнись, — одёрнула официантка низкого роста свою подругу и, схватив ту за рукав пальто, повела её вперёд. Их проводили в дом через кухню, где вовсю пыхтели духовки и перелетали от одной тарелки к другой раздутые поварихи. Дениз заметила, как щуплый паренёк подхватил булку со столика и ловко сунул её в карман начищенных брюк. В ресторане он был самым трудоспособным, постоянно крутил подносы перед гостями, расставлял бокалы с шампанским и безошибочно выбирал нужный сорт вина. Буаселье подумала, что ей срочно нужно было узнать его имя, такие пройдохи стоили дорого. Она сразу догадалась, что готовится торжество для какой-то шишки. Всё в округе, и так преображённое в свой лучший вид, теперь полировалось до скрипа и блеска. Склонившиеся к полу горничные вычищали кафель, взмокшие грузчики без конца перетаскивали софу из левого угла в правый под строгим руководством чопорной дамы в скучном чёрном платье. В холле, над лестницей с белыми лакированным перилами, развешивали нацистский флаг. Внутри Дениз всё похолодело. Стоявший рядом ловкач-мальчишка присвистнул: «Весело проведём время». Официантов понизили до горничных на сегодняшнюю ночь, их разослали по комнатам, выдав форму и тряпки с вёдрами. Дениз дали в пару молчаливую Аннет, с которой в ресторане за всё время она даже не обмолвились ни словом. Аннет угрюмо драила засохшее пятно под кроватью и, пыхтя, то и дело задирала ногу. Дениз старалась перенести внимание от назойливых вздохов, раздававшихся над ухом, к забившемуся сливу. Когда работа была закончена, Дениз уже ненавидела неуклюжую и злобную Аннет всей душой. Она то и дело забывала тряпки в комнатах, оставляла пятна на обоях, добавляя работы, и ворчала, будто была старой соседкой. Как же Дениз была рада, когда их поселили в разных каморках для прислуги. Именно в каморках. Маленькие, душные, они располагались на подвальном этаже, все пропахли плесенью и отравой для мышей. В коморке помещалось всего два человека, но спать положили троих, и Буаселье заскучала по угрожающе скрипучей домашней кровати с торчащими пружинами. Из еды подали съестное жаркое, пахнувшее настоящим мясом. Никто поначалу не поверил, опасливо косился на тарелки других, но, стоило распробовать, все разом напали с голода на свои порции. Вечер был почти что спасён, но Дениз отослали проводить первых гостей до их комнат. По дороге она оправила задравшуюся юбку и прилипшую от изнурительной работы блузку, надеясь, что та не пропахла потом. Машин было всего две, третья стояла у ворот, а солдат из охраны о чём-то весело переговаривался с водителем. Из первой вышел офицер Вермахта из штаб-офицерского состава, недовольно осматривая всё вокруг. Ему было около пятидесяти, на гладковыбритом лице виднелись несколько старых шрамов, а глубоко посаженные глаза презрительно оглядели Дениз, и она немедля отвела взгляд. Его поручили коренастому портье и блондинке, которая вдруг нашла с угрюмым офицером общий язык. Из следующей машины вышли три офицера СС, — часть охраны, прибывшая осмотреть процесс приготовления. Они выглядели беззаботно, но пристально осматривали присутствующих и, отказавшись пройти к себе в комнату, направились на «ночную прогулку». Видимо, их волновал вечерний и ночной вид дома. — Долго они там трепаться будут? — прошипел адъютант, которого Дениз видела сегодня на крыше. — Чёртовы эсэсовцы. Буаселье удивилась, но с огромным старанием подавила эмоции. Адъютанту было около двадцати пяти, может, старше или младше, но лицо его было по-старчески усталое, правый глаз изредка дёргался. «Нарочно сказал так? Но не согласиться с ним трудно», — подумала Дениз. — Эй ты, найди тех троих и скажи, чтобы уже шли обратно. Мне нужно заполнить журнал, уже всё поджимает, — сказал адъютант и кивнул на горничную. — А ты проверь подготовку ужина, сам справлюсь. На этот раз он обратился к Буаселье, и та, закивав, устремилась на кухню. Все в округе бегали с подушками, одеялами, полотенцами и кристально-белыми халатами для гостей. Дениз за суетой даже позабыла о красном флаге, каплями крови свисающем со второго этажа. Но он быстро о себе напомнил, стоило одному из рабочих уставиться на него. Со стороны казалось, он его заворожил, захватил всё внимание сгорбившегося лысого мужчины, но, если приглядеться, можно было заметить сжатые до побеления кулаки. Зелёные глаза внезапно обратились к Дениз, и она впервые за долгое время встретила понимание. Она прошмыгнула в наполненную паром кухню от варившихся огромных кастрюль и неловко, вытянув голову, попыталась найти свободные руки. Возле окна курил шеф-повар с закатанными рукавами; его колпак наверху помялся, а фартук был запачкан въедливыми пятнами соуса. — Меня попросили спросить насчёт ужина. — Сколько их? — он даже не взглянул на подошедшую Дениз. — Шестеро вместе с водителем, третья машина не успела подъехать, меня отправили сразу к вам. Что мне сказать? — Будет готово. Буаселье вернулась к побагровевшему отчего-то адъютанту, который небрежно передал ей чемодан с объёмной кожаной ручкой и приказал приготовить комнату для прибывшего гостя, ещё копавшегося в машине. Дениз приоткрыла дверь недавно убранной спальни и ощутила запах влажного паркета, чистой постели и апельсина, его оставили для аромата на комоде, разложив дольки на маленькой прозрачной тарелке. Опустив чемодан на софу, Дениз осмотрелась, наслаждаясь одиночеством в уютной комнате. Синие тона приглушали свет, лившийся из окна, вид из которого открывался на раскинутые сады на заднем дворе. Дальше темнел лес, и картина становилась пугающей. Дениз включила лампу на прикроватной тумбочке, и тёплый жёлтый свет мягко встроился в безмятежность кратких минут. Она провела по твёрдому от чистоты постельному белью и с завистью поняла, что давно не спала на выстиранных простынях, накрываясь колючим тонким одеялом, пропахшим чем-то кислым и влажным. Вздохнув, вернулась к чемодану. Она выкладывала немногочисленные мужские вещи, отнесла бритву на полку в ванной комнате, развешала чистые рубашки. Убрала чемодан под софу и принялась расправлять постель, с разгорающимся желанием коснуться мягкой, убаюкивающей подушки. Дениз вымоталась, её ноги горели от беготни и работы, плечи устало опустились. Она провела ладонью по покрывалу, расшитому лилиями и журавлями, разлетавшимися по всей кровати. Буаселье сдалась и, покосившись на дверь, решила, что приляжет всего на минуту. Только она опустила чугунную голову на постель, как глаза закрылись. Пальцами она перебирала журавлей, очерчивала линии, вдыхала аромат цитрусовых и свежести — настоящая роскошь. В комнате было тепло, уютно, всё звало отдаться сну и кануть в забытье, только бы никто не потревожил. Ей хватило всего пары минут, и она провалилась, как Алиса, в чёрную бесконечную дыру. Она падала медленно, видя в вышине кромку света от лампы на прикроватной тумбочке. Он был таким домашним, что сразу вспомнилась бабушка. Руки Алор всегда были так нежны, трепетны и заботливы, что вспоминая их и падая, Дениз горько плакала. Вдруг она почувствовала лёгкое касание — тёплые сухие пальцы убирали катившиеся слёзы. Она зашевелила руками и поняла, что падает быстрее. После она проснулась. Дениз подскочила и сквозь темноту и сон испуганно посмотрела на сидевшего рядом человека. Его печальные голубые глаза покраснели, вены на висках вздулись от напряжения и усталости, светлые волосы отрасли чуть больше обычного, теперь некоторые из волосков завились. Он, как и Дениз, устал и выглядел теперь обессиленным, пустым. Но в его глазах всё ещё искрилась надежда. — Тебя же здесь нет? — спросила она, вглядывалась в Бернхарда. — Я уснула, мне это снится. — Ты можешь спать дальше, всё в порядке, — ответил он. — Но это был глупый поступок. Будь на моём месте кто-то другой… Тебе нужно быть острожной. — Я устала, — призналась Дениз и заплакала, ощущая, что наконец сбросила непосильную ношу. Нойманн прижал её трясущуюся от рыданий к груди, положил ладонь на затылок и стал поглаживать. Дениз плакала всё сильнее, не имея сил и желания остановиться, она только вжималась в жёсткий китель, вдыхая знакомый запах. Ладонями она обвила напряжённые плечи и сжала их, как будто прося защиты. — Я не знаю, что мне делать. Я живу на последнем издыхании, — прошептала она, всхлипывая. — Ты справишься, ты очень сильная и смелая. Ты всегда давала всем отпор, найди в себе силы и сейчас, — говорил он, прикоснувшись к её уху губами. — Ты просто хочешь есть и спать, дальше уже будет легче. Завтра настанет новый день, завтра будет легче, Дениз. — Я не могу, я не хочу ждать завтрашний день! — она ударила его по плечу. — Всё ты можешь. Всё это время могла, а сейчас не можешь? Не верю. Всегда находила силы, чтобы творить всякую глупость, а сейчас — нет? Тебе просто надо поспать. Дениз прекратила биться в его руках, ослабла и могла только хвататься за железные пуговицы, от которых отскакивал свет. Бернхард отстранился, обхватив её покрепче под ногами, и опустил на подушки. Карие глаза всё ещё следили за тем, как он снимает туфли, накрывает расшитым журавлями одеялом и как гасит свет. Она вытянула ладонь и, когда почувствовала тёплые пальцы в своих, заговорила. — Мне это правда снится? — Конечно. Если бы тебе это не снилось, ты бы давно начала кричать на меня. Сама подумай, разве бы ты изливала мне душу? Мы же враги, помнишь? — усмехнулся он. — Да и откуда мне быть здесь? Кажется, мы решили, что видимся в последний раз. Бернхард провёл тыльной стороной ладони по прохладным щекам, убрал волосы от лица и очертил подбородок, коснувшись приоткрытых губ. Дениз прикрыла глаза и потянула его на себя. Она была вольна делать, что хотела. Во сне можно было быть безнаказанной, забыть о совести и стыде. Она поцеловала его, забралась руками до затылка, прижимаясь ближе. Нойманн, безумно удивлённый, отставал, и ему пришлось оторваться от Дениз только для того, чтобы поцеловать снова. Он перебрался на кровать, пока дрожащие пальцы водили по пуговицам. Ему потребовалось немало усилий, чтобы избавиться от сапог и отбросить китель. Нойманн покраснел от жара и, чертыхаясь и ругаясь, стянул рубашку. Он кинулся к Дениз, окутывая её сверху своими объятиями. Она не раскрывала глаз, боясь, что проснётся, поэтому, целуя всё сильнее, пытаясь примкнуть ближе, опускалась в чёрную яму со скоростью света.***
Дениз подскочила от трели и, выпав из кровати, с усилием заткнула бездушно орущий будильник. Огляделась вокруг и осознала, что осталась ночевать в той комнате. Ужас обуял её. Кинулась к лежавшей чистой и выглаженной новой форме, коснулась своего тела и поняла, что стоит посреди комнаты нагая. Повернулась к вытянутому зеркалу у платяного шкафа, и стала пристально себя осматривать. Синяков и следов повреждения не было, у неё ничего не болело, худощавое тело наоборот казалось расслабленным. Она покраснела, убрала выбившиеся волосы назад и бросилась к положенному на стул нижнему белью. Не теряя ни секунды, впрыгнула в новую форму. Дениз точно была уверена, что её не было вчера здесь. Вспомнила про старую форму и начала искать её повсюду, но та будто исчезла. Следов пребывания Дениз не было, разве что развороченная постель выдавала. Она стала её заправлять, а потом, кое-как справившись, выскочила из комнаты в пустой коридор. Облегчённо вздыхая, спустилась вниз, где уже кипела работа. — Где ты была вчера? Этот адъютант докапывался до нас минут десять! — воскликнула появившаяся из ниоткуда Аннет, крепко хватая Дениз за локоть. — Мы уже должны расставлять посуду, а ты даже не расчёсана… Боже, иди приведи себя в порядок, пока никто не увидел тебя. Буаселье сбежала вниз, к комнатам для прислуги, и прошмыгнула в туалет. Она до боли тёрла лицо, усиленно чистила зубы, чтобы за этими грубыми движениями не вспоминать о случившемся. «Мне это всё приснилось», — твердила в голове она, отталкивая навязчивые воспоминания. К вечеру всё было готово, гости вовсю прибывали, накрахмаленные, накрашенные и разодетые донельзя, а Дениз так ничего и не поняла, какого чёрта здесь все собрались. Заранее праздновали девятое ноября? Вряд ли. Назначение новых лиц? Ей необходимо было связаться с Маттео, рассказать ему о происходящем. Хотя, может, он уже всё знает? Может быть, кто-то из Сопротивления уже воспользовался редким шансом и сейчас ходит среди официантов, поварих и посудомоек? Буаселье осматривала каждого, кто мог на секунду показаться ей подозрительным или знакомым. Она вслушивалась во все диалоги, которые только могла зацепить, принося фужеры и новые закуски. «Блестящее торжество организовано для блестящей личности. Не выдающейся, судя по всему», — язвительно подумала Дениз и, состроив наимилейшую улыбку, преподнесла поднос с закусками жене французского жандарма, надувшегося, как шарик. Немцев было больше французов, и здесь, видимо, их окончательно подсели даже в Правительстве. Назначением марионеток в кукольный домик под названием «Франция» оказалось представлением с безвкусными платьями, с начищенной лимоном рыбой и множеством бутылок шампанского. Буаселье начинала раздражаться и с трудом сдерживала агрессию, рвущуюся из каждого движения. Её даже оправил тот мерзкий адъютант, сказавший, что если она ещё раз так резво подаст блюдо, получит пулю в лоб. В этом кукольном домике расходным материалом были не платья кукол, а сами куклы. Когда все стихли, на лестницу вышли двое мужчин: один во фраке, второй в форме СС. Они стояли рука об руку, улыбаясь друг другу, будто были старыми приятелями. Их сфотографировали перед началом речи, все ожидали, когда эсэсовец найдёт нужный ракурс. По итогу снимок вышел газетным — пожимая друг другу руки, глава Комендатуры Парижа поздравлял нового Премьер-министра Франции. Его серьёзные, печальные глаза не сочетались с улыбкой, потому что кукольному домику этот старый моряк был не нужен, а ширма, поставленная здесь для него, нужна лишь ради забавы нацистов. Глаза Дениз увлажнились, она начала быстро моргать и, когда увидела всё ясно, забегала глазами по толпе, всё ещё надеясь, что кто-то браво выскочит из толпы и пристрелит этих жалких двоих. Но оставалось только стоять, опустив поднос вниз, со скрежетом зубов слушать речь под названием «Сделаем Францию лучше». «Вот они, все как на ладони. Я запомню каждого, чтобы, если найдётся сила и вера, наказать их всех», — зажглась злость в её голове и в сердце. Праздник продолжился, и все наперебой стали вести светскую беседу. Дениз прошла в узкий коридор между кухней и складом овощей, опустилась на пол и положила голову на колени. Неподалёку курила Аннет. Она метнула на Буаселье презрительный взгляд, но сигарету предложила. Дениз отказалась. — Ты знаешь, что отказываясь от выпивки или сигарет, ты разрушаешь вероятную дружбу? — С чего ты взяла, что я хочу с тобой дружить? — ответила Дениз, а Аннет усмехнулась. — Ты бы хоть поделилась. — Чем? — Ну, что там они дают за ночь. Деньги, еду, карточки, — пожала плечами. — Или ты думаешь, я дура? Взяла себе, небось, самого симпатичного? — Я делюсь только с друзьями. Дениз поднялась и, оправив форму, прошла обратно в банкетный зал, слыша, как за спиной ядовито бросили «шлюха». Она замерла на секунду, её глаза распахнулись, и только новый поднос с блюдами, заставил двинуться вперёд. Буаселье привыкла, что девушки всё время стараются поддеть друг друга, считая, что они враги. «Шлюха» — самый ходовой грех, за который все бесперебойно друг друга цепляли. Это стало настолько распространённым обзывательством, что даже и звучало не обидно. Все так или иначе были шлюхами, кто-то больше, кто-то меньше. Дениз наконец дождалась своей очереди. Она поднялась на второй этаж и прошла в западное крыло дома. Здесь было не так много народу, из приоткрытых дверей лился свет: мужчины сидели за круглыми столами или расположились в кабинете, библиотеке, где-то шептались и хихикали женщины, все искали укромный угол для важных бесед. Дениз еле удержала тяжёлый поднос с расставленными бокалами для шампанского, закусками и заваренным чайником. Она постучалась, ей разрешили войти. В комнате было накурено, за столом сидели офицер СС и тот адъютант, командовавший Дениз уже вторые сутки. Первым был Нойманн. Зажав зубами сигарету, он копался в папке с бумагами. Буаселье вросла ногами в пол, перестав ощущать вес подноса. Её лицо покраснело, спина покрылась потом, в горле образовался невидимый ком, который она не могла сглотнуть. Волнение так сильно прибило её к месту, что адъютант, заметив это, пощёлкал пальцами. Бернхард оторвался от бумаг и спокойно сказал: «Можете поставить». Дениз отмерла и поспешила опустить поднос. Чайник в её руках задрожал, и адъютант покосился на Дениз своими большими карими глазами. Бокалы звякнули друг об друга, и Нойманн рассмеялся, чтобы сгладить углы. — Пожалуй, шампанское налью сам. Бернхард поднялся и через несколько секунд весело подбрасывал в руке пробку. Он разлил шампанское и кивнул Дениз, но та покачала головой, не зная, куда ей ещё деться. Нойманн взволновался, но виду не показал. Он открыл рот, чтобы согнать Буаселье, но его напыщенный собеседник заговорил первым: — Галантный, — подметил адъютант. — Какого хрена тебя так колотит? — Простите, я плохо себя чувствую, болит голова. Дениз солгала, и все в комнате это поняли. Она переминалась с ноги на ногу, неуверенно смотрела на полные бокалы шампанского, нетронутые закуски, бумаги и портсигары, с лежавшими рядом зажигалками — типичные, с орлом. — Это же тебя не было всю ночь? — он прищурился. — А ты на кой чёрт явился в прачечную сегодня? Форму тебе принёс, да? Эту? Понятно, почему у тебя голова болит. Нойманн, — повернулся к нему, — если ты думаешь, что ты эсэсовец и тебе всё дозволено, то ты ошибаешься. — Если думаешь, что раз ты мне не подчиняешься и тебе дозволено так говорить, то ты ошибаешься, — ответил Бернхард. — Иди, — кивнул Дениз. Она сдвинулась с места, но адъютант рассмеялся и сказал: «Стоять. Тобой командую я». Дениз растерялась ещё больше, когда ей приказали подойти ближе. Бернхард покачал головой, а адъютант, ударив по столу, приказал подойти. Она повиновалась. — Успокойся, Альберт. Ты первый день живёшь что ли, раз так удивляешься, что я провёл с ней время? Ты и так меня позвал сюда за ерундой, твой генерал мог и сам взять протоколы допросов, а теперь концерты устраиваешь? Я билетов не покупал, а моё время дорого стоит. — Можешь ёрничать, сколько душе угодно, но ты прекрасно знаешь, что из себя представляют француженки, — он презрительно осмотрел Дениз. — Смешение запрещёно. Нойманн театрально повернулся, заглянул под стол, поставил руки в бёдра и спросил у Дениз с нарочито грозным видом: «Куда ты дела нашего сына? Адъютант недоволен!» Альберт только усмехнулся и сложил руки на груди. — Циркач. Все вы циркачи, — пренебрежительно ответил Альберт. — Я напишу об этом в журнале, может быть, тебя наконец сошлют на фронт, а то засиделся ты в штабных крысах. Уже долго греешься, пора бы и повоевать. Бернхард переменился в лице, осмотрел Альберта и поднял кожаную папку, проглядел ещё раз документы и закрыл её. Адъютант покосился на Дениз и сказал ей: «Открой окно». Она повиновалась, но в этот раз осталась подле Нойманна. — Я два года с тобой в окопах провёл, ты мне слова плохого не сказал, а теперь удавить готов. Если обида какая, то сказал бы, что ты сразу взъелся, — спокойно произёс он. — Я-то крыса штабная? Это же ты услужливый, покладистый и журналы любишь заполнять. А насчёт воевал, не воевал, так ты не переживай, я воевал так же, как и ты, и друга твоего помню, и кишки его помню. — Мне плевать на тебя, Нойманн. Ни черта ты меня не знаешь. Я попросил тебя просто отдать мне протоколы допроса и всё. Они нужны генералу. — Для чего они генералу? — Я почём знаю? — закатил глаза. — Мне сказали их взять, я пришёл к тебе. Думал, поговорим нормально, как раньше, а не вышло. Так что отдай документы, и я пойду. Бернхард взглянул на папку и понял, что, если он отдаст её Альберту, чьи зализанные назад волосы грозились растрепаться от его злости и напряжения, то головы ему не сносить. Альберта он правда мало знал, виделся с ним на перекурах или в окопном коридоре, трепался иногда о женщинах и об оружии, о чём ещё было говорить на войне. Друзьями они не были, да и быть не могли — солдаты Вермахта эсэсовцев не любили, постоянно ныли, что тем кусок пожирнее достаётся. Но до Франции Альберт друга не терял, и сильно поменялся, когда они расквартировались в Париже. Тогда-то он и стал дёрганным, всем постоянно грубил и рявкал как голодная собака. Нойманн виделся с ним только на торжественных случаях, так что заметил, как он хвостиком таскался за генералом и отдавал всем приказания. Карьера у него должна была пойти в гору, но он нервничал всё сильнее и оставался по-прежнему привязанным. — Позови генерала, я дам ему протоколы. — Ты хочешь, чтобы я шкуру свою подставил, потому что ты параноик? Я даже понятия не имею, что в этих протоколах! — воскликнул он. — Врёшь, Альберт. Прошло минуты три, — взглянул на часы, — после того, как она открыла окно. Ты сигарету так и не затушил, так что можешь сказать, что здесь накурено. Но время ты не тянешь. Наверное, меня в живых оставить хочешь? Дениз с ужасом вцепилась в подоконник, смотря то на сжатую челюсть Альберта, то на затылок Нойманна. — Нет, вряд ли, — отмахнулся, — всё же время тянешь. Я протоколы тебе не отдам, ты это знаешь. Да и руки у тебя на столе лежат, до пистолета не успеешь дотянуться. — Ты тоже. — Тогда разрешаю тебе сбежать, она ни о чём не расскажет, можешь не переживать. Но французы тебя первые прикончат. Что они там пообещали тебе? Протоколы допросов в обмен на твою свободу? Куда хочешь отчалить? Нойманн потянулся за сигаретой на столе, замер на мгновение, потому что Альберт дёрнулся, поэтому выставил руки и схватил зажигалку. Закурил и выпустил дым. Он был мертвецки спокоен, и Буаселье испугалась ещё сильнее. Кто может быть спокойным в такой момент? — Или скажи, что в протоколах важного, и тебя всего лишь отправят в тюрьму. Поверь, легко отмажешься, — Бернхард снова посмотрел на часы. — Думаю, время вышло. Через сколько они будут здесь? Их много? — А ты не торопишься кричать во всё горло. Не хочешь спасти своих товарищей по идеалам? — усмехнулся Альберт. — Тогда нас всех убьют, я надеюсь, ты это понимаешь. Включая, её. Она тебе, видать, понравилась, я твой типаж знаю, — ткнул пальцем в Дениз. — Всех точно не убьют, так что я предлагаю сделку. Я отдаю протоколы, а ты ручаешься за меня перед французами. Мы нашли их типографии, дома, знаем, где они прячут евреев. Ты пойми — я ценнее, чем эти протоколы, а так они в плюсе останутся. Дениз показалось, что она выпала из реальности. Такое услышать от Бернхарда Нойманна? Кажется, и Альберту стало дурно. Он с приоткрытым ртом таращился то на Нойманна, то на Буаселье, не зная, кто скажет ему правду первым. Внизу раздались женские крики, грохот стекла, полетели выстрелы. Альберт со страху сжался, метнул взгляд на тёмный коридор и повернулся к Нойманну, когда тот лихорадочно потребовал: «Ну, же!» Он подскочил, выхватил пистолет и выстрелил. Дениз тут же вскрикнула, прикладывая ладонь ко рту, и в ужасе отлетела от Альберта, когда тот направил оружие на неё. Но прежде чем произвести второй выстрел, он словил пулю в голову. Буаселье закрыла лицо руками и села на пол. Тело Альберта с запрокинутой головой раскинулось на стуле, его лицо было бледным ещё несколько секунд назад, теперь стало вдруг свежее и краснее. Но потом все тени и краски на его лице померкли и слились в жёлтом цвете. — Дениз, вставай, — прохрипел Нойманн, съезжая по стене, — надо закрыть дверь. Подопри её чем можешь. Дениз! Она проползла к выходу, захлопнула дверь, прокрутила ключ и стала двигать комод. Бернхард расстёгивал ремень, с трудом приподнимаясь на локтях. Кровь быстрыми каплями скатывалась на пол, образуя расползающуюся лужу. В его глазах всё мерцало и ходило ходуном, а трясущиеся побледневшие руки не смогли застегнуть ремень на пояснице. Он громко выдохнул и попытался снова. Сжимая зубы, звякнул пряжкой и взглянул на Буаселье, которая ставила подсвечник на комод, подпирая им ручку. Дениз обернулась и только сейчас поняла, что произошло. Нойманн, тяжело дыша, сидел на полу, сквозь его пальцы сочилась кровь, форма пропитывалась ею с каждой секундой всё больше. Краски с лица Бернхарда исчезали, только кожа возле крыльев носа покраснела неестественными точками. Буаселье сделала пару шагов и, чтобы не видеть тело адъютанта, опустилась на колени и проползла до Бернхарда. Он ободряюще улыбнулся и попытался приподняться, но затея провалилась, и он продолжил улыбаться. — Я думала, что ты правда хочешь… Бросить это всё, — сказал она. — Я не дезертир, Дениз. Жалею только, что первым не выстрелил, — выдохнул. — Знаешь, с ребятами на «А» мне не везёт. То Альберт, то Ансельм — те ещё сволочи. — Насколько всё плохо? — спросила она и уставилась на темнеющий китель. — Видали похуже. Ты сама как? Он осмотрел её, а Дениз только покачала головой и утёрла пот со лба. Она не доверяла своим глазам, потому что, даже много раз думая о том, что Нойманн может погибнуть, не могла и представить, что воочию увидит его с пулей в животе. Вся его жизнь теперь медленно удалялась из глаз и из-под рук, судорожно державших рану. Дениз вдруг вспомнила, что он умеет играть на пианино, и представила на секунду, как длинные пальцы перекатываются с одной клавиши на другую, и как мелодия раскатами ударяется об углы комнаты. Выдуманные кадры из жизни Бернхарда один за другим проплывали в её воображении. Нойманн вытащил её оттуда: — Если зайдут французы, я на тебя пистолет наставлю, чтобы думали, что ты тут насильно сидишь. Если зайдут немцы, пистолет наставлю на них, чтобы вопросов лишних не возникало. Это чтобы не пугалась, — подмигнул и тут же простонал от боли. — Чёртов Альберт, тупой как пробка. Благо был. — Вот ты говоришь: немцы, французы, а мы кто? — спросила Дениз, смотря в блестящие от яркого света люстры голубые глаза. — Mademoiselle Boisselier, сейчас не тот момент, чтобы философствовать или придираться к словам, — ухмыльнулся. — За дверью галльские петухи в красных штанах, если мои боши их не перебьют. Так правильнее звучит? Дениз проигнорировала его издёвку и уставилась на разрастающееся кровавое пятно. — Это не я, я не смогла никому сказать, — шёпотом произнесла она. — Я мечтала избавиться от тебя всё это время, но не так, — закачала головой, и глаза её увлажнились. — Мне жаль, что это происходит на твоих глазах, — он коснулся горячей щеки. — Но я всё же надеюсь выжить, чтобы прикрыть тебя. И да, спасибо, что хотела выбрать более гуманный способ, чтобы избавиться от меня. Он тихо рассмеялся, превозмогая боль, а она улыбнулась. — Ты очень красивая. Дениз покраснела, не зная, что сказать в ответ. Нойманн смотрел на неё внимательно, даже пронзительно, с откровением. Он не смотрел так на неё ни разу. Все встречи с ним всегда были полны боли и страдания, он как будто приносил их с собой, оставлял приживаться и, когда хотелось, уносил обратно. Но для того чтобы он их унёс, нужно было обязательно взмолиться у судьбы о встрече. Буаселье не мечтала, но желала его увидеть, чтобы принесённые им же страдания прекратились, а возможно было это сделать лишь с его помощью. Страдальческий замкнутый круг, из которого никто не имел желания выбираться. Отсутствие возможности — иллюзия, построенная Дениз и Бернхардом, отсутствие желания избавиться друг от друга — вот, что всё это время скрывалось в тени. Они оба это поняли ещё вчера. Или нет? — Мне так много хотелось тебе сказать всегда, а сейчас и слова не могу выдавить, — тихо признался он, а по его виску опустились капли холодного пота. — Это пойдёт тебе на пользу. Кажется, кровотечение усилилось. Дениз сдёрнула с края стола салфетку, взглядом задевая остывающее тело Альберта. Она приложила кристально-белую ткань к кителю Нойманна, и красные пятна разошлись кругами, как упавшая на снег рябина. Теперь и её пальцы увязали в крови. — Ничего хорошего не произошло после того, как ты вывела меня из кинотеатра, — он слабо двигал сухими губами. — Могу сказать то же самое про все те разы, когда ты что-то делал для меня. Полезного в нашем существовании мало, надо это признать, — пожала плечами. — Не заставляй меня произносить вслух то, за что я себя ненавижу. Я уже устала. — Я не ненавижу себя за то, что ты мне нравишься, — уверенно сказал Нойманн, заставив Дениз закатить глаза. — Я подозревала, что ты не испытываешь угрызения совести. Я не стану говорить очевидных вещей, Бернхард. — Если бы я только знал, что ты назовёшь меня по имени, я бы умирал пораньше, — Дениз придвинула руку ближе, и он скривился. — Да mademoiselle Boisselier, убивая, вы боитесь ранить. Только женщины умеют это делать. За дверью загромыхали шаги, женщины вдалеке надрывно плакали и протяжно выли от горя. Дениз и Нойманн только сейчас осознали, что всё ещё находятся в критической и подвешенной ситуации. Бернхард уже прокрутил возможный вариант событий, но с каждой минутой его здравый ум удалялся от изнывающего от боли и потери крови тела. Но он по-прежнему был уверен в том, что вытащит Дениз отсюда любой ценой. Она внезапно подскочила, ринулась к упавшей кожаной папке и вытащила оттуда все документы. — Родина тебя не забудет, Дениз. Ты хороший боец, — усмехнулся Бернхард, наблюдая за тем, как она лезет в его карман за зажигалкой. — Всё-таки польза от нас с тобой есть. Что там хоть? Твой адрес? Я всё хотел прислать тебе цветы, а то столько уже мыкаемся, а я всё только талоны сую. Может, от цветов хоть не откажешься? — Обойдёшься. Я знаю, что ты живучий. Она сжигала одну бумагу за другой, топя обрывки в чайнике. — Откуда знаешь? Он с удовольствием вспомнил, как горячее тело прижималось к его груди, обвивая плечи тонкими пальцами. Вспомнил, как они водили по многочисленным шрамам, как по чистому полю с воронками, траншеями и окопами — его спина была огневой картой. — Я же сказала, что не стану говорить очевидных вещей. Но если ты надеешься меня смутить, то у тебя получилось, можешь радоваться. Дениз закрыла чайник и с удовлетворением на лице посмотрела на Нойманна. Он насилу усмехнулся, опустил глаза на промокший китель и простонал от досады. Будучи так близок хоть к чему-то хорошему в его жизни, он оказался отброшен от этого так далеко. Дениз вернулась к нему, и он попросил её приблизиться. Она повиновалась, и Нойманн ощутил её горячее дыхание. Звук стука сапог и гам голосов прихлынул к двери. Бернхард притянул Буаселье к себе и поцеловал, нащупывая обессиленной рукой пистолет. Мягкие губы целовали запойно, боясь не успеть прочувствовать ту самую близость, от которой их отбрасывало. Он оторвался, приложился своим холодным лбом, вымученно посмотрел на Дениз и оттолкнул её, поднимая пистолет и направляя его на дверь.